Борис Павлович Азбукин
1
Кто на Зеленой горке не знал Леньки, не видел в небе стайки его голубей, не слышал его веселых звонких песен?
Его знали все. Но лучше, чем кто-нибудь, знала бьющая вожатая Женя. У нее на виду подрастал, бегал в школу и на сборы отряда этот белоголовый, оливковый от загара мальчуган с удивительно бойкими синими глазами. Выделяли его общительный нрав, звонкий голос и песни.
Он всегда что-нибудь пел. Летним днем песня звенела на улице, на склонах горы, над берегом бухты, она тихо лилась над слободкой в сумерках уходящего дня. Казалось, он родился с песней и, подобно птице, не мог не петь.
Другой страстью его были голуби. Он любил и холил пернатых друзей. И они платили ему привязанностью — садились на плечи, клевали пищу из рук и, куда бы он ни шел, летели за ним.
По утрам Женя видела из окна, как Ленька выбегал из хаты в белой голоплечей майке и серых штанах с пузырями на коленках, легким свистом поднимал в небо голубей и исчезал, а через минуту уже появлялся за домом на тропе. Был он тонок и гибок, как лозинка, проворен и быстр, как морской сарган. Издали казалось: ветер, как пушинку, несет его по крутой тропе в гору. А голуби кружат над ним, точно привязанные невидимой нитью.
Он взбирался на вершину Зеленой горки, откуда открывалась ширь морского простора, и запевал любимую песню «Раскинулось море широко». С вершины, как с поднебесной рампы, песня лилась неудержимо, привольно, подхваченная и усиленная эхом долины, разносилась над всеми слободками южной окраины города. Он пел, и ему казалось — песня его несется за море, за горы и его слышат отсюда все люди, весь мир.
Он любил бродить по вершине, поросшей майскими травами. Здесь пахло и морем, и степью, а воздух был прозрачен и чист. Он радовался, и знойному солнцу, и круто просоленному ветерку, и запахам цветущих трав, пряным ароматам шалфея, лаванды. Часто пробирался он скалистыми кручами к большой пещере, неподалеку от нее усаживался на камни и, напевая, любовался красавцем городом, раскинувшимся, на холмах, зеленью парков, ультрамариновыми бухтами, голубыми громадами дымящихся на рейде кораблей.
Случалось, на голос прибегали его друзья Димка и Витька, а за ними орава зеленогорских мальчишек, и тогда долго от пещеры неслись воинственные песни и крики — шла игра в войну.
А голуби, такие же веселые, беспечные, как их хозяин, резвясь, кувыркались, кружили над ними, радуясь голубому раздолью, теплу, солнцу.
В сущности, голуби эти и явились причиной завязавшейся дружбы Жени и Леньки.
Случилось это в канун войны. Он перешел в шестой класс, а Женя уже год как работала наборщицей в типографии флотской газеты.
Как-то утром Женя проснулась от Ленькиной песни; пел он где-то неподалеку. Еще не время было идти на работу, но и спать не хотелось. Убрав постель, она поставила зеркало на подоконник и начала заплетать косу. Длинная каштановая коса была ее гордостью. Уложенная на голове двойным венцом, она украшала девушку, смягчала острые черты лица.
Заплетая косу, Женя поглядывала то в зеркало, то в окошко: Леньки не было видно.
Дом ее был крайним над обрывом, под которым, как струны гигантской арфы, блестели нити станционных маневровых путей. У дома начиналась узкая дорога; к ней жались домишки, прилепившиеся к Морозовой горке. Дорога и улочка бежали по краю обрыва, сворачивали влево, выписывая над ним крутую дугу, и вдали, напротив ее окна, исчезали за глинистым выступом Зеленой горы. Там, у поворота, каменным гнездышком прилепилась к скале Ленькина хатка. Сейчас его там нет. Он поет где-то рядом.
Но вдруг песня оборвалась. Раздался свист, улюлюканье и затем сердитый голос Леньки:
— Не человек ты, а зверь! Чем они тебе помешали? Ах ты дрянь… Подбил! Не тронь! Не тронь, тебе говорят!
