— Э-э, бросьте-ка, пожалуйста! — Серегин взмахнул рукой. — Будьте уверены, этим Мучниковым совсем не скучно. — Ну их к богу, Анатолий Иванович, а? — И то верно… Что-то троллейбусов нет…
Басков посмотрел на свои часы. — Без четверти двенадцать. Еще будут… У вас теперь какой план?
Серегин вздохнул, расправил плечи.
— Да что ж, пора домой возвращаться, я вам туг больше не нужен. А там дела ждут.
Басков достал из кармана сигареты, хотел закурить, но раздумал.
— Я вот о чем, Анатолий Иванович… Шальнев-то когда-нибудь очнется.
— Нет вопроса, — живо откликнулся Серегин. — Мне самому смерть хочется с ним поговорить, потрогать его живого, а не чурку безгласную… Как только в себя придет, давайте телеграмму, не задержусь.
— От вас он ничего не скроет, а я ему кто? Просто сыщик. — Может, там и скрывать нечего. — Я завтра в Ленинград… Должно там что-ничто найтись, должно.
— Так вы, значит, вечером отправитесь со «Стрелой»?
— Хочу самолетом. Чего день терять?
— А кто мне командировку отметит?
— Вы зайдите ко мне, Марат на месте будет, я ему скажу.
Снизу от Дома союзов появились огни троллейбуса — длинная лента на лбу и два светлых пятна на полах.
— Ну счастливо, Анатолий Иванович. Очень рад был вместе поработать.
— Взаимно, Леша.
Подошел троллейбус. Они пожали друг другу руки, и Басков уехал, а Серегин не спеша зашагал к гостинице.
Басков смотрел в круглый иллюминатор на крыло самолета, которое вот уже минут сорок высоко парило над белоснежным стеганым одеялом облаков, а сейчас с едва ощутимой косиной снижалось, облака стали похожи на покрытую пушистым снегом бескрайнюю степь, и крыло вот-вот начнет срезать верхушки сугробов, между которыми лежит синяя тень.
Как с заигранной, трескучей грампластинки зазвучал из динамика голос стюардессы, призывавшей застегнуть ремни. Стекло иллюминатора сделалось мутно-сизым, и крыло пропало. Самолет вошел в облака…
Через десять минут Басков вышел из здания аэропорта, а еще через полчаса здоровался за руку с начальником жилищно-эксплуатационной конторы, к чьей епархии относился дом, в котором жил Игорь Андреевич Шальнев. Там ждал Баскова ленинградский коллега, старший лейтенант Шустов.
Начальник ЖЭКа, у которого на правом лацкане серого пиджака висел знак участника войны, вышел и быстро вернулся в сопровождении низенького немолодого человека с заплывшими глазками и не менее как трехдневной щетиной на небритом лице.
— Это наш слесарь, — представил начальник.
— Здравия желаю, — хмуро проворчал слесарь, и по комнате порхнул перегарный душок. В руке он держал замурзанный чемоданчик.
— Понятых возьмем там, — сказал Шустов, обращаясь к Баскову.
— Тогда пошли.
По дороге к дому Басков узнал от начальника, что Шальнев обитает в двухкомнатной квартире, где есть еще один жилец — Зыков Константин Васильевич, год рождения 1929-й, одинокий, прописан в Ленинграде с 1973 года, приехал из Пскова, жилплощадь получена в порядке обмена. Работает Зыков на железной дороге, должность — составитель поездов. Больше ничего о Зыкове начальнику не известно… Да, квартплату в сберкассу вносит своевременно.
— Зыкова мы предупредили. Дождется, никуда не уйдет, — заключил начальник. И добавил: — Он в ночную работал. Спит, наверное.
— А как сказали — для чего придем? — спросил Басков тихо, чтобы слесарь не слышал.
— Как вот старший лейтенант велел. Осмотр квартиры на предмет ремонта.
Эта вынужденная ложь перед соседом Шальнева была необходима, чтобы, во-первых, не пришлось портить замки на квартирной двери, во-вторых, Баскову очень хотелось побыстрее увидеть соседа и поговорить с ним, а в-третьих, было бы неграмотно со стороны Баскова допустить, чтобы сосед заранее, до его появления, знал об истинной причине предстоящего визита в квартиру № 32. Мало ли что может выясниться впоследствии…
Начальник был брит, и пахло от него мужским одеколоном «Шипр», но глядел он ненамного веселее слесаря: видно, не причислял хлопоты с милицией к разряду желанных.
