Крис Картер
Пустыня цвета крови. Файл №226
Резервация племени навахо Нью-Мексико
Пустыня — она и в Африке пустыня. То есть именно в Африке она и пустыня, какой ее себе представляет цивильный обыватель, пялящийся в «ящик» с утра до ночи. Даже тогда, когда по ТВ — не сериал или там бейсбол-футбол, но и тягомотина типа «Вместе с нами по планете. Там, где нас нет!» Ядовитые джунгли Амазонки. Белое безмолвие Антарктиды. Медленная смерть Припяти. Горячее дыхание Сахары. Очень познавательно.
Так вот, насчет Сахары. Пустыня. В Африке. Ровная, как стол. Недвижимый песок. Недвижимые твари — скорпионы, змеи. Недвижимый саксаул. Недвижимое палящее солнце. Из года в год, из века в век. Главенствующий цвет — желтый. Цвет покойника.
Иное дело — в Америке. Тоже пустыня. Но — красная. Главенствующий цвет. Что песок под ногами, что аборигены-индейцы. Красный — цвет крови. Кровь — жизнь. Пусть эта жизнь на взгляд постороннего и недвижима, но она просто в состоянии покоя. Не покойник, а покой. До поры до времени. Кровь иногда играет. Особенно в молодости. Земля американской пустыни — молодая земля. Не такая ровная, как стол, как Сахара. Горные массивы. Если горные массивы — значит, молодая. И когда молодая кровь ни с того ни с сего вдруг взыграет…
Грохот, болтанка, нечто. Ужас. Тем более среди ночи, спросонья. Будь ты хоть индей-цем-навахо, славным природной невозмутимостью, — все равно содрогнешься. Потому что если дрожит земля, то хочешь не хочешь, но задрожишь вместе с ней. А куда денешься?! Разве что с кровати на пол. И следом за тобой — нехитрая утварь с полок, плошки-горшки, кактусы с подоконника, дешевый кассетник.
Привыкнуть нельзя, даже будучи аборигеном. И всякий раз — безадресный мысленный вопль: «Святые-здешние! Что это?!»
Ну-ну, человек. Выдохни. Кровь у пустыни играет. Скажи спасибо, что тебя просто тряхнуло горошиной в погремушке. Не раздавило в мокрую кляксу, и скажи спасибо.
Спасибо. Но однако… Что ж теперь, с младых ногтей до старческого маразма и содрогаться?!
— Да.
— Но почему, почему?!
— Потому, внук, что здесь наша родина. Мы — дене.
— А разве не навахо?
— Бледнолицые называют нас — навахо. Мы же сами себя — дене. Благодари святых-здешних, что тебя тряхнула родина, а не бледнолицые. И не задавай глупых вопросов типа «Святые-здешние! Что это?!» Святые-здешние безмолвны, пока ты не вознесешься к ним. В крайнем случае, тебе ответит радио, возомнившее себя всезнающим и беспрекословным. Поутру. Когда встанет солнце и рассеет мрак. Вот видишь! То есть — вот слышишь!
«В Нью-Мексико произошло землетрясение силой шесть баллов по шкале Рихтера. Подземные толчки до сих пор ощущаются».
И — уже не страшно. Потому что ясно. Солнце встало, мрак рассеян. Фантомные ночные страхи на то и фантомные, чтобы проявляться лишь в темноте.
И Эрик с беззаботностью и непосредственностью, присущей крайней молодости, первым — из-за стола, дожевывая гамбургер на ходу. Спешит он, па! Спешит он, дед!
Совершенно разучилась уважать обычай предков нынешняя молодежь. А ведь этот — еще из лучших. Обычай предков — ритуальное спокойствие против суеты сует и всяческой суеты. Но и просто обычай — дань вежливости, почтение к старшим! Не вставай из-за стола, пока более взрослые не поднялись.
Молчаливо укоризненный отец-дене, демонстративно невозмутимый дед-дене… Да спешит Эрик, спешит!
— Куда ты собрался? — в тоне отца-дене явственный полузапрет. Отец он еще или не отец!
— Прокачусь просто, па! Вернусь через пару часиков… — в тоне сынка-дене явственное наплевательство на все и всяческие запреты. Шестнадцать лет ему уже или не шестнадцать!
— Эрик… — кому гасить конфликт поколений, как не деду-дене. — Оставь сегодня тварей в покое. Когда твари испуганы, они очень агрессивны.
— То есть: езжай, конечно, внук, но учти…
Увы, дипломатия — наука, постигаемая годами и с годами. Увы, мудрость — накопленные знания без возможности их передать. Увы, если бы молодость знала, если бы старость могла.
