Сегодня нижнее белье занимало свое место в шкафу. Находя его, она удивлялась, как красиво выглядят ее бюстгальтеры, она одевала один, меняла на другой, беспрестанно смеясь над собой, зеркальной.
— Девочка, я тебя люблю, — шептала губами сквозь дырочки трусиков, поднося их к лицу, подражая Афродите, являющейся ей во снах. — Нужно бы еще сказать это кому-нибудь…
Тишина после долгого раздумья. Лишь пляшущие человечки жонглируют сердцами недолюбивших юношей и испугавшихся искренних поцелуев девушек. В руках бессловесных клоунов таяли признания в любви, в небе над площадями безмолвных городов, птицы превращались в колокольный звон, их крылья каменели, лилии застывали клеймом на чьих-то телах. Что было потом, когда стропила мира разрушались безостановочно, видел ли ты мое лицо, видел ли я ее лицо, или она? Мы спрашивали — и берегли свои парализованные руки, которые не могли открыть миру невообразимые творения наших переплетающихся мозгов.
Ты убивала себя ножами самых известных убийц, ты развращала самых целомудренных юношей, ты пела с самыми знаменитыми оперными певцами, и щипала их за задницы, ты закрывалась всеми железными ключами, которые тебе делали на заказ, в своей комнате, не пуская в нее свою мать, прячась со своими любовниками, которые постепенно превращались в бездушно терзающих тебя садистов, обливая тебя ударами плетей, будто напоминая о своем одиночестве и нехватке любви. Семь раз ты вызывала скорую помощь, пытаясь поделиться с добрыми санитарами своими приступами, но санитары приступали к вкалыванию в твои исколотые вены снотворного, и фотографировали тебя спящую для медицинских журналов. Им выдавали премии, и кто-то из них обязательно встречал тебя около церкви или у заброшенного кафе, начинал разговаривать с тобой и интересоваться твоим самочувствием, угощал тебя кофе, но ты хотела виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.
Ты стала войной, и я стал войной. Мы стали войной и войной. Мы были тобой и мной, а стали прощанием друг с другом. Так могло случиться тогда, когда я еще мог узнавать, жив ли человек, изучая его фотографии. Когда я радовался тому, что стал твоим адвокатом, председателем арбитражной комиссии, тогда в Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело, и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а евреям сокращали сроки, нервы не прекращали опутывать сердце и умирать. Кому-то больше нравилось искать греческие корни.
Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой, как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество подачи видеоискусства, главное, чтоб его невозможно было не видеть. Вокруг все читали, а я писал, потом все смотрели, а я писал, потом обменивались словами, а я их описывал. Это было теплое лицо. Щека этого лица согревала мое левое полушарие, казалось, она, раскрасневшаяся, думала мыслями моих волос, нераспутываемым клубком мыслей.
Этот размазанный по столу пепел. Чьи мысли хранил он в момент образования, падения в пепельницу и смешения в ней? Что хранит пепел, брошенный на землю? Чьи откровения таит использованная туалетная бумага? Бескрылый ветер… Рисунки детей… Игра с самим собой в карты, бег с препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками веселящихся детей, рисунки которых ты считаешь лучшим, что присутствует на планете и в межгалактическом пространстве. Ты расставляешь фигуры, а дети переставляют их, ломают твои схемы и нарушают графики. Мои. Последовательность мыслей. Моих. Я видел тебя в ярко красной хлопчатобумажной футболке, в поле, у холмов, растущих в горы, скрывающие дикие долины с бурными речками. Тебе тогда восемнадцать. Никогда не говори мне, что я постарел. Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно. Я просто останусь в складках твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела. В твоих пышных волосах, которые смешиваются с красками полевых цветов и небом, прозрачным настолько, что можно увидеть траекторию полета кометы, которую я назову твоим именем. Найдя тебя восторженно наблюдающей за полетами бабочек и протягивающей руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к груди, вырывающуюся, обижающуюся на объятья, мешающие свободно бежать, искрясь от счастья, я плачу своим старческим лицом, которое мучается от нехватки витаминов, от одеревенелости век и неподвижности губ. Я пишу сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя в щечку и подарил открытку на день рождения с детским стихотворением о любви. Потом я конструирую твою юность. В ней я тот самый парень, который тронул твою руку, сидя рядом с тобой на премьере никому не запомнившегося спектакля, и зародил в тебе желание отдаться ему. Но потом, когда я спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем, стенографистом твоих грез, а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем вовремя, я начал создавать твое второе «я», без себя. Я вызывал тебя по повесткам в суд, приводил на допросы. Ты мне рассказывала что-то всегда от третьего лица, а когда начинала повествование от первого, то твое «я» без кавычек прекращало жить, а полностью овладевало мной, заставляя отпускать тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была ли ты вообще.
