Он простился со мной легким кивком головы и вышел из комнаты: заключил сделку и принес
извинения, не уронив своего достоинства. Пройдет немного времени, и он станет убеждать себя, что вовсе не был влюблен и никогда не чувствовал того, что чувствовал. Я медленно вышел вслед за ним, довольный по многим причинам, о которых вряд ли догадывался лорд Уайт. Ну что ж, может, оно и к лучшему.
Остальное рассказала мне Мари Миллейс. Она приехала в Ньюбери поболеть за Стива — его ключица
срослась, и он опять был допущен к соревнованиям. Я пригласил ее выпить чашечку кофе, и дорогой она призналась мне, что смотреть, как сын прыгает через изгороди, — одно мучение.
Все жены жокеев говорят, что переживают за мужей, но когда это делают сын или дочь, это просто ужас. Невыносимо, сказал я.
Маленький столик в баре был заставлен грязной посудой и завален бутербродными бумажками: Мари механически сдвинула их на край стола и поднесла чашечку ко рту.
Вы выглядите гораздо лучше, — сказал я.
Она кивнула.
Я и чувствую себя лучше.
Я заметил, что она сходила к парикмахеру и купила новый костюм.
Бар был битком набит посетителями в тяжелых неуклюжих пальто; в тепле от пальто валил пар, но тянуло морозом и сыростью. Бледность и худоба Мари по-прежнему бросались в глаза. Она держалась спокойно и ровно, но голос порой предательски дрожал, и непрошенные слезы заволакивали потемневшие от горя глаза. Со дня гибели Джорджа прошло четыре недели.
Сделав глоток горячего кофе, она сказала:
Можете забыть все, что я вам говорила на прошлой неделе об Уайтах и Дане ден Релган. Правда?
Она кивнула.
Уэнди сегодня здесь. Мы с ней уже пили кофе и немного поболтали. Мне кажется, дело у нее идет на лад. Расскажите подробнее. Вам действительно интересно? Я вам еще не надоела со своими женскими глупостями? Нет-нет, мне очень интересно, — заверил я Мари. В прошлую среду, а может во вторник, Джон что-то узнал о Дане и страшно разозлился. В чем дело, Уэнди не знает, он ей не рассказывал, но весь вечер был не в себе, бледный, глаза пустые, ни на что не реагировал. Она не могла понять, что с ним, и была ужасно напугана. Джон заперся в своей комнате на весь день, но вечером вышел и сказал
Уэнди, что с Даной все кончено, он вел себя, как идиот, и просил у нее прощения.
Я слушал Мари, не переставая удивляться тому, как легко занять воображение женщины подобного рода сплетней, и радуясь этой их счастливой особенности.
А что было потом? — спросил я. Нет, но каковы мужчины! Никогда не знаешь, чего от них ждать. Джон, например, считает, что раз он во всем признался и извинился, то теперь они с Уэнди заживут по-прежнему, словно он никогда и не изменял ей с этой чертовой девкой. А как Уэнди? Уэнди? Конечно, простит. С мужчинами за пятьдесят такое случается на каждом шагу. Хотят доказать себе, что все еще молоды и полны сил. Она понимает его. Вы тоже, — сказал я.
Господи, а как же иначе? — она светло улыбнулась. — Не он первый, не он последний.
Мы допили кофе, я показал ей список агентов — она могла выбрать любого — и сказал, что сам готов помочь всем, чем смогу. А еще сказал, что приготовил ей подарок. Собирался передать со Стивом, но раз уж мы сегодня встретились, буду рад вручить его лично.
Я быстро сбегал за подарком в раздевалку и отдал Мари конверт, по краям которого бежала надпись: «фотография. Не сгибать».
Откроете, когда останетесь одна, — сказал я Мари. Нет-нет, сейчас, — ответила она и вскрыла конверт у меня на глазах.
И увидела цветную фотографию Джорджа — я как-то раз щелкнул его.
С неразлучной камерой через плечо Джордж, как всегда, саркастически улыбался. В характерной позе, выставив левую ногу вперед и всей тяжестью опираясь на правую, он склонил голову чуть набок и, прищурившись, смотрел на мир. Таким он был в жизни.
При всем честном народе Мари бросилась мне на шею и чуть не задушила в объятиях; я чувствовал, как за ворот рубашки затекают слезы и щекочут мне грудь.
Глава 15
К Конюшне Фермы Зефир подступиться было и впрямь невозможно: здание окружал забор из толстых бревен, а вход охраняли ворота, которым мог позавидовать лагерь для особо опасных рецидивистов. Я сидел в машине на противоположной стороне улицы и отчаянно зевал, ожидая, когда ворота откроются.
Под куртку медленно заползал холод, пальцы и ступни заледенели, а я все ждал. Редкие прохожие храбро выхаживали по тропинке, бежавшей вдоль ограды, и даже не оглядывались на ворота, а я все ждал. На узкой улочке на окраине Хорли зажглись тусклые фонари, их было мало, вокруг каждого растекалось пятно света, а дальше — темнота. Я ждал.