Впрочем, старость деда-дене такова, что еще может, очень многое может. Другое дело — хочет ли? Всё суета сует и всяческая суета.
Лучше идти, чем бежать.
Лучше сидеть, чем идти.
Лучше лежать, чем сидеть.
Лучше умереть, чем лежать.
Залог вековечного душевного комфорта.
Такой вот дед-дене. Мог бы, между прочим, неплохие и немалые денежки зарабатывать на туристах — по доллару за право пришлых праздных бледнолицых сфотографироваться рядом с типичным вождем краснокожих. Морщинистое дубленое лицо, седые космы до лопаток, потусторонняя отрешенность взгляда… Еще б ему головной убор из перьев, доморощенное ожерелье из клыков койота на шею, длиннющую трубку мира в зубы — вождь и есть вождь! Греби деньги лопатой. «Улыбочку! Чик! Снято!» — доллар. «Чик! Снято!» — доллар. «Чик! Снято! — доллар. Но — пустое. Отстаньте.
Да и не пристает никто, по сути. Пришлые бледнолицые — редкостные гости в красной пустыне Нью-Мексико. Тем более праздные. Если и появляются, то без улыбочек и исключительно по делу, по своему, одним бледнолицым ведомому делу. Храни нас святые-здешние от дел пришлых бледнолицых…
У юного навахо Эрика — свои дела.
Грубые краги по локоть, плотный мешок за спиной, притороченная к седлу рогатина, стеклянная чаша с винтовой нарезкой и герметичной крышкой на поясе. Мотоцикл. Не «хонда», не «ямаха», разумеется. Но, умеючи, можно из бросовой рухляди построить такую тарахтелку, что «хонды»-«ямахи» просто понуро отдыхают в сторонке. В дальней сторонке. Сильно поотстав.
Еще, умеючи, можно и в красной пустыне добыть столько денег, что их хватит на новенький «харлей-дэвидсон». Эрикова тарахтелка — добрый мустанг, да. Но «харлей-дэвидсон» — это да…
А очень просто! Находишь в песках тварь, прижимаешь ей голову рогатиной, сноровисто ухватываешь за горло… ну, там, где у людей горло… и подставляешь к морде чашу — кусай, тварь, истекай ядом. Желтые кристаллики, в которые под местным солнцем усыхает яд, — неплохой товар. Хороший товар! Отличный товар! Гремучек же, волей-неволей поставляющих Эрику полуфабрикат, здесь видимо-невидимо! Да и тех, что невидимо — слышно. Гремят сильно. Сворачиваются в пружину и гремят вибрирующим хвостом: уйди, не трожь, мы во гневе!
Дуры-твари! Даже в состоянии вибрирующего гнева, не греми, не проявляйся, не засвечивайся, наноси удар безмолвно и внезапно. Иначе: предупрежден — значит, вооружен.
Эрик вооружен — крагами, рогатиной, мешком. А насчет предупреждения — не о напутствии деда речь: «Когда твари напуганы, они очень агрессивны», но лишь о том, что греметь они, твари, с перепугу будут громче и обнаруживать себя будут загодя. Тем проще! А насчет агрессии — любой двуногий-прямоходящий даст сто очков вперед самой разъяренной гремучке. При достаточном опыте хорошая рогатина — стопроцентная гарантия против самой разъяренной гремучки. У Эрика опыт достаточный и рогатина хорошая. Чтоб вам всем повылазило, твари!
А тварям наверняка повылазило после того, как землю шестибалльно тряхнуло. Ну, мустанг-тарахтелка! Мы поедем, мы помчимся!
С пижонским густым шлейфом пыли, на пижонской бешеной скорости! К заброшенному песчаному карьеру! Там, по опыту прошлых дней, — знатный гадюшник! Взмываешь на мустанге-тарахтелке к вершине утеса и оттуда обозревай-высматривай, где твари погуще клубятся-вызмеиваются.
…Хотя иногда угораздит высмотреть и то, на что глаза бы не смотрели. В смысле, совет: «Знай, Эрик! Глаза бы твои не смотрели на это. , На ЭТО…» Но… если бы молодость знала…
Приехал за тварями — и вылавливай тварей. Так ведь нет! Углядел сверху длинную продолговатую белую проплешину среди красных песков. О! Надо спуститься по камешкам с риском свернуть шею и выяснить. Что ж там такое?!
Там, если хорошенько поработать руками, разгребая и разгребая… Там действительно белое. И металлическое. И в крупную клепку. Откуда бы оно посреди пустыни ровныя? Га-дай-угадывай, пока крыша не поедет.