Распахнув окно, Женя выглянула на улицу. Ленька стоял, прижавшись спиной к забору соседнего двора; одной рукой он держал на груди голубя, другой отбивался от трех сорванцов с соседней слободки, норовивших отнять у него подбитую птицу. У старшего в руках была рогатка.
— Все равно не отдам. Лучше уйдите, а не то плохо будет! — яростно крикнул Ленька.
Но ребята наседали. Боясь потерять в драке птицу, он опустил ее через забор на землю и отчаянно, ринулся в бой. Ближнего, с рогаткой, он сшиб с ног, но двое других вцепились в него и повалили. Силы явно были не равны.
Женя выбежала на улицу и разняла драчунов.
— Бери своего голубя и пойдем ко мне, — сказала она.
Ленька стер рукавом с губы кровь.
— Ты думаешь, я их боюсь? Нисколечко! Ты видела, как я того, с рогаткой — раз, а он бряк наземь, а другого через себя. Я бы и сам с ними справился, — он жестикулировал и был еще полон воинственного азарта. — Один на один я бы, как котят, их швырял.
— Знаю, ты парень сильный и не трус, — поспешила успокоить его Женя. — Пойдем, рубашку зашью. Смотри, рукав и ворот разодраны.
Зашить рубаху Леньке некому. Он круглый сирота. Есть брат Никита и сестра Клава, но брат на работе, а сестра с дочкой Олечкой уехала и вернется недели через две.
Ленька перелез через забор, взял раненого голубя и, бережно прижимая его к груди, пошел за Женей.
На лавочке во дворе, под навесом из виноградных лоз, Женя зашивала рубашку, а Ленька, сидя на корточках, кормил хлебными крошками голубя. Солнце, просочившись сквозь листву, обсыпало золотыми кружочками его голую, маслянистую от загара спину.
— Хочешь, я вылечу и подарю тебе этого голубя?
Женя улыбнулась. Что она будет с голубем делать? И отказаться неудобно… Стараясь не обидеть Леньку, она сказала:
— Ты хочешь сделать мне что-то приятное? Да? Тогда приходи лучше вечером и спой что-нибудь. Мы с мамой любим слушать, особенно когда ты поешь «Раскинулось море широко». Я очень люблю эту песню.
— Тебе нравится, как я пою? — лицо Леньки залилось краской.
— Очень. Красивый и сильный у тебя голос. Но его еще надо поставить.
Некоторое время Ленька молчал, мечтательно глядя на золотевшую под солнцем вершину горы, а потом спросил:
— Ты знаешь, чего я больше всего хочу?
— Чего?
— Выучиться в Москве, а потом петь по радио. Петь для всех-всех людей на свете.
— Ты будешь петь. Вот кончишь школу и поедешь в консерваторию, — сказала Женя, подавая ему рубашку. — Так вечером обязательно приходи, мы с мамой будем ждать, и подруги мои соберутся.
II
В один из летних дней кончились Ленькины воинственные забавы у пещеры на Зеленой горе.
Война сама пришла к этим каменистым холмам. Фронт опоясал город огненной дугой.
Началась осада. Город дышал раскаленным дыханием фронта.
Женя, как и другие рабочие, день и ночь проводила в типографии. Ленькин брат ушел на фронт, а Ленька с ребятами пионерской дружины дежурил на улице, копал щели, забрасывал песком «зажигалки», по ночам следил за светомаскировкой в хатах.
О себе он мало беспокоился, а за сестру и ее маленькую дочку побаивался. Ежедневно с рассветом поднимался гром канонады, и начинались налеты авиации. Снарядов Ленька не боялся: они пролетали через хаты слободки, укрывшейся за горой, но от бомб где-то надо было прятаться. И он приспособил под убежище погребок, который находился позади дома в скале. Сестра и Олечка днем от бомбежек спасались в этом убежище, а на ночь, когда налетов не было, возвращались в хату.
Много месяцев длилась осада.
Защитники крепости, отрезанные от Большой земли, напрягали все силы. В окопах не хватало бойцов. Кончались патроны, снаряды, продовольствие. Надвигался голод.
