Ей удалось не сбиться с тона, и она начала говорить о боге и христианстве, о католическом духе… Она произнесла восторженную тираду, очень похожую на ту, что слышала утром от отца Эредиа, но лишенную логической связи силлогизмов. Зато она уснастила ее цитатами из святой Терезы. Затем Фани привела одну ценную мысль Лойолы: мягкое и пассивное отношение к врагам христианства равносильно его уничтожению. Она полностью разделяет ту строгость, с какой дон Бартоломео ведет борьбу за спасение веры. Но, несмотря на это, она позволяет себе обратиться к нему с одной просьбой.
– Это личная просьба христианки, генерал!.. – произнесла она подкупающе нежным голосом и, как будто нечаянно, слегка коснулась рукой могущественного сатрапа.
«Не слишком ли опрометчиво я действую? – спросила она вдруг сама себя. – Если этот идиот вообразит…» По Доминго, Доминго должен быть спасен!.. В конце концов, надо, чтобы и она спасла кого-нибудь, и она пожертвовала чем-то, не думая о своих удовольствиях, не прикидывая, что она получит взамен. К тому же вынужденное кокетство с этим старым дураком ни к чему ее не обязывает.
Если бы в Испании не было множества смуглых женщин, прелестью которых дон Бартоломео уже давно пресытился, его не взволновало бы прикосновение этой северной красавицы.
– Сеньора!.. – произнес он торжественно. – Я сделаю все, что зависит от меня!
– Благодарю!.. Я ходатайствую за жизнь одного человека. Монах Доминго Альварес осужден на смерть… Пощадите его, генерал!
Ах!.. Вот оно что! Идальго почувствовал себя слегка разочарованным и оскорбленным. Разочарованным потому, что ему ровно ничего не стоило сделать то, о чем его просили, и оскорбленным потому, что эта сеньора проявила слабость к ничтожному монаху, деревенщине, которого иезуиты воспитали из милости. Каррамба! Да разве какой-то плебей заслуживает ее расположения? Чары северной красавицы тотчас перестали на него действовать. Дон Бартоломео свел брови, и под этими густыми поседевшими бровями Фани опять заметила кровавые огоньки его зрачков.
– Доминго Альварес!.. – мрачно повторил он. – Это тот, который пытался бежать к красным?
– Тот самый! – сказала Фани. – Он еще так молод… Простите ему его увлечение!..
А-а-а… молод!.. Идальго усмехнулся про себя. Какая женщина равнодушна к молодым мужчинам! Он, пожалуй, испытал бы снисходительное сочувствие к Фани, если бы вдруг не вспомнил, что предмет ее слабости – ничтожный, презренный крестьянин. К этому присоединилась и досада на то, что его взволновало льстивое прикосновение ее руки. Он с грустью вспомнил, что ему пятьдесят восемь лет. Когда человек старится, женщины всегда готовы его обмануть. Но дон Бартоломео не настолько глуп и не настолько слаб, чтобы отступить от принципов борьбы во имя бога и короля. Может быть, она надеялась именно на это. Какой позор! Эта англичанка должна понять, кто такой доп Бартоломео Хил де Сарате. И волна ожесточения залила честолюбивое сердце идальго, волна, которая поднесла несчастного Доминго Альвареса еще ближе к неминуемой смерти.
– Я боюсь, сеньора, что формальные причины помешают мне отменить казнь.
– Какие причины?… – тревожно спросила Фани.
– Я выполняю приказ верховного командования безжалостно наказывать всех дезертиров и противников движения… Приговор вынесен, а право отмены принадлежит только генералиссимусу Франко.
– Тогда отложите казнь… Осужденный пошлет просьбу о помиловании генералиссимусу Франко.
– Невозможно, сеньора!.. – В ответе дона Бартоломео прозвучала досада, а в глазах опять загорелись зловещие огоньки. – Просьба не будет иметь никаких последствий… Кроме того, совесть не позволяет мне отпускать противников, которые завтра могут очутиться у красных и опять действовать против нас.