— Неприятности, что ли, Иван Степаныч? — спросил у него Шустов.
— Наше дело такое: из крана вода не течет — плохо, с потолка течет — все одно, понимаешь, плохо. Не угодишь, понимаешь, — ворчливо, но без всякого уныния отвечал Иван Степаныч.
— А наоборот бывает — из крана течет, а с потолка нет? — продолжал развивать тему Шустов.
Начальник одобрительно повел на него бровью.
— Иной раз получается… Если верхний сосед не купается… — И, не меняя тона, на том же дыхании ввернул вопрос: — А что этот гражданин Шальнев сотворил?
Шустов обернулся к Баскову, и тот объяснил:
— Под трамвай в Москве попал.
— Насмерть?
— Да нет… Помяло сильно.
— Он тихий, — подтверждающе сказал начальник.
— Знаете его?
— Кабы знал, был бы не тихий. Или неплательщик… А так я его фамилию первый раз вчера услышал. Тут они подошли к дому.
— Постановление на обыск есть, — сказал Басков Шустову. Он имел в виду обыск комнаты Шальнева.
Дом был пятиэтажный, старый, без лифта. На третий этаж поднимались по крутой лестнице с выбитыми, словно обтаявшими ступенями из светлого камня. На площадке второго этажа Иван Степаныч позвонил в обе квартиры — тут на каждом этаже их было по две. В одной не отозвались, а из другой женский голос спросил: «Кто?» Иван Степаныч назвал себя. Открыла высокая полная старуха. «Еще кто-нибудь есть дома?» Услышав, что есть еще ее старик, Иван Степаныч попросил подняться в номер 21.
В квартиру № 21 позвонил Басков. Открыли быстро — ждали. Басков увидел перед собой одинакового с ним роста плотного человека в синей нейлоновой рубахе и черных брюках. Густые черные волосы стрижены коротко. Лицо загорелое, но как-то по-деревенски, по-крестьянски: верхняя половина лба белая, как молоко, а все остальное — того медного, с нефтяным отливом в углублениях, цвета, какой бывает только у чеканных поделок массового производства, продающихся в сувенирных магазинах. Лицо это чеканилось без излишней проработки, стилизовано под примитив. Однако в глазах, смотревших вполприщура, переливались некие оттенки. Это Басков заметил и отметил.
— Здравствуйте. Вы Зыков? — сказал Басков.
— Константин Васильевич. Заходьте, — пригласил Зыков, отступая в прихожую. Его простуженный тенорок звучал не то чтобы льстиво, но выражая готовность слушать.
— Мы тут заодно с вашим начальником, — объяснил
Басков, кивая на Ивана Степаныча: надо было как-то оправдать начальника ЖЭКа за его вынужденную ложь жильцу, хоть она и была во благо. — Я майор милиции
Басков.
— Это мы понимаем. — Зыков согласно наклонил свое чеканное квадратное лицо, и Баскову показалось, что он понимает гораздо больше, чем заключалось в его, Бескова, словах.
Иван Степаныч, изображая ремонтную озабоченность, заглянул в ванную, но забыл при этом включить свет.
— Ладно, ближе к делу. — Басков поглядел на слесаря и подошел к двери комнаты Шальнева. Что это именно его комната, было очевидно, ибо дверь другой комнаты, принадлежавшей Зыкову, стояла настежь.
Слесарь осмотрел замок — не английский и не французский, а самый обыкновенный, которые открываются большим ключом через большую скважину, именно такую, в какие на рисунках художников-сатириков вот уже лет сто подглядывают и подслушивают отрицательные персонажи.
— Тут спичкой можно, — проворчал слесарь презрительно.
Он сунул какую-то загогулину в скважину, потом нажал — замок тихо хрюкнул, и дверь раскрылась.
Все, кто стоял за спиной у Баскова, вытянули шеи — с тем врожденным людским любопытством, которое так неудержимо тянет даже самого безразличного человека заглянуть в чужое жилье.
В большой квадратной комнате с двумя узкими окнами стояли платяной шкаф, диван-кровать, письменный стол и четыре стула. И все это старое, того сорта, что потрескивает по ночам. На одной стене, справа, — полки с книгами. В левом углу на табуретке телевизор марки «Рекорд», облупленный, с маленьким экраном.