Но прошла зима, по-летнему засияли солнце и море, отцвели иудино дерево, сирень и каштаны, а город-крепость по-прежнему стоял в обороне.
И голос Леньки, как и раньше, звенел над слободкой. Но теперь в его любимой песне звучали иные слова, тревожные, суровые слова войны. Он запевал, а ребята подхватывали:
Раскинулось море широко
У крымских родных берегов,
Стоит Севастополь сурово,
К решительной битве готов.
И настал час решительной битвы. Начался третий штурм. Три с лишним недели и днем и ночью гремел бой. Город пожирали пожары. Улицы превращались в развалины. И если случалось, что какой-либо дом-ветеран с саженными стенами не сдавался и гордо стоял среди бушующего огня, самолеты с злобным воем пикировали на него до тех пор, пока не сравнивали с землей.
Рано утром в один из таких дней Ленька заметил дым во дворе своей школы. Крикнув сестре: «Вставай, беги в убежище!», он выскочил из хаты.
Подоспевшие ребята помогли затушить «зажигалки», и предотвратить в школе пожар. Но тут над Зеленой горкой появились «юнкерсы», и бомбы обрушились на слободку. Гора вздрогнула от взрывов и заволоклась тучей.
Ленька кинулся бежать в гору к своей хате. Казалось, сама гора с ревом и грохотом извергала дым и пламя. Летели камни, визжали осколки, с злобным скрежетом врезаясь в землю. А он бежал, задыхаясь в дыму, падал, поднимался и снова бежал. Ноги дрожали, сердце, казалось, вот-вот разорвется гранатой.
Наконец, он взобрался на гору, выскочил на свою улицу и тут в растерянности остановился.
На месте его хаты еще курилась желтым дымом огромная воронка, по краям которой дыбились груды камней, тлеющих балок. И только рядом, каким-то чудом, устояла часть обрушенной стены…
Даже под землей, где помещалась теперь флотская типография, пол и стены поминутно вздрагивали. Рассыльный, прибежавший за гранками, сказал, что фашисты бомбят Зеленую горку.
Женя не находила себе места, тревожась за мать. Но лишь в конце дня она освободилась и, получив разрешение, побежала домой.
Как всегда, к вечеру небо от самолетов очистилось, но обстрел продолжался. Пробираясь улицами, где меньше рвалось снарядов, Женя вышла на спуск, ведущий к вокзалу.
Над южными слободками и станцией висела черно-сизая туча. Всюду тлели пожарища. Воздух был накален, пропитан гарью, едким смрадом серы. На привокзальных улицах люди ворошили развалины, что-то отыскивая в них. С Зеленой горки навстречу спускался грузовик, набитый изуродованными, обгоревшими трупами.
Еще издали Женя увидела свой дом: он уцелел, только стекла вылетели. Она поднялась в гору и улицы не узнала: всюду серые кучи камней, голые одинокие трубы; уцелевшие хаты — без стекол, стены иссечены, поцарапаны осколками; на дороге — воронки, поваленные столбы, сломанные деревья, и везде под ногой хруст битого стекла.
А где же Ленькина хата? И тут на фоне обагренного заревом неба: она увидела на развалинах сиротливую фигуру мальчика.
— Леня! — вскрикнула Женя и побежала к нему.
Худой, остроплечий, в разорванной на груди рубашке, он сидел одиноко на краю низкой обрушенной стены. Лицо окаменевшее, застывший взгляд устремлен вдаль, на городские пожарища; казалось, ничто, даже клекот снарядов над головой и взрывы, не могло вырвать его из оцепенения.
Почему он молчит? Или грохот разрывов заглушил ее голос? Женя положила руку на его костлявое плечо.
— Леня, почему ты сидишь тут один?
Только теперь, как бы очнувшись, он молча посмотрел на нее сухими воспаленными глазами.
— А где же Клава и Олечка?
Ленька проглотил горькую от гари слюну и глухо выдохнул:
— Их нет…
— Что с ними? — ужас отразился на лице Жени.
— Убиты… Машина увезла их…
Теперь в лице его ничего не осталось от прежнего безразличия, глаза горели, казалось, в них бушевало отраженное пламя пожаров.