Крыша не поедет. Крыша уже больше никуда и никогда не поедет. Крыша железнодорожного вагона-товарняка — белого, металлического, в крупную клепку. Он, вагон, давно и навечно похоронен под тоннами песка в заброшенном карьере. Вернее, тем, кто давно похоронил этот вагон, хотелось, чтобы — навечно. Хотелось — как лучше. А получилось — как всегда в сейсмически возбужденном Нью-Мексико. Шесть баллов, тектонический сдвиг.
И — нет ничего тайного, что бы не стало явным… Сокрытое от постороннего взгляда предстало постороннему взгляду во всей своей неприглядности. Взгляду юного змеелова Эрика. И не только ему…
…но и малолетним зевакам поселения дене. Они-то не упустят редкостного развлечения — поглазеть. Не на что глазеть в однообразном и захолустном поселении. День за днем — одно и то же, одно и то же. А тут — Эрик вернулся из пустыни! Он та-акое нашел и привез с собой, та-акое! Жуть!
Действительно, жуть. Скелет-мумия… Само по себе еще не жуть. Отношение дене (или, если угодно, навахо) к смерти философское. Все мы лишь гости на этой земле. Все из нее вышли, все в нее и уйдем. И никакой мистики. Но — вот именно: в нее и уйдем! И нечего, понимаешь, выковыривать из земли то, что ранее было полнокровным человеком.
А Эрик и не выковыривал! И не из земли! Оно просто там висело. Внутри.
Висело? Внутри?
Ну да, в вагоне! Эрик методом тыка отыскал люк на крыше, поднатужился, откинул — а оно ка-ак выскочит, ка-ак выпрыгнет! Впору согласиться с общим авторитетным мнением эскулапов: инфаркт резко помолодел. У Эрика, во всяком случае, сердечко зашлось, когда оно из люка выскочило-выпрыгнуло. В следующую секунду, правда, отлегло… Скелеты-мумии по своей воле не могут и не умеют скакать-прыгать. Здесь вам не блокбастер-ужастик. Здесь сугубый реализм. Просто оно, когда-то бывшее полнокровным человеком, наверное, в агонии черпнуло остаток жизненной энергии и в невозможном броске дотянулось до ручки люка. И вцепилось в нее мертвой хваткой. А на большее сил не хватило — на то, чтобы откинуть люк и выбраться наружу. Да и опоры под ногами — никакой. Так и повисло, превращаясь со временем в голый остов, в каркас, — хватка и впрямь мертвая. Во всех смыслах. Висит туша — нельзя скушать.
Тут откуда ни возьмись — юный змеелов Эрик! О, что ж там внутри белого, железного, в крупную клепку?
Открывай-открывай, сейчас узнаешь!
Во многом знании многая печаль. Далее, в нутро вагона-товарняка, юный змеелов Эрик, разумеется, не полез. С него хватило и внезапного «попрыгунчика». Домой надо, побыстрей надо домой. Отцу показать. И деду. Что показать? Ну как — что?! «Попрыгунчика», конечно! Взять с собой, затолкав в мешок, и показать.
А то ведь не поверит никто, скажи Эрик просто: «Я кое-что нашел!»
Другое дело, явиться в дом и с деланным равнодушием сказать:
— Я кое-что нашел. Пошли посмотрим… На дворе.
Равнодушие, само собой, деланное. И тайная, плохо скрываемая надежда: как только отец посмотрит, так сразу и объяснит, что же это за «кое-что».
Напрасная надежда.
— Как думаешь, па, что это?
— Понятия не имею… — исчерпывающий ответ отца-дене, оцепеневшего над привезенной находкой.
Может быть, дед-дене в курсе? Он в курсе. Он сказал:
— Besh-ye-ha-da-di-teh-il… — и невозмутимо вернулся в дом. В типичной манере вождя краснокожих: «Хао! Я все сказал!»
— Что он сказал?
Оторвался ты, Эрик, от родных корней! Только и знаешь, что пепси-пейджер-эмтиви, а язык предков-дене тебе уже чужой.
— Он сказал, что это нужно вернуть обратно… — пояснил отец-дене в напутственном тоне категоричного приказа. — Иначе за этим придут. И тогда никому из нас мало не покажется.
Ха! Кому и на кой нужна тривиальная полумумия — чтоб ради нее приходить в забытое богом и цивилизацией поселение навахо?!
Тривиальная — никому и ни на кой. Однако Эрикова находка — не тривиальна. Сказано ведь — жуть. Хоть похоже на человеческий скелет, но не человеческий это скелет. Череп, вот… Пустые глазницы, безносая дыра, мертвый оскал — все как у людей. Но не человеческий это череп…
А чей, чей?!
