Оказывается, они с Биллом знали, что мать принимает героин, но понятия не имели, куда она уехала. Они подозревали, что мать умерла, и, конечно, догадывались о причине смерти, но молчали, чтобы не сделать мне больно. Они были добрые люди. Очень добрые.
Извини, — сказал Джереми, покачав головой. Ничего. Это было очень давно. Я никогда не горевал по матери. Теперь мне кажется это очень странным, но тогда я ничего не чувствовал.
Я горевал по Чарли. Мне было пятнадцать, и скорбь моя была глубокой и сильной, но скоро на смену ей пришло иное чувство — более ровное, размытое, которое я испытывал и сейчас. Наследством Чарли я пользовался каждый день
и буквально — его фотооборудованием, и в переносном смысле — знаниями, которыми он со мной поделился. Ему был я обязан каждой своей фотографией.
Попробую связаться с телевизионщиками, сказал Джереми.
Ладно. А ты поедешь навестить бабушку. Придется, — удрученно вздохнул я.
Джереми улыбнулся уголками губ.
Где же нам ее искать? Я имею в виду Аманду. Если мать тебя все время кому-то подбрасывала, наверное, она и с Амандой поступала так же. Ты об этом не думал? Думал. И что же?
Я молчал. Все эти люди — Хлоя, Саманта, Дебора
остались в далеком прошлом и превратились в безликие тени. Случись мне увидеть их теперь, я бы никого не узнал. О чем ты думаешь? — требовательно спросил Джереми. Ни у кого из них не было пони. Я бы это помнил. Я никогда не бывал там, где фотографировали Аманду. А, понимаю. Кроме того, — продолжал я, — навряд ли за ней присматривали те же самые люди: это ведь большое одолжение. Я сам редко жил дважды в одном и
том же месте. Мать старалась равномерно распределять нагрузку.
Это все так странно, — вздохнул Джереми. Быть может, я смогу найти один дом, где я жил, — нехотя проговорил я. — Всякое бывает. Но учти: не исключено, что теперь там живут другие люди. Вряд ли они что-нибудь знают об Аманде. Это мысль! — оживился Джереми. Но в успехе я сомневаюсь. Все равно попытаться стоит.
Сделав еще несколько глотков шампанского, я задумчиво взглянул на комод, где лежала оранжевая коробка Джорджа Миллейса, и внезапно отбросил все колебания. В самом деле, почему бы не попытаться?
Так как ты решил? — спросил Джереми. Ладно. — Я взглянул на него. — Если хочешь, оставайся. Но Амандой я сегодня заниматься не буду. Мне нужно разгадать другую головоломку. Вроде как клад ищу, правда, найду или нет — неизвестно. В общем, нужно кое-что выяснить. Э-э… я… — замялся он.
Я встал, взял коробку и положил ее на стол.
Скажи, что ты об этом думаешь? — спросил я.
Он снял крышку и внимательно просмотрел
содержимое коробки. Потом разочарованно взглянул на меня.
Да здесь же… ничего нет. М-мм. — Я сунул руку в коробку и вытащил
прозрачную полоску негатива размером примерно шесть на семнадцать сантиметров. — Посмотри-ка на свет.
Он взял негатив и поднял его к свету.
Тут какие-то пятна, — растерянно сказал он. — Очень слабые. Еле-еле видны. Это изображения, — пояснил я. — Три изображения на пленке из двадцати кадров. Но… их же не видно. Правильно, — согласился я. — Но если я буду аккуратен и если повезет… может быть, мы что-нибудь и разглядим. Как? — удивился он. С помощью усиливающих растворов. Но зачем? На что они тебе сдались?
Я прицокнул языком.
Здесь может оказаться масса интересного. Понимаешь, эта коробка принадлежала одному великому фотографу. Он вообще был человек не очень обычный. Так вот, вполне возможно, что на кое-каких из этих негативов что-то есть…
Но… на каких именно? В том-то все и дело. На каких… если вообще тут что-то есть.
Джереми глотнул шампанского.
Вернемся к Аманде. Возвращайся к Аманде. А я займусь фотографиями.
Я пошел в лабораторию и стал рыться в стенном шкафу. Джереми с интересом наблюдал за мной.
Сложнейшая техника, — заметил он, скользнув взглядом по увеличителям и автомату для фотопечати. — Я и не подозревал, что ты этим занимаешься.