Привидение никогда не выбирало заранее, кого именно оно посетит ночью, но ведомое беспамятством желания соприкосновения с душой человека, напуганной до смерти, и даже возможностью в очередной раз познать смерть человеческую, оно покидало мой дом. Я никогда не давал наставлений привидению. Я чувствовал лишь свои мокрые от волнения руки и ощущение приближения дневной скуки. Я смотрел на себя в зеркало. Зеркало исчезало, я купал себя в ванне. Ванна кровоточила. Я терял улыбки, надо мной смеялись. Привидение отбирало у меня все, чем я пытался наделить свою мнимую спутницу. Привидевшуюся мне, видимо, и не открывшую своего имени. ТЫ.
Ненавидь меня, спасай меня, останови… подведи к черте, отрекись… отбрось… отшвырни… сделай навсегда неприкаянным.
И уже я не становлюсь тобой по праздникам. Мне начинает хватать себя. Я выхожу на площадь, крестившую наш союз, вижу твои губы, плавающие в воде фонтана, которые шепчут: кровавь, безостановочно огибай земной шар, тебе никого, кроме меня больше не найти… всматриваюсь в движения твоих слов. Говори это моему лицу. Оно со временем превратится в копирку твоего.
Ты в ярко красной футболке. Плотно облегающей твое тело. Я догоняю тебя, в глазах растворяется твой образ. Я, уже нашедший и догнавший тебя, пытаюсь ощутить тебя, прижаться к тебе, безуспешно… ищу тебя. Уже будто бы зайдя в самую тайную твою комнату, где живут только твои секреты и мои откровения.
Помехи… Мозгом управляют окрыленные успехом подавления личностных качеств рецидивисты.
Ты дирижировал моими улыбками. Губы безоговорочно подчинялись тебе. Ты тиражировал мои улыбки, сам становясь немного улыбчивее.
Поперечное измерение. Пикеты манекенов. Иконы никотина — реклама пап и роз. Музыка с кашлем. Семидневное окончание дня.
Я встречался с привидением не так часто. Оно приносило иногда цветы с чьей-то могилы, уверяло меня, что они свежи, как весеннее морское утро на неоткрытом людьми острове. Называло имена девушек, которых я не спас, и меня любяще называло бесподобным сосудом ассоциаций. Ползло по простыне моей пустынной постели. Приоткрывало мои глаза, застывало надо мной с ликом задумчивого всадника, утратившего следы своего коня в бескрайних прериях Аризоны.
Оно говорило мне, будто я — камень, который сам себя может бросить в лицо безликости. В нас, в массы, в среднего потребителя, ценовую нишу. В процесс производства, в фотографию взгляда.
А это еще не случилось, лишь вчерашние свидетели раскрыли множество тайн, связанных с этим. А природа устала, и лица людей уснули в трамвае, который плавает в глотке каждодневной печали. Только девушка, о которой я думал, еще не знала о том, что еще не произошло. А я почему-то был уверен в том, что все уже закончилось.
(Если эти звуки не исчезнут в ее очередной мольбе, и не изменят ее манеру смотреть на все вокруг, она не сможет вымолвить ни слова, восхищаясь самой необузданной красочностью цветочных полей, а я забуду, что эти звуки значили для нее когда-то … неужели она не будет бороться с немым небом и безвкусным дождем…) о… молись со мной, прячь руки в прямых линиях света алтарей неизвестной нам религии.