Много будешь знать, Эрик, не доживешь до старости. Повторяй и повторяй, как таблицу умножения: во многом знании многая печаль…
Довер, штат Делавер 10 апреля, утро
…и неважно, кто ты по интеллектуальному уровню — дремучий недоучка-змеелов с рогатиной или продвинутый хакер с пентиумом.
Хакер — он и в Африке хакер. При условии, что в Африке знают-понимают: вот ты какой, персональный компьютер. А объединяет всех хакеров как подвид homo sapiens — образ жизни и одна, но пламенная страсть. Будь то в Африке, в Китае, в России, в Америке.
Образ жизни. Монитор, неприхотливая снедь (лапша в миске, картошка в мундире, пицца в картонке), много бутылочного-баночного пива, продавленная тахта под боком. И — все. С утра пораньше и — круглые сутки.
Одна, но пламенная страсть. Влезть со взломом туда, куда нельзя, и всенепременно там напакостить или, на худой конец, спереть. Восторг и упоение! «Я сделал это!»
И вот сидит такой хрестоматийный хакер, патлатый худосочный очкарик, в городе До-вере штата Делавер благословенной (или проклятой) Америки, колдует над хитрой задачкой — влезть куда нельзя. Если нельзя, но очень хочется, то можно. Только бы пароль подобрать. Не то. Снова не то. Опять не то. Еще раз не то.
И вдруг персональный компьютер отвечает ему не человеческим голосом, но долгожданным «окном» с долгожданным текстом: «Пароль подобран!»
— Срань господня!!! Есть! Я сделал это!!! Срань господня!!!
Почему-то крайнюю восторженность в Америке принято выражать именно таким восклицанием. Хотя, казалось бы, даже если это и впрямь она, то держись от нее подальше, не тронь — и запаха не почувствуешь. А если все-таки вляпался, то ни в коем случае не чирикай. В смысле, не суй дискету в дисковод, не копируй. Притворись слепоглухонемым, торкнувшимся по ошибке в чужую дверь: «Ой, извините! Не туда попал! Ухожу, ухожу! Меня тут нет. И никогда не было!»
Но любой продвинутый хакер всех остальных смертных считает «чайниками». Даже если эти «чайники» состоят на службе безопасности определенных структур, и основная их обязанность — именно следить, чтобы какой-нибудь продвинутый хакер не влез в базу данных и не напакостил, не спер. Плевать ему на «чайников»! Он, патлатый-худосочный, не затруднится и следы замести, подтереть за собой. Он на голову выше всех «чайников»!
Да? На голову, значит, выше? Надо подравнять. Аккурат на голову. Чтобы неповадно было. Как только взлом обнаружится, оперативно найти взломщика, допросить с пристрастием и… подравнять. На голову.
ООН,
Нью-Йорк-сити 10 апреля, день
А уже обнаружилось. Фактически мгновенно. Того же 10 апреля. Взлом, срань господня!
И в различных представительствах Организации Объединенных Наций трезвонят телефоны спецсвязи. По цепочке и в геометрической прогрессии.
Кто у телефона?
Всякие разные, но одинаково респектабельные и одинаково озаботившиеся. Будь ты итальянец, будь ты японец, будь немец, будь и уроженец Нью-Йорка — проблема одна на всех. И за ценой для ее решения они не постоят.
— В чем дело, Антонио?
— Кто-то вломился в директорию Эм-О.
— Не может быть!
— Может. Вломился.
— Погоди. Не уходи. Побудь… Алло? Мориидзуми-сан? Есть новость. Плохая.
— Кто вам об этом сообщил, Трезини-сан?.. А кто такой Антонио? Ваш человек? Вы в нем уверены на сто процентов? Вам видней… Кому еще известно о взломе?
— Да, здесь герр Нопфлер… Что?! Не понял. Это доподлинно?.. Да. Теперь понял… А ничего мы не станем предпринимать. Ясно?! Не наша проблема. И не ваша, Мориидзуми-сан.
Только поймите меня правильно. Вы не хуже меня знаете, чья это проблема. И тот, чья эта проблема, должен устранить ее своими силами и средствами. Всеми силами и средствами, имеющимися в наличии. Иначе у него возникнут новые проблемы — тут мы все с вами постараемся. Не так ли? И синьор Трезини, и я, и… вы. Не так ли, Мориидзуми-сан? Да, абсолютно неважно, на каком этапе. Мне нужно лишь ваше принципиальное «да». Вот и отлично!.. Хорошо, я сейчас сам позвоню. Вот кладу трубку и сразу набираю номер…