Незаметно Волков дошел до города и побрел по тихим улицам. На одной улице прочел вывеску: "Почта и телеграф". Зашел.
Веселая курчавая девица выдала ему четыре телеграммы из Москвы. Директор треста прочел их и сейчас же, нахмурившись, написал четыре ответа.
Лирическое настроение его моментально прошло.
В Москве, в тресте, дела шли не блестяще - провалилась важная смета. И Волков не мог больше думать о старых своих друзьях, о детстве, о приятных прогулках по Сызрани. Он думал о Москве. И все больше и больше мрачнел.
Хмурый, он вышел из здания почты и пошел домой.
Матвей Кузьмич в длинной, выцветшей рубахе без пояса возился на дворе. Руки его были вымазаны в саже, лицо раскраснелось от напряжения. Увидев сына, он закричал:
- Завтракать, Витенька! Чай пить! Я тебя уже давно жду.
Здесь же, во дворе, у самодельного умывальника, прибитого к столбу, он вымыл руки, расстелил холстинную скатерть на столе под единственным чахлым кустиком, во дворе же моментально подогрел самовар, и они сели пить чай.
Матвей Кузьмич говорил:
- Вот видишь, Витенька, у меня тут как на даче. Я хотел еще пару кустиков посадить. Да и цветов бы еще надо. Но все некогда было, мамаша болела. Эти вон цветочки она сама посадила.
И он показал рукой на крошечную клумбу, окруженную побеленными кирпичами и защищенную от козы и кур проволочным заграждением.
Виктору Матвеевичу показалось, что отец раздумал ехать, тем более что настроение у старика было уже не такое унылое, как два дня назад. Он выглядел возбужденным и как-то особенно любовался своим хозяйством.
Сын сказал:
- Ты знаешь, папа, мне уже ехать надо. Меня в Москве ждут. Ты как, собираешься?
- А как же, Витенька! Я уже домик почти продал. Я вот хотел только с тобой посоветоваться...
Виктор Матвеевич не смог дать совета.
Но Матвей Кузьмич как будто и не нуждался в этом. Он все, что надо было ему, уже сделал и советовался с сыном только для "законности", как он любил говорить.
- За домик я теперь не беспокоюсь, - сказал он. - Покупатель у меня хороший, надежный. Помнишь, на похороны приходил старичок, рыженький? Пузырев ему фамилия. Андрей Андреич. Вот он и покупает. Сегодня пойдем с ним уделывать все дело по закону. Мебель я тоже продал Вавилову. Он уже деньги отдал. Теперь бы мне еще козочку продать и курей. Куда, для чего я их повезу?
В сенях сын увидел запакованные тючки, мешки, набитые, чем-то. Видимо, отец торопился.
Виктор Матвеевич прошел в комнату, открыл свой чемодан и, вынув из него портфель, сел к столу. На том самом столе, где лежала еще вчера его мать-покойница, он разложил бумаги, повесил на спинку стула пиджак и начал писать.
За стеной возился отец. Он отдирал что-то клещами и кряхтел.
Виктор Матвеевич встал из-за стола и пошел помочь ему.
- Ну-ка, папа, дай я попробую!
- Не надо, ничего не надо! - почти закричал на него отец. - Я тут сам. Занимайся своими делами, Витенька! Я вот полочку хочу отодрать. Жалко все-таки отдавать чужим людям.
Виктор Матвеевич ушел и опять занялся бумагами. Отец продолжал возиться за стеной. Он отдирал полку, что-то передвигал. Потом кто-то позвал его со двора, и он вышел.
На дворе его ждали покупатели. Он показал им козу, кур и двух кроликов. Покупательница, высокая старуха с сердитым лицом, трогала козу за вымя и, потрогав, брезгливо поджимала губы.
Все это Виктор Матвеевич видел в окно. Он видел, как покупатели подошли к его окну и сели на лавочку, чтобы поторговаться.
- А это кто же у вас в дому-то? - спросила старуха отца. - Квартирант?
- Зачем... - сказал отец. - Это сын мой, из Москвы. Вот я к нему и еду. Приглашает.
- Он что ж, на службе там, что ли?
- Директор, - сказал отец почему-то шепотом. - Директор треста, конторы...
Виктор Матвеевич, услышав это, улыбнулся.
Однорогую козу увела старуха. Кроликов и кур, усадив в бельевую корзину, унес молодой человек в майке. Потом во двор вкатилась двухколесная тележка, и два парня стали укладывать на нее купленную мебель.