Я в двух словах рассказал ему о Чарли и, наконец, обнаружил то, что искал. В глубине шкафа стояла бутылка, которую я купил три года назад, когда ездил отдыхать в Штаты. На этикетке было написано «Негативный усилитель», ниже прилагалась инструкция. Я отнес бутылку к раковине.
А это что? — спросил Джереми, ткнув пальцем в грушевидную насадку на кране. Водяной фильтр. Понимаешь, в фотографии применяется чистейшая, мягкая вода. А если вода прямо пойдет через железные трубы, все фотографии будут в точеЧках. Сумасшествие какое-то, — сказал он. Просто точность.
Я смешал воду и усилитель в пластиковой мензурке строго по инструкции и вылил раствор в ванночку с проявителем.
Я никогда раньше не пользовался усилителем, — сказал я Джереми. — Может и не получиться. Хочешь — посмотри, а то — иди на кухню и пей свое шампанское. Я… честно говоря, мне очень интересно. А что ты будешь делать? Сейчас возьму эту прозрачную пленку с пятнами, сделаю контактный отпечаток на обычную черно-белую бумагу и посмотрю, что получится. Потом опущу
негатив в усилитель, сделаю еще один черно-белый отпечаток и посмотрю, есть ли разница? А потом… там видно будет.
Освещенный тусклым светом лабораторного фонаря, я принялся за работу. Джереми так пристально вглядывался в ванночку с проявителем, что едва не утопил нос.
Что-то ничего не видно, — заметил он. Мы действуем методом проб и ошибок, — пояснил я. Я попробовал отпечатать прозрачный негатив четыре раза при разной выдержке, но все негативы получались либо сплошь черные, либо серые, либо белые. Там ничего нет, — сказал Джереми. — Все без толку. Погоди, сейчас попробуем с усилителем.
С замиранием сердца я опустил прозрачную пленку в усилитель и довольно долго болтал ею в нем. Потом промыл ее и снова посмотрел на свет. Бледные пятна были все такими же неясными.
Не получается? — разочарованно спросил Джереми. Не знаю. Просто не представляю, что должно получиться. Может быть, усилитель слишком старый. Некоторые реактивы со временем теряют свойства. Срок хранения… и так далее.
Я снова напечатал негатив при разной выдержке и снова получил черные и темно-серые отпечатки. Однако на сей раз на светло-сером отпечатке были видны какие-то пятна, а на белом — завихрения.
Ага, — сказал Джереми. — Конец.
Мы пошли на кухню — подумать и подкрепиться.
Плохо дело, — сказал он. — А вообще-то эта затея с самого начала была обречена на провал.
Я отхлебнул шампанского и медленно процедил его сквозь зубы.
Мне кажется, — не спеша начал я, — можно добиться большего, если напечатать этот негатив не на бумагу, а на другую пленку. На другую пленку? Которую в камере заряжают? А разве это возможно? Ну да. Печатать можно на что угодно. Главное, чтобы был эмульсионный слой. А фотоэмульсией можно покрыть практически все. Понимаешь, печатать
можно не только на бумаге. Покроешь эмульсией холст, например, и печатай на нем. А хочешь — на стекле. Или — на дереве. Можно даже на тыльной стороне руки напечатать — надо только немного постоять в темноте. Вот как!
Господи! Но, конечно, только черно-белые пленки, не цветные, — добавил я и, отхлебнув шампанского, предложил: Ну что, попробуем еще? Тебе, правда, нравится этим заниматься? спросил Джереми. Что ты имеешь в виду? фотографию… или фототрюки? И то и другое. Ну… пожалуй, да.
Я встал и вернулся в лабораторию. Джереми пошел следом. В тусклом красном свете я вытащил чистый ролик высокочувствительной пленки «кодак- 2556», размотал его с катушки в длинную полоску и разрезал на пять кусков. Потом, прижав их по очереди к прозрачному негативу с пятнами, сделал новые фотоотпечатки, каждый раз при разной выдержке: от одной до десяти секунд, и потом положил их в ванночку с проявителем. Джереми поболтал пинцетом в ванночке и выжидательно наклонился над ней.
Вынув каждый кусочек пленки из проявителя, мы сунули его в ванночку с закрепителем, промыли и в конце концов получили пять новых позитивов. С этих позитивов, повторив заново всю процедуру, опять сделали негативы. Включив свет, я обнаружил, что новые негативы стали гораздо более плотными, чем те, с которых я начинал. На двух из них можно было различить изображение… пятна обрели очертания.