Прибрано, пыли не успело еще накопиться.
Басков обернулся к старухе со второго этажа: — Вас как зовут?
— Мария Антоновна.
— Войдите, пожалуйста, в комнату, Мария Антоновна… Вместе с мужем. Мы тут кое-что посмотрим… Это на пять минут…
Иван Степанович тронул Баскова за рукав.
— Я вам нужен? А то, понимаешь, дела…
— Надо будет после комнату запереть. Мы ее опечатаем.
Иван Степанович посмотрел на слесаря:
— Сделаешь. — И ушел.
— Вы, Константин Васильевич, подождите у себя — разговор будет, — сказал Басков Зыкову и, войдя в комнату Шальнева, закрыл дверь.
Мария Антоновна с мужем стояли в сторонке.
Басков открыл ящики письменного стола и начал перебирать бумаги. Шустов занялся книжными полками.
Собственно, это был не обыск, а осмотр вещей с целью составления их описи. Но Басков все же питал смутную надежду найти здесь хоть какую-нибудь зацепку, которая намекнула бы на причинную связь того, чем жил Шальнев до отъезда в Москву, с тем, что произошло на бульваре Карбышева. В существовании такой связи он не сомневался.
Покончив с письменным столом, Басков открыл платяной шкаф. Там на плечиках висели довольно потертое драповое пальто, старый, уже не пахнувший овчиной полушубок и три костюма — один поношенный, два почти новые.
Басков разложил костюмы рядышком на кровати, посмотрел на них, отступив, и позвал Шустова.
— Гляди. Ничего странного не находишь? Шустов раздумывал недолго.
— Вот это, по-моему, пятидесятый размер, третий рост, нашего производства. — Он показал на черный костюм. — Этот побольше. Пятьдесят четыре, рост два. — Это относилось к темно-синему. — А серенький — пятьдесят два, четвертый. Оба финские.
Шустов прекрасно мог бы работать продавцом в отделе готового платья. Басков так и сказал ему и пошел за соседом. Тот ступил в комнату как-то странно, словно здесь была полная непроглядная темнота и он боялся наткнуться на что-нибудь.
Басков показал ему на костюмы и спросил: — Это Игоря Андреевича костюмы?
— Вроде, — неуверенно отвечал Зыков, — Но он носил?
— Мне ить это ни к чему… замечать…
— А вы вспомните.
Зыков ткнул пальцем в черный костюм.
— Вот эт носил.
— А эти?
— Ей-ей, ни к чему мне… Може, когда и носил. Може, он в прежние годы важней был…
Так, значит. И Зыков тоже с одного взгляда определил, что костюмчики разного размера. Но чего-то он как будто не договаривал…
— Хорошо, Константин Васильевич, идите пока к себе.
Костюмы Басков повесил обратно в шкаф. Составили протокол, дали понятым подписать.
Потом слесарь тем же своим крючком запер дверь, ее опечатали. Шустов со слесарем и понятыми ушли, а Басков постучался к Зыкову.
Его комната размером была такая же, как у Шальнева, но в ней казалось тесно, потому что вещей помещалось раз в пять больше.
В главном углу, слева против входа, стояла двуспальная высокая кровать. На розовом пикейном одеяле пирамидой громоздились три подушки — две блином, а третья углом к потолку. И сверху наброшена розовая же кисейная накидка. Или тут женская рука, или сам хозяин такой аккуратист, мелькнула у Баскова посторонняя мысль.
Сказать, что Зыков принял появление гостя с удовольствием, было бы сильным преувеличением, но что он ждал нетерпеливо, в этом Басков не сомневался. Весь вид хозяина говорил о нетерпении.
Зыков выдвинул из-под круглого обеденного стола мягкий в цветастой обивке стул, обмахнул рукой сиденье.
— Пожалста, милости просим.
Басков сел. Ему хотелось пить, и он посмотрел на хрустальный графин, накрытый кисейной салфеткой, стоявший на хрустальном подносе посредине стола.
— Водицы хотите? — угадал Зыков.
— Хорошо бы.
— Момент.
Зыков шагнул к заставленному посудой серванту, а Басков окинул комнату быстрым взглядом. На гвозде, вбитом в дверь, висела выгоревшая железнодорожная фуражка — единственная деталь, нарушавшая теремную гармонию этого дышавшего прочным благополучием жилища, набитого крепкими, добротными вещами. «Наверное, от этой фуражки лоб у хозяина наполовину белый», — подумал Басков.