Матвей Кузьмич вошел в комнату, где сидел сын, и сказал:
- Я этот столик, Витенька, тоже продал. Все продал. Продал все, что наживал... - И в голосе его послышались слезы.
- Быстро ты, - сказал Виктор Матвеевич и, собрав свои бумаги в портфель, встал.
Два здоровых парня подхватили стол и понесли к дверям.
Дом, обжитой, любовно оклеенный пестрыми обоями, фотографиями знакомых и незнакомых людей, олеографиями битв и курортных видов, обставленный небогатой, но любимой мебелью, сейчас лишенный всего этого, лишенный полочек и этажерок, фарфоровых петушков и глиняных зайчиков, возвышавшихся на подоконниках, цветочных вазонов, икон и занавесок, выглядел жалким и чужим.
На полу валялись смятые бумажки, рваные подметки от давно изношенных ботинок, яичная скорлупа, сушившаяся для того, чтобы кормить ею кур.
Матвей Кузьмич ходил среди этого мусора и вздыхал.
В сенях стояли два окованных жестью сундука. Он складывал в них свою одежду, обувь и даже ведра, кастрюли и сковородка. Он замыкал это все тяжелыми висячими замками.
Он уезжал отсюда, где страшно было оставаться одному, чтобы жить на новом месте так же самостоятельно и хозяйственно. Он умирать не собирался. Он собирался жить.
Через день отец и сын уже ехали в поезде. Отец был в сапогах, начищенных до блеска, в черном длинном пиджаке и в такой же черной суконной фуражке с суконным козырьком. Сын был в шляпе, в сером фланелевом костюме и в широконосых американских штиблетах.
Они ехали в мягком вагоне. Сын лежал на верхней полке, отец - на нижней. И изредка они разговаривали. Сын односложно отвечал на вопросы отца и больше молчал, занятый своими мыслями.
А отец, неожиданно забыв все горести, радовался, как мальчик, и тому, что едут они, и тому, что вагон мягкий, и тому, что на станциях продают всевозможные харчи по недорогой цене. И всячески хотел угодить сыну.
- Витя, - кричал он, - жареных поросят продают! Купим?
- Купи, - говорил равнодушным голосом сын и протягивал ему десять рублей.
- Да не надо... Господи... - говорил отец. - У меня своих дай бог всякому!
И охотно объяснял соседям по вагону:
- В Сызрани домик продал. Еду вот сейчас в Москву. К сыну еду, собственно говоря...
В голосе его звучала гордость.
Обычно молчаливый, на старости лет он внезапно стал словоохотливым до смешного. И это произошло с ним в вагоне. Он лез теперь к людям с разговорами и, о чем бы речь ни заходила, все сводил к сыну, директору треста, и к собственному домику в Сызрани. О жене-покойнице он как будто и не думал.
Виктор смотрел на него и не узнавал отца. "Что случилось со стариком? Уж не рехнулся ли он?"
На одной большой станции они вместе вышли из вагона, чтобы погулять по перрону. И опять отец говорил, а сын молчал.
- Витя, - говорил отец, - ты бы взял к себе мои деньжонки-то. Все-таки они тебе нужнее. Дашь мне там какую-нибудь тройку. Мне по-стариковски хорошо будет. Куда мне...
Это тоже было не похоже на отца. Прижимистый человек, он никогда не проявлял подобного великодушия и, казалось, не способен был на это, а тут вдруг расчувствовался.
- Ты положи их на книжку, - посоветовал сын. - Когда надо, будешь брать.
- А для чего мне они? - сказал отец. - Ну, для чего?
Виктор Матвеевич молча прошелся по перрону. Потом сказал некстати:
- Ты смотри, пиджак-то как испачкал! Где это ты так?
Они снова вошли в вагон.
И ехали дальше как малознакомые пассажиры. Отец обиделся на сына. А сыну вообще не хотелось разговаривать. Не хотелось разрушать какое-то странное, почти торжественное настроение. Все разговоры отца, его вопросы, замечания казались мелкими, нелепыми, не стоящими внимания по сравнению с тем, что произошло в эти Дни.
Виктор Матвеевич то возвращался мысленно к гробу матери, то вспоминал ее молодой и себя ребенком, то начинал тревожно думать о делах в тресте, о срочных и важных делах, которые надо было улаживать, решать немедленно.