– Генерал, к чему эти казни?…
Как к чему?… Это уж чересчур! Дон Бартоломео сразу забыл о ничтожном происхождении Доминго и перестал грустить по поводу своего преклонного возраста… В его груди закипело воодушевление человека, который борется за бога и короля. Как так к чему? Чтобы покончить с республикой, чтобы уничтожить врагов, разумеется!.. Разве Фани не знает, что эти вероотступники подрывают устои его отечества? Разве она не видит, что горят монастыри, разрушаются церкви, гибнут потомки славных родов? Разве не высший долг аристократов и всех, кто поддерживает новое движение, – спасти святую веру и ценности прошлого, снова воздвигнуть на развалинах республики Испанию Филиппа Второго, Испанию цезарей, Испанию конкистадоров, Гонгоры, Лопе де Вега… да, ту героическую Испанию, которая завладела целыми континентами и принесла им цивилизацию?… Нет!.. Видимо, миссис Хорн вовсе не знает великих целей движения, видимо, ослепленная своим милосердием, она не видит, что бог возложил на испанский народ роль мессии!
Традиционная Испания всегда была мистическим факелом веры в Европе и во всем мире. Она всегда будет мечом христианства!..
Если бы дон Бартоломео, пренебрегая советами врачей, не злоупотреблял так коньяком и гаванскими сигарами, если бы целые участки его мозга не были полностью поражены склерозом, он, быть может, опомнился бы и остановился. Но теперь он был слишком взволнован. Инерция аффекта влекла его за собой неудержимо. Он хотел показать этой англичанке, этой вековой противнице его народа, идеал, за который они борются… Итак, их движение борется за могучую Испанию, покоящуюся на традициях и окрыленную славной памятью о прошлом, за Испанию, которая под скипетром дона Луиса де Ковадонги снова присоединит к себе Аргентину, Мексику, Филиппины… все республики Латинской Америки, все архипелаги в океанах, за императорскую Испанию, которая объединит сто пятьдесят миллионов душ, опять завладеет миром. Голос дона Бартоломео становился все возбужденней, кровавые огоньки в глазах все краснее…
Внезапно Фани стало страшно. Она вдруг испытала зловещее ощущение, будто попала в страну, где кто-то отпер и выпустил на свободу сумасшедших и те, захватив каким-то образом власть, теперь преследуют нормальных людей. Это ощущение было поразительным по своей реальности. В Эредиа, в доне Бартоломео, в разнузданной толпе, которая шла на фронт с гитарами и плясками, в словах и действиях всех, кого она видела, было что-то безумное и болезненное. Да ведь это сумасшедшие!.. Неужели Фани еще сомневается в том, что они сумасшедшие? В ушах ее звенело все, чего она наслушалась с утра. Еще немного, и она сама помешается. Скорей отсюда! Подальше от этой страны! Кто может спасти Доминго Альвареса от банды вооруженных сумасшедших, не рискуя собственной жизнью?… А что будет, если этот сумасшедший генерал вдруг вспомнит, что Доминго бежал в одежде Робинзона, если ему взбредет в голову задержать ее как соучастницу, как врага веры и императорской Испании? Разве он не способен сделать и это? Тогда ей не поможет никакой британский консул, они не побоятся даже посольства… Да нет, все это не так уж опасно! Этот бахвал просто разболтался… Нельзя оставлять Доминго Альвареса в беде, нельзя бежать, когда у человека отнимают жизнь. Неужели она так малодушна?… Но опять ее охватило странное ощущение, будто она находится среди невменяемых, которые могут погубить заодно и ее. «Не говори больше! Беги отсюда!» – шептал ей инстинкт самосохранения.
– Я вас понимаю, генерал… – сказала она и тут же осознала, что подло бросает Доминго Альвареса. – Да, именно так!.. Я не знала… Извините за беспокойство! У меня к вам еще один личный вопрос: каким маршрутом вы посоветуете мне ехать?
– Через Сиудад-Родриго к португальской границе… Сиудад-Родриго еще в наших руках. Но лучше не медлите, сеньора! Здесь ожидаются серьезные события.
– Мне понадобится пропуск?
– Конечно. Маркиз Артиага распорядится, чтобы вам его приготовили.
Он позвонил своему адъютанту.
– Я весьма, весьма признательна вам, генерал! – Она вдруг осознала, что, кажется, в свою очередь обезумела и теперь ею движет глупый и подлый страх. – Желаю вам победы!.. Да хранит вас господь!