Создаю новый образ, знаю, что он овладевает мной, а я лишь следую его указаниям. Легкой речной водой омываю подготовленное к вживлению новых чувств тело. Смотрю на старые замшелые игрушки. Шутки растаяли в желудке. Размениваю неразменные монеты. Может, ты действительно прав. Может, все и так стремится покинуть и замкнуть нас в клетках своих воспоминаний. Больше не спи со мной. Не трогай мое тело, как ты это делаешь сейчас. Нет… Да… Тем ценнее станут воспоминания о тебе. Таком нежном. Как сейчас. Как в ту первую нашу с тобой ночь. С дождем. Ты шел, не останавливаясь, и нес дождь. Как всегда, как обычно. Как тогда, когда ты еще этого не понимал. Шел, как тот, кто никогда не останавливается. Мимо воды, мимо всего. Мимо меня ты бы тоже прошел, но случайно задел меня плечом на заполненном зонтами тротуаре. Извинился и замер. На мгновение. Потом, как будто мгновенно очнувшись, пошел дальше, лишь взмахнув полами своего пропахшего сыростью плаща, а я, застывшая, не могла шелохнуться. Меня уже толкали другие. А ты этого, мне казалось, никогда бы не почувствовал, но, уже практически исчезая в пластичных движениях горожан, ты вновь остановился, резко повернулся, бросился ко мне, приковав свои объятия к моим хрупким плечам, до сих пор чувствующих давление твоего промозглого тела. Хочу не утратить эти ощущения. Ты был так ласков со мной. Я буду помнить тебя вечно. Венами. Волны твоей безвременности.
Я сплю у тебя на коленях.
Мы в пути. Нас ждет небо, и стороны света открываются для нас. Я нарисован на твоем лице, ты выпиваешь мое тело. Ты губительно влияешь на окружающих.
Ты выделяешь странные будоражащие мозг окружающих флюиды. Я не могу находится рядом с тобой, но еще более невыносимым становится отделенное от тебя существование. Не превозмочь. Слабыми капельками дождя ты вливалась в полость моего изнеможенного ожиданием организма. Жалея меня, ты старательно укрывала мои глаза и спасала виски от внедрения радиации своего не знающего усталости кровавого потока вырождающихся мыслей.
Впечатления, эмоция, рождение, какое чудо.
И опять рвутся внутрь моего безразличия голодающие камешки девятилетнего ребенка. Осознаваемые камешки, бессознательно голодающие камушки[1]. Классика жанра. Жанровая классика. Еду в ночь. В ночи еду. Езда в ночи. Точность езды. Ночная езда. Ничье задание. Чайное здание. Здание из чая. Отчаянная ночная езда. Езда в отчаяние. Нечаянная езда ночи. Никчемная тщательность ночного чтения. Пройденный этап. Патовый исход. Доходный дом. Модный сервиз. Сервисный центр. Вестник стен. Исток историй. Чинность мистерий и истерий. Бесчинство сна. Изнеженность снежности.
Как я могу любить твою любовь? Чистые голые слова о ней? Использованные и используемые сейчас? На разных языках? Слова, значащие не «ты» и «я», а «ты» и «ты», разделяемые со мной. Бездомные слова. Бездонные… Крошащиеся в моих руках. Дрожащих… Сошедшие с ума слова. Почему им нет замены. Они крадутся взглядами и прикасаниями и растекаются по поверхности эрогенного тела. Слова в запястье. Крики… кошмарные… мольбы. Как обретение самой сути бессловесности. Как беспомощность. Как призыв. Картины и образы. Как мне не любить твои слова? Слова обо мне, используемой для признаний, обращенных тебе, направляемых внутрь, в самую глубину сердца, и дальше, в почти верное ощущение постижения непостижимого.
Как много всего я должен тебе сказать…
Как часто я все это слышу от тебя…
Вы заискивающе улыбнулись. Просто так по-доброму, но заискивающе. Желая, видимо, превратить улыбку в чистое послание неподдельного стремления завоевать внимание. Вы воскресили во мне эмоции, давно забытые, возникающие вследствие нестойкого и пугливого желания нравиться. Вы закашлялись, и я подбежала и поднесла вам платок к губам. Вам. Так деликатно вы посмотрели на меня, отрывая мои руки и выдавливая мои глаза. Подчиняющим взглядом. (СЛЫШИТЕ… Ничего потом, вы были не в себе. Во мне. Слышите. Я же приняла вас всем своим существом, а вы…) Потребовали от своего «я» невозможного. Чтобы оно стало мной. Страшно подумать… Сейчас их уже две, тех половинок, которые могли быть одной, они скрещиваются странно, никогда не знаешь, что там, вместо, за этим двуполым сочленением. Кроется ли истина безмерного порока. Там. Заспанные глаза, открывающие мир заново, уплывая в дождливое утро безымянного города.