И воду Зыков налил в хрустальный стакан.
— Супруга на службе? — мимоходом поинтересовался Басков, хотя уже знал от начальника ЖЭКа, что Зыков холостой.
— Без бабы живу. Разведенный…
Зыков улыбнулся — скромно, но так, чтоб понятно было: мы, мол, хоть и холостые, но не без женского внимания. Он как бы надеялся на мужскую понятливость и солидарность своего непрошеного гостя.
— Давно?
— Да вот, поди, осьмой год будет.
— А сами работаете кем?
— Составы формую… Составитель поездов называется.
Выражался Зыков не всегда грамотно, но доходчиво.
— Скажите, Константин Васильевич, сосед ваш когда последний раз дома был?
— То ись как — последний? — не испугался, а удивился Зыков.
— Ну когда вы его в последний раз видели? Зыков собрал складки на своем двухцветном лбу.
— Так ведь Андреич к сестре поехал… В четверг, на той неделе…
Все верно — Шальнев пил коньяк в ресторане «Серебряный бор» вечером в пятницу.
— На поезде поехал?
— А как же. И на дорожку опрокинули.
— Ночным? Может, «Стрелой»?
— В ночь — это так, в двенадцатом из дому ушел… А «Стрелой» иль нет — чего не знаю, врать не стану…
— Ну а как он себя чувствовал? Зыков пожал правым плечом.
— Да как обнаковенно…
— Не волновался? Ничего особенного не заметили?
— Да нет вроде. Пить разве не схотел… Налил свой лафитничек серебряный, и все. Я ему: чего-то ты? А он: не идет, извиняй… Ну я ее один и прикончил.
— А вообще-то он пил?
— А как же!
Зыков говорил о Шальневе таким тоном, как говорят о недоразвитых или чудаковатых.
— Я закурю? — Басков достал из кармана сигареты.
Зыков суетливо как-то поспешил к серванту, подвигал там мелодично позванивавшей посудой, и на столе появилась круглая крутобокая пепельница — опять же хрустальная, свинцово-тяжкая.
Баскову почему-то вспомнилось прошлогоднее дело, которое он вел вместе со следователем из Управления внутренних дел на транспорте и по которому проходили три составителя поездов. Они воровали из контейнеров транзисторные приемники, телевизоры, меха и прочие дорогие товары, в том числе и хрусталь. Действовали ловко и награбить успели тысяч на шестьдесят… Зыков — тоже составитель.
Однако Басков принципиально не признавал подобные оскорбительные для честных людей силлогизмы: составители поездов имеют возможность вскрывать контейнеры; Зыков — составитель, следовательно… Кроме того, против таких необоснованных заключений убедительно выступал элементарный факт: Зыков прямо навязывался гостю со своими хрусталями, совал их под нос. Будь у человека совесть нечиста, никогда бы он на рожон не лез. Бывает, конечно, наоборот, но для этого необходима изощренность закоренелого преступного ума.
А с другой стороны, поведение Зыкова казалось Баскову все-таки неестественным. Почему он, например, до сих пор не спросит, что стряслось с Шальневым? Как-никак семь лет в одной квартире. Всякий нормальный сосед не утерпит, поинтересуется. Вон Иван Степаныч, начальник ЖЭКа, впервые фамилию Шальнева услышал — и то не удержался.
— Сам-то не балуюсь, а чужого дымку понюхать — ноздрю прочищает, — сказал Зыков, подвигая пепельницу к Баскову.
— Тоже, говорят, вредно.
— Да оно ить и кушать вредно, и спать… ежели одному. — Зыков робко пошутил и сам хихикнул от неловкости, но тут же приосанился. — Может, закусочку соорудить? У меня имеется…
— Жарко, Константин Васильевич, в другой раз… Я вот сижу и думаю: неужели вам не интересно узнать, чего это мы к Шальневу вломились?
Зыков упер руки в колени, а подбородок в грудь — набычился, задумался, сдвинул брови, словно собирался дать ответ на самый главный вопрос жизни. И наконец молвил — не простуженным тенорком, а басовито: — Я так разумею, товарищ майор: мне у вас спытывать прав не дано. Коли надо, сами скажете. Чую — неладное дело, а за язык тянуть негоже.