Мысли о матери мешали думать о трестовских делах, а неотложные, всегда неотложные трестовские дела не позволяли погрузиться целиком в область воспоминаний.
И в этом разномыслии, разночувствовании лежал источник глухого раздражения, которое трудно было, невозможно было подавить.
Виктор Матвеевич нервничал.
А Матвей Кузьмич облюбовал какого-то нового собеседника - старичка, пил с ним чай и пространно рассказывал, какой у него был замечательный домик в городе Сызрани.
- ...Почти у самой Волги. Может, бывали? Может, слышали?
Виктор Матвеевич лежал на верхней полке, и голос отца, идущий снизу, невольно проникал в его уши и раздражал его еще более. Казалось, что отец нарочно ведет эти разговоры, желая подчеркнуть свою независимость от смерти жены и свое равнодушие к этой смерти. Сын возмущался. Но молчал.
В Москву они приехали вечером.
На вокзал им подали автомобиль. Виктор Матвеевич сел рядом с шофером. Матвей Кузьмич уселся позади. Опять его охватило радостное волнение. Он зачем-то ощупал руками плюшевый коврик в ногах, потрогал блестящую ручку дверцы и, огладив пиджак, сделав строгое лицо, откинулся на кожаную спинку.
В таком состоянии он пробыл минуты две. Потом привстал, протянул руку, потрогал сына за плечо и спросил:
- Это что же, Витенька, машина-то у тебя своя али казенная?
- Казенная, - сухо сказал сын.
Шофер улыбнулся. И, заметив эту улыбку, сын сконфузился.
- Еще вопросы будут? - спросил он насмешливо.
Но отец смотрел в окно и молчал.
На улицах было светло, как в театре. Народу было много, как на демонстрации.
"Это куда же я еду, господи? - думал старик. - Шум-то какой, грохот..."
Наконец автомобиль остановился около большого дома.
Виктор Матвеевич ловко выпрыгнул из шоферской кабины и открыл вторую дверцу, чтобы помочь выйти отцу.
Матвею Кузьмину было жаль, что путешествие уже окончилось. Он вылез из машины и, смотря себе под ноги, пошел к двери.
Из дому навстречу ему вышли невестка и внучка. Они встретили старика приветливо. Помогли ему раздеться в передней. Потом повели его по комнатам, показывали квартиру.
Нинка вытащила из клетки белую крысу и продемонстрировала дедушке ее выучку.
Дедушка вначале хотел плюнуть и сказать, что это глупость - держать в квартире такую гадость, как крысу, хотя бы и белую, - но ничего не сказал и даже погладил крысу. Золотых рыбок он одобрил, сказал: "Хороши, канальи!" Белка и синичка ему тоже понравились. Ему понравилась вся квартира - большая, уютная, обставленная хорошей мебелью.
Он заглянул и в уборную, и в ванную комнату, и на кухню, где сидела в чистом переднике среди сверкающих кастрюль пожилая домработница Ольга Михайловна. Он поздоровался с ней, сказал задумчиво:
- Аккуратность - это в первую голову. Без этого нельзя. А как же! Человек на такой работе...
Потом ему согрели ванну. Он выкупался, посвежел, разгладил крупным гребнем пышную бороду и пошел в столовую пить чай.
За чаем сын вспомнил о покойной матери. Матвей Кузьмич большим пальцем смахнул слезу.
- Поглядела бы покойница, - сказал он. - Это же как в доме отдыха в Крыму! Хотя я, конечно, в Крыму еще не был...
Пил он чай с блюдца, поставив его на широкую ладонь, прикусывал сахар. Блаженствовал.
Хорошо было ему, потеряв семью, вновь обрести ее.
Над столом висела большая пестрая люстра, и свет, нежный, сиреневый, озарял всю комнату.
- Хорошо у вас, - сказал Матвей Кузьмич. - Тихо. Как будто и не в Москве.
После чая он подошел к сыну, сказал негромко:
- Возьми ты, Витенька, мои деньги к себе. Пусть они будут твои. Я уж у вас так и останусь. Буду жить как свой.
- Да живи ты, пожалуйста, на здоровье, - сказал сын и улыбнулся. - Не надо мне никаких денег. Зачем они мне?
- Все-таки, - сказал отец. - В хозяйстве...
Вошла Татьяна Федоровна и сообщила, что постель папаше приготовлена, можно, если он хочет, отдыхать.