— Скажи, за что они их? За что? Зачем им все это нужно?! — воскликнул он, указывая на развалины. Звери… Звери!
Слезинки выкатились из Ленькиных глаз, оставив след на темных, прокопченных щеках. Он вскочил и побежал к убежищу. Женя пошла за ним.
В небольшой пещерке она увидела два набитых сеном тюфяка, одеяла, ватную тужурку, рядом ящик с жестяным чайником; котелком и кружками, а в углу клетку с голубями. Это все, что уцелело.
Понимая, как тяжко Леньке оставаться в этой каменной норе, Женя сказала:
— Переселяйся к нам, будешь жить пока с мамой. Ей одной тоскливо. Или иди к своей тете Шуре, она ведь тоже одна.
Но Ленька наотрез отказался.
III
Фашистские войска вступили в разрушенный, охваченный пожарами город.
И в тот же день Ленька увидел на улице жандармов — до этого о жандармах он читал только в книжках. Все они, как на подбор, были дюжие, с красными, распаренными жарой лицами, в мышастой серо-зеленоватой форме с белыми металлическими бляхами, на которых был изображен орел. На улицах появились также люди в черных кителях и высоких форменных фуражках (как потом он узнал, — полицаи), которые замазывали на стенах домов и заборах советские лозунги и расклеивали немецкие объявления и приказы.
А на следующий день в районе вокзала начались облавы. Чтобы на людей охотились, как на зверей, — такого Ленька, еще не видал. Жандармы хватали коммунистов, командиров, советских активистов, евреев и толпами гнали в концентрационные лагеря, наскоро устроенные на территории флотского экипажа. Ночью он слышал трескотню пулемета и автоматов — за городом шли расстрелы.
После этого он несколько дней на улице почти не появлялся. Вместе с Димкой и Витькой пропадал в степи, лазал по блиндажам и окопам, подбирая винтовки, автоматы, патроны. Часть оружия он закопал под разбитым немецким танком, остальное — в воронках, засыпав землей и камнями.
— Мне все сгодится, — говорил он Димке. — Я должен расквитаться с ними за сестру, за все… Ух, как же я их ненавижу!
Жители города не считали себя побежденными. Но если взрослые сурово замкнулись и, затаив ненависть, угрюмо молчали, то Ленька не умел молчаливо скрывать свои чувства. Его так и подмывало выказать презрение завоевателям, чем-нибудь досадить жандармам и полицаям. Особенно невзлюбил он ближайшего представителя новой власти — уличного старосту Зайнева.
Он и раньше не жаловал этого рябого гнусавого ловкача, смотревшего на всех с какой-то хитрой прищуркой. Он знал, что до войны Зайнева дважды судили за растрату, а теперь прошел слух, что по его доносу жандармы арестовали трех рабочих-коммунистов, и все три исчезли бесследно. Став «начальством», Зайнев незамедлил показать себя: чванился, требовал, чтобы его звали «господин староста», вымогал взятку, когда к нему обращались с какой-нибудь просьбой, и изводил мелочными придирками женщин и особенно ребят.
Вот с ним-то и начались стычки.
Однажды Ленька рано, вернулся из степи. День был удачный. Ему посчастливилось найти и припрятать: револьвер, ракетницу, две пачки ракет и еще притащить домой несколько банок мясных консервов и полный вещевой мешок черных солдатских сухарей, подобранных возле разбитой полевой кухни.
Выпустив голубей полетать, он вместе с соседскими ребятами уселся на обрученной стене хаты. Ему очень хотелось петь, и он затянул: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»
В это время Зайнев ходил по хатам и выгонял женщин расчищать улицу от хлама и засыпать снарядные воронки.
Лёнькины голуби, покружив-покружив, подлетали к женщинам, работавшим на дороге, садились на груды мусора и что-то клевали, вспугнутые резким взмахом лопат — поднимались и снова садились.
А Ленька, делая вид, будто не замечает старосты, нарочито громко, чтобы слышали все, выводил слова припева: «Ки-пучая, мо-гучая, ни-кем не по-бе-ди-мая»…
Некоторое время Зайнев, морщась, посматривал на голубей и косился на Леньку, а потом подошел к нему.