Она ли это говорит?… «Неужели я такая подлая?» – подумала она с ужасом. Она опять почувствовала, что готова раскричаться от возмущения, но тотчас овладела собой. Налитые кровью глаза идальго смотрели на нее с подозрением.
Дон Бартоломео встал с кресла и церемонно проводил ее до двери, где ее дожидался маркиз Артиага. Она почувствовала, что к ней возвращается прежняя уверенность в себе. В глазах маркиза Артиага не было зловещих кровавых огоньков, как у дона Бартоломео. То были холодные, умные глаза, и в них сквозила досада на ненужную жестокость. Его холодный рассудок был нечувствителен к святой вере и испанским цезарям. Маркиз боролся только за свое спокойствие и привилегии своей касты.
– Майор, – язвительно спросила Фани, – что будет делать Британская империя, если новая армада направится к берегам Англии?
– Не беспокойтесь, сеньора, – ответил адъютант. – До того времени дон Бартоломео выйдет в отставку.
– А вы не могли бы помочь несчастному Доминго Альваресу?
– Нет, сеньора… Не могу. Я только выполняю приказы.
– А кто мог бы ему помочь? – с отчаянием спросила она.
– Я думаю, только один человек: отец Эредиа.
– Что может сделать Эредиа?
– Я думаю, только он может отменить казнь, – бесстрастно промолвил маркиз, – потому что он потребовал ее от дона Бартоломео.
Фани пошатнулась и ухватилась рукой за стену. Майор Артиага поддержал ее.
– Кажется, вам нехорошо, – сказал он.
– Да!.. – Фани попыталась улыбнуться, – Испанский климат очень плохо действует мне на нервы.
– Иностранцы с трудом переносят этот климат, – в свою очередь улыбнулся Артиага. И добавил: – Дайте ваш паспорт и подождите здесь, пока мы приготовим вам пропуск…
Выйдя на улицу, Фани снова почувствовала слабость в ногах и во всем теле, но опять не обратила на нее внимания. Скорее бежать из этой страны, не видеть этих безумцев! Доминго обречен, но Фани больше не думала о нем. Сидя в приемной и дожидаясь пропуска, она пришла к окончательному выводу – ему ничто не поможет. Теперь голова ее была занята только приготовлениями к отъезду. До Сиудад-Родрпго и португальской границы не больше двухсот километров. Если выехать из лагеря наутро, самое позднее к вечеру они уже будут на границе. Правда, ни в ее паспорте, ни в паспорте Робинзона нет визы, но неужели португальцы откажутся принять англичан? Скорее умчаться от сумасшедших, которые захватили власть в этой стране!.. Не надо больше думать об Испании!
Не надо – но когда она пересекала главную площадь, носившую имя Хуана Австрийского, то заметила там необычайное оживление. Со всех соседних улиц сюда стекался народ, преимущественно пожилые, бедно одетые люди и вооруженные добровольцы, а среди них стайки грязных крикливых ребятишек. На крышах, балконах и окнах окрестных домов повисли гроздьями любопытные. Часть площади, напротив каменного здания без окон на первом этаже, была оцеплена наваррскими стрелками. На его крыше развевалось желто-красное знамя императорской Испании. Фани замедлила шаг. Рядом с пей шел пропахший оливковым маслом продавец жареного картофеля. Одной рукой он поддерживал лоток, на котором нес свой товар – тонкие ломтики картофеля, жаренные в оливковом масле и завернутые в фунтики из грязной бумаги, – а другой заслонял глаза от солнца.
– Чего все ждут? – спросила Фани, хотя и догадывалась, какой будет ответ.
– Казни, – равнодушно ответил продавец.
– Кого казнят?
– Одного монашка и двух красных.
– Что они сделали?
– Пытались бежать к красным.
Лоточник вытащил жирными пальцами ломтик картофеля и стал тупо его жевать. Фани продолжила свой путь, но с улицы, по которой она хотела пойти, ее вернули солдаты.
– Сеньора!.. – учтиво вмешалась полнотелая женщина. – Улица блокирована. По ней повезут осужденных.
– Разве?… – беспомощно сказала Фани. – Но я не хочу смотреть на казнь.
– О, почему? – удивленно спросила женщина.