Матвей Кузьмич прошел в свою комнату. Она была небольшая, но уютная. Кровать, столик, этажерка.
Матвей Кузьмич достал из чемодана иконку, хотел повесить в уголок, но сейчас же раздумал. Неудобно: сын партийный, в бога не верует, невестка тоже, наверно, такая... Матвей Кузьмич поставил образок на стул, встал на колени, помолился и снова спрятал его в чемодан.
Уснуть он долго не мог. Ворочался. Кряхтел. Думал. Удивлялся. Ожидал ли он когда-нибудь, что судьба занесет его на старости лет в Москву? Никогда не ожидал.
И вот довелось. Занесла судьба. Он живет в Москве. Москва шумит за его окнами. Звенят последние, ночные трамваи.
Матвей Кузьмич потушил свет и долго смотрел в окно. Потом усталость сморила его. Он лег на спину и мгновенно уснул.
Проснулся он чуть свет. Все еще спали. Матвей Кузьмич умылся, причесался и на цыпочках потихоньку вышел на улицу.
Дворник, вытягивая длинную резиновую кишку, поливал асфальт. Матвей Кузьмич поздоровался с дворником, присел на лавочку.
Ни цветов, ни деревьев вокруг не было. Дворник поливал голый асфальт.
- Это зачем же, - спросил удивленно Матвей Кузьмич, - поливаете-то?
- Исключительно для гигиены, - с достоинством ответил дворник. - Пыль же ужасная. Это для здоровья нехорошо.
Помолчал, сколько надо, и спросил:
- А вы откуда?
- Из Сызрани я...
- А-а... Не поливают у вас?
- Нет.
- По-настоящему-то, - сказал философически дворник, зажимая пальцем рвущуюся струю, - и здесь поливать не надо. Это лишняя, как бы сказать, морока. Но велят. Что сделаешь?
- А кто велит-то?
- Милиция. Раньше-то тоже не поливали...
- Не поливали? - как бы удивился Матвей Кузьмич.
И они разговорились.
Дворник сообщил, какую зарплату он получает, сколько у него семьи, где учатся дети и как учатся.
Матвей Кузьмич рассказал, что он приехал к сыну, что сын его директор треста.
- Это что же, товарищ Волков, что ли, ваш сынок будет? - почтительно спросил дворник. - Виктор Матвеевич?
- Он самый, - подтвердил Матвей Кузьмич.
- Ну как же, знаю, - сказал дворник. - Уважительный человек. Завсегда шапку первые сымут. Здравствуй, мол, дядя Левонтий... Видать, человек не гордый, несмотря, что такую самостоятельную должность занимают...
- С детства приученный, - заметил Матвей Кузьмич. - Это многое значит.
- Ну как же! - сказал дворник. Он завернул вентиль, намотал на руку резиновую кишку и сказал как бы небрежно, к слову: - У меня тоже дочка медик. Я это сам вижу на факте. Собственными глазами.
Матвей Кузьмич сказал:
- У многих теперь дети, слава богу, ничего. Я одного мужика знаю, так у него сын теперь командующий войсками.
- Ничего удивительного нету, - сказал дворник.
Положив кишку на тротуар, он подошел к лавочке и сел рядом с Матвеем Кузьмичом.
Матвей Кузьмич вынул папиросы.
- Закуривайте.
Они закурили и продолжали разговаривать о разных делах. О детях, о погоде, о жизни. Потом в первом этаже открылась форточка, и Матвей Кузьмич услышал голос Нинки:
- Дедушка, чай пить!
- Сейчас я, сейчас, - сказал Матвей Кузьмич и подмигнул дворнику. Зовут...
После завтрака Виктор Матвеевич сейчас же уехал в трест. Татьяна Федоровна ушла на дежурство к себе в клинику.
Дома остались Ольга Михайловна и Нинка.
Матвей Кузьмич разговаривал с ними.
Потом и Нинка ушла.
- На сбор, - сказала она важно.
Ольга Михайловна стала готовить обед.
Матвей Кузьмич зашел к ней на кухню. Он рассказал ей про Сызрань. Она слушала его. Но через каждые две минуты, как нарочно, говорила:
- Пересядьте, пожалуйста, вот сюда. Мне эта табуретка нужна.
Матвей Кузьмич покорно пересаживался и продолжал рассказывать. Он говорил:
- Вот посмотрите, я не сегодня завтра получу багаж. Какие у меня там вещи! Весь, например, кухонный набор, ведра там, кастрюли...