Он накрасил губы помадой с самым ярким цветом. На его волосах блестит лак. Он пытался угадать желания своих неуязвимых подруг, утраченных, казалось бы навсегда. Найденных в едва открытых гробницах фараонов доегипетских цивилизаций. Ринувшихся в паутину воспоминаний, рвущих целостность моментов. Обучающих тебя правописанию в практически закрытых школах. Говорят, одинокие люди слишком много говорят… Но их слушают лишь тогда, когда они говорят не для себя, а не тогда, когда они говорят, желая, чтобы их хотя бы услышали.
Спрятавшись от всех смысловых начал, бестактные хозяева своих желудков, нервно цепляющиеся за свою паскудную жажду покрыть своей имущественной важностью проблески интеллекта, направленного на вычленение слабостей человечества и осознание мощи истины как таковой, испугались окончательно моей откровенности. Я им говорил, как упадочны и жалки они в своих склепах, как далеки они от края земли, где я танцую с таинственными колдуньями, где я бросаюсь в пучину образов и красочность фантазий. Я им пытался истолковать, насколько неподвластна им ни одна клубничная девочка. Лишь серые повседневности с мусоросборниками вместо глаз.
Цветы.
Апрель — рыбная ловля.
Все, что следует помнить, зная привычки людей.
Я упустил тебя, любуясь собой. Ты замедляла шаг. Ты говорила: подойди. Неужели не чувствуешь? Ты же сам настроил меня на негласное общение с тобой… Я уже почти с тобой рядом, слегка касаюсь тебя своими зрачками. Ты вот-вот должен мне что-то сказать и закружить вихрем нашего соединения. Но ты…
Я любовался собой. Предполагал, что все должно произойти само собой. Было ли ей так же жаль упущенного? Винила ли она себя за что-то? Думала ли она о том, что сделала что-то не так?
Я должен был сделать этот шаг, но когда я уже победил в себе любовь к себе, дверь закрылась. Осталось лишь досадовать на все несправедливости, собранные воедино.
Мы теперь в городе без любимых маршрутов. Мы в западне неподвижности. Нам сложно выбрать, по какому пути пойти. И вдвоем ли… Ты легкая, как пух. Моя голова тяжела. Твоя сладкая, как материнское молоко, ладонь, прижимается к моей голове, наполняя ее кожу теплом, проникающим и в ткань черепной коробки, и в мозг, расширяющийся от повышения температуры.
Клетка. В ней я и ты. Я продолжаю идти с тобой рука об руку, а все еще в клетке, и проникаю еще дальше в ее тайники. Клетка сжимается, душит. Сокращаются наши тела. Мы все равно умудряемся умещаться в клетке.
Твой хриплый голос.
Мой разбитый в кровь нос.
Твой белый, впитывающий кровь, платок.
Мой несмелый поцелуй.
Твое принятие моих губ.
Моих соленых от слез губ.
Твоих свежих, как море.
ГДЕ ТЫ!!!!! ЧЕРТ ВОЗЬМИ!!!!! КАК НАЙТИ ТЕБЯ, ТАКУЮ НЕНАХОДИМУЮ И НЕОБХОДИМУЮ? СМЕРТЬ МОЮ..
Сарказму — нет! У вас паранойя. Рисковый вы человек. Бесконечно очаровываете меня и покидаете каждый раз, когда я прижимаюсь щекой к вашей груди. Мокрая, бежала за тобой, уходящим, оставляющим меня в беспомощности, не церемонясь со мной. Однако все было не так. Ты лишь не хотел ранить меня. Спасал меня от себя и себя. Ты терял энергию. Я была юридически не права, претендуя на часть ее.