Почему ты улыбаешься? — допытывался Джереми. Смотри, — сказал я и поднес к свету полоску негативов.
Он посмотрел на них и сказал:
Пятна теперь ясней видны. Но все равно ничего разобрать нельзя. Ошибаешься. На снимке — мужчина и девушка.
Откуда ты знаешь? Со временем научишься читать негативы.
Вид у тебя самодовольный, — проговорил Джереми.
Честно говоря, — сказал я, — я ужасно собой доволен. Давай допьем шампанское и перейдем к следующему этапу. Какой будет следующий этап? — спросил он, когда мы сидели в кухне и потягивали шампанское. Сделаем позитивные отпечатки с новых негативов. Черно-белые отпечатки. Вот так сюрприз! Да что тут смешного? Голая девушка, вот что.
Он чуть было не опрокинул бокал.
Шутишь? Грудь видишь? — засмеялся я. — Это самая четкая часть негатива. Ну а… это… ее лицо? Скоро увидим. Есть хочешь? Ну и дела! Уже час дня.
Съев ветчину с помидорами и тосты из черного хлеба и допив шампанское, мы вернулись в лабораторию.
Печатать фотографии с таких слабых негативов было все равно сложно: снова мог получиться белый или темно-серый снимок, размытый, с плохо проработанными деталями. Необходимо было определить нужную выдержку, в подходящий момент вытащить проявляющийся снимок и опустить его в закрепитель. После нескольких попыток с каждым из двух лучших негативов я, наконец, получил три довольно чистых отпечатка. Теперь, по крайней мере, можно было разобрать, что именно сфотографировал Джордж. Включив свет, я внимательно рассмотрел их, потом приставил просмотровую лупу — ошибки быть не могло.
Ну, что там? — спросил Джереми. — Все прекрасно? Даже не верится. Где же победный клич? Ты что, не рад?
Я повесил негативы ^ сушильный шкаф и молча вылил ванночки с проявителем.
Да что же там? — спросил Джереми. — В чем дело? Это настоящий динамит, — сказал я.
Глава 9
Взяв готовые негативы, мы с Джереми поднялись наверх, и я включил эпидиаскоп. Нагреваясь, аппарат, как обычно, тихо загудел.
Что это? — спросил Джереми. Никогда не видел? — удивился я. — Вообще, он довольно старый, еще от Чарли мне достался. Слайды кладутся на основание, а увеличенное изображение проецируется на экран или, в данном случае, на стену. Проецировать можно все, что хочешь: книжные страницы, иллюстрации, фотографии, письма, даже засушенные листья. Тут дело в зеркалах.
В эпидиаскопе все еще лежала фотография Элджина Яксли и Теренса О'Три. Когда я включил его, на стене появилось все то же четкое изображение.
За окном сгущались сумерки. Я задернул занавески, и фотография ярко засияла в темноте. Через минуту я вынул снимок из зажимов, положил на его место полоску негативов, которая получилась наиболее удачно, сфокусировал объектив, дал большое увеличение и по порядку стал смотреть их.
Несмотря на неважное качество негативов, они словно запульсировали на стене. На первом я увидел верхнюю часть тела какой-то девушки и на уровне ее груди — голову и плечи мужчины. Голые, лица обращены друг к другу. Руками мужчина поддерживал грудь девушки, прижавшись ртом к соску.
О, господи! — пролепетал Джереми.
Мм-да, — сказал я. — Хочешь посмотреть остальные?
Я не думал, что при увеличении это будет так ужасно.
Второй негатив изображал ту же сцену, на сей раз снимали под другим углом. Грудь девушки теперь была видна меньше, зато полностью открывалось лицо мужчины.
Это обычная порнография, — сказал Джереми. Да нет…
Я вынул из зажима второй негатив и показал третий. Теперь картина изменилась. События разви
вались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, лежала на спине, колени раздвинуты. На ней лежал мужчина, его голова повернута в профиль. Рукой он сжимал грудь женщины, и то, чем они занимались, не вызывало никаких сомнений.
Оставалось неясным, где были сделаны фотографии. Установить это я не смог: за исключением
людей, все остальное на пленке было серо.
Я выключил эпидиаскоп и включил свет в комнате.