Фани посмотрела на нее с отвращением. Это была грубая, простоватая, раскормленная женщина, вероятно служанка из богатого дома. Ее черные, близко поставленные глаза горели животным любопытством. Женщине не терпелось поговорить, но, встретив враждебный взгляд Фани, она поспешила на площадь в надежде занять местечко получше, откуда все будет видно. Толпа росла и гудела все громче. Подходили новые группы зевак, ребятни, солдат и офицеров, вооруженных добровольцев и полицейских из гражданской гвардии. Все оживленно комментировали провал наступления красных, не зная, что уже началось новое, и с угрозой посматривали на оборванцев. Прилично одетые немолодые господа с роялистскими значками препирались с простолюдинами из-за лучшего места на тротуаре или на какой-нибудь лестнице. Другие с завистью смотрели на счастливчиков, уже примостившихся на окнах, балконах и крышах. Каждый хотел лучше видеть казнь, не упустить ничего из предстоящего зрелища. Одни, казалось, испытывали неловкость, смешанную с острым возбуждением, другие смеялись и громко разговаривали, точно пришли на бой быков. Можно было подумать, что всех привела сюда ненависть к осужденным, но, в сущности, никто не испытывал к ним ненависти, большинство даже не знало, за что они осуждены. Толпа стекалась на площадь потому, что была охвачена заразительным безумием – хотела видеть кровь, хотела видеть, как убивают людей. Только рабочие, копавшие окопы, не были затронуты этим безумием; разогнув спины, они стояли молча, потому что скопление народа мешало им работать.
Фани поняла, что ей не уйти с площади. Толпа сгрудилась, и никто не хотел трогаться с занятых мест. Попытка группы фалангистов в форме проложить себе дорогу к площади потерпела неудачу, не помогли и угрозы. Даже улица, по которой должны были провезти осужденных, была так запружена, что солдаты, как ни ругались, не сумели рассеять толпу и вынуждены были ей уступить. Фани отошла к переносному барьеру с металлической сеткой, приготовленному на тот случай, если бы понадобилось перекрыть улицу, и очутилась, таким образом, рядом с рабочими, которые с горечью наблюдали за толпой. Один из них посторонился, освободив ей место, чтобы она не поскользнулась и не упала в окоп. Фани заметила, что он пристально смотрит на металлический британский значок на отвороте ее жакета. Его лицо и еще не огрубевшие руки подсказали ей, что это человек умственного труда. Она подошла к нему и спросила тихо:
– Как мне выбраться с этой проклятой площади?
– Выбраться невозможно. Все выходы забиты толпой.
– Часто здесь устраивают такие зрелища?
– Почти каждую неделю.
– Hombre!.. A вы кто?
– Я республиканец… Учитель из Саморы.
Фани замолчала. Грубо раздвигая толпу, мимо них прошел красивый статный фалангист, вооруженный автоматом. Он полез на барьер, чтобы лучше видеть.
– Не разговаривайте со мной, – прошептал учитель. – Не то будете иметь неприятности с этими!
Он кивком показал на фалангиста.
Фани еще раз попробовала протиснуться сквозь толпу, но безуспешно. Откуда-то нахлынула целая рота добровольцев – арагонских крестьян и окончательно забила площадь. Господи, как противно все это!.. Над толпой разносился запах пота и оливкового масла. Солнце пекло немилосердно и как будто сжигало ей мозг. Она едва держалась на ногах. Вне себя от злости она ударила кулаком в широкую спину здоровенного капитана гражданской гвардии, стоявшего перед ней. Капитан флегматично повел головой, как сонный бык.
– Подвиньтесь, ради бога… Дайте мне пройти!
– Mujer!..[64] – свирепо рявкнул капитан.
Но толстая шея не давала ему обернуться и посмотреть, кто его ударил.
– Капитан Сигуэня!.. – сказал кто-то. – Дайте сеньоре пройти!
Уразумев, что у него за спиной стоит сеньора, капитан Сигуэня безжалостно сдавил локтями ребра нескольких своих сограждан низшего ранга и сам немного посторонился.
– Это вы меня ударили, сеньора? – спросил он почтительно-шутливым тоном. Его острый глаз тотчас заметил британский значок Фани.
– Простите, я вас вовсе не ударила… Я толкнула вас нечаянно! – испуганно стала оправдываться Фани.
– Пожалуйста, не беспокойтесь!
– Вы можете вывести меня отсюда? – спросила она.