А почему ты считаешь, что это не порнография? — спросил Джереми. — Что же это такое? Я их знаю, — сказал я. — Знаком с ними.
У него глаза полезли на лоб.
Скажи мне как юрист… — продолжал я. — Предположим, ты узнаешь после смерти человека, что он занимается шантажом. Что ты сделаешь? Ты серьезно? Абсолютно… Ну… э… во всяком случае, его нельзя преследовать в судебном порядке. Значит, сделать ничего нельзя?
Он нахмурился.
Ты не мог бы выразиться поточнее? Пожалуйста.
И я рассказал ему о Джордже Миллейсе, об ограблениях, о нападении на Мари Миллейс и о поджоге дома, об Элджине Яксли, Теренсе О'Три и пяти убитых лошадях, и о любовниках.
Эти обрезки Джордж очень аккуратно хранил в своей коробке, — сказал я. — Секрет двух пленок я разгадал. А что, если и остальные тоже зашифрованы? И все они… стали основой для шантажа? Кто его знает. Кто знает… а ты, значит, хочешь это выяснить?
Я медленно кивнул.
Дело не только в шантаже, сколько в этих фотозагадках. Я хочу разгадать секреты Джорджа, просто посмотреть, смогу ли. В общем, ты прав: мне это нравится.
Поежившись, словно от холода, Джереми уставился в пол. И вдруг сказал:
По-моему, все это нужно уничтожить. Не думаю. Но как же! Ты сам сказал… динамит.
Значит, так… Кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллейса. Когда я нашел первую фотографию, то решил, что это дело рук Элджина Яксли, но он тогда был в Гонконге. Значит, Яксли отпадает… Можно допустить, что это сделали любовники… но, возможно, они тут ни при чем.
Джереми встал и угловатыми, неловкими рывками заходил по комнате.
Мне это не нравится, — заявил он. — Это опасно. Для меня? Конечно, для тебя. Никто об этом не знает, — возразил я. — Только ты.
Джереми взволнованно забегал по комнате, дергая
локтями, будто изображал полет птицы.
Я думаю… — сказал он. — М-да… А не было ли каких-нибудь сомнений относительно смерти Джорджа Миллейса? Господи, — выдохнул я так, словно Джереми саданул меня под дых. — Не думаю. А что с ним случилось? Он возвращался домой из Донкастера, заснул за рулем, и машина врезалась в дерево. И все? Ты уверен? М-м, — задумался я. — Его сын сказал, что по пути отец заезжал к приятелю, и они пропустили по рюмочке. Потом поехал домой и по дороге врезался в дерево.
Джереми подергался еще немного и сказал:
А откуда известно, что он заезжал к приятелю? И что он заснул за рулем? Вот вопросы, достойные юриста, — заметил я. — Я не знаю ответа на первый вопрос, равно как и на второй. Впрочем, никто этого не знает. Просто все так предполагали. Ночь, долгая дорога — человек устал и заснул. Что тут странного. Просто трагическая случайность. Вскрытие делали? — спросил он. Не знаю. А в таких случаях делают?
Он пожал плечами.
Иногда. Могли проверить кровь на алкоголь, а если тело несильно повреждено, установить, не было ли у него сердечного приступа или апоплексического удара. Если никаких подозрительных обстоятельств нет, то все.
Если бы задавали какие-то странные вопросы, мне бы его сын сказал об этом. Да что там мне — всему ипподрому бы рассказал. Странно, что ограбления не вызвали подозрений у полиции, — нахмурившись, сказал Джереми. Видишь ли, первое серьезное ограбление произошло во время похорон, — устало сказал я. Его кремировали? Да, — кивнул я и задумался. — Полицейские могли заподозрить… понимаешь, они все время донимали Мари Миллейс расспросами, не было ли у Джорджа фотографий, представляющих для кого-нибудь опасность. Но то, что они действительно существуют, в полиции не знают. А мы знаем. Совершенно верно. Брось это, — вдруг сказал Джереми. — Сожги фотографии и лучше ищи Аманду. Что я слышу! Ты, юрист, предлагаешь мне избавиться от улик! Ничего тут смешного нет, — оборвал он меня. — Вспомни Джорджа Миллейса: ты тоже можешь врезаться в дерево.
В шесть Джереми уехал, а я отправился на военный совет к Гарольду. На этой неделе мне предстояло участвовать в шести заездах, плюс — пять дополнительных скачек в Виндзоре. В общем, дел — по горло.