Никто не вышел из ворот и не вошел в крепость. Она упрямо не желала открываться, оставалась таинственной и недружелюбной. Еще два часа прошли в бесплодном ожидании, и я, махнув рукой, оставил свой пост, на котором успел хорошенько продрогнуть, и отправился в ближайший мотель.
В мотеле я навел справки и понял, что дело дрянь. Да, сказала администратор, у них иногда останавливаются родители, приезжают уговорить сына или дочь вернуться домой, но она не припомнит, чтобы хоть кому-нибудь это удалось: беднягам не разрешают поговорить с детьми наедине, а многие вообще уезжают, гак и не повидавшись с ребенком. Беда да и только
но закон на стороне сектантов. Деткам, попавшим на Конюшню Фермы Зефир, уже стукнуло восемнадцать могут делать, что хотят. Так что, пиши пропало. Я разыскиваю сестру, — сказал я. — Хочу навести справки, там ли она. И не надейтесь, — ответила администратор, покачав головой.
Весь вечер я мотался по гостиницам и пабам, расспрашивая местных забулдыг о Братстве Высшей Благодати. Администратор не ошиблась: почти каждый, с кем я беседовал, считал, что найти кого-то или что-то на Конюшне Фермы Зефир — безнадежное дело. Некоторые сочувствовали мне, другие презрительно улыбались, а один сказал, что Братство не
каждый день сидит взаперти — выходят, всегда по нескольку человек, и всегда за деньгами.
Однажды, значит, подходят ко мне и суют кусочки шлифованного камня и всякую дрянь — на самом деле просто милостыню просят. Говорят, на святое дело. Ради любви к Спасителю, говорят. А я им — брехня все это. Шли бы вы лучше в церковь, ребята. Натурально, им это не понравилось. Такие
Куплю, — сказал я. — Почем?
Это на богоугодное дело, — ответила она. — Пожертвуйте, сколько можете. — Свободной рукой она извлекла деревянную шкатулку с прорезью в крышке. На какое именно богоугодное дело собирались пожертвования, стенки шкатулки умалчивали.
Доставая кошелек, я дружески осведомился у девушки о цели сборов.
Святых дел много, — отвечала она.
Я вытащил фунтовую бумажку, свернул ее и опустил в прорезь.
И много вас тут собирает деньги? — спросил я.
Она невольно повернула голову в сторону и,
проследив за направлением ее взгляда, я увидел, что на остановке автобуса стоит другая девушка, тоже что-то предлагает пассажирам, а чуть поодаль — еще одна. Девушки улыбались. Они были хорошенькие, но одеты просто.
Как тебя зовут? — спросил я.
Она улыбнулась еще лучезарнее, словно этого было достаточно, чтобы ответить на мой вопрос, и протянула мне камень.
Спасибо вам, — сказала она. — Ваш дар принесет много добра.
И пошла вниз по улице, на ходу извлекая другой камень из складок широкой юбки. Я смотрел ей
вслед: вот она подошла к пожилой женщине с
добрым лицом и предлагает ей свой товар. Старовата для Аманды, хотя у девчонок не всегда разберешь, а уж у этих и подавно. Навстречу мне шла еще одна юная продавщица камней. Благостное, нездешнее выражение отпечаталось на лице обеих, как фирменный знак, так что догадаться, сколько девушкам лет, было трудновато.
Не хотите ли купить пресс-папье? Хочу, — ответил я, и все повторилось сызнова. Как вас зовут? — спросил я. Сьюзэн, — ответила она. — А вас?
Теперь уж настала моя очередь улыбаться вместо ответа.
Покачав головой, я двинулся дальше, и через полчаса оказался счастливым обладателем четырех пресс-папье.
Аманда сегодня здесь? — спросил я четвертую девушку.
Аманда? У нас нет Аманды… — Но тут она запнулась и посмотрела в сторону, взглядом выдав себя. Ну, нет так нет, — сказал я, улыбнувшись, и притворился, что ничего не заметил.
«Продавщица» ответила мне дежурной улыбкой и пошла дальше, а мне пришлось выждать, прежде чем я смог, не вызывая подозрений, подойти к той, на которую она смотрела.
Это была совсем молоденькая, небольшого роста девушка с нежным лицом и удивительно ясными глазами. На ней была широкая юбка и теплая куртка с капюшоном. Темно-русые, как у меня, волосы не вились, и сколько я ни вглядывался в лицо, мне не удалось обнаружить между нами ни малейшего сходства. Может быть, она дочь моей матери, а может быть, и нет. Девочка протянула мне размером со сливу темно-синий камень с черными прожилками.
Очень красивый, — похвалил я. — Почем? — И услышал традиционный ответ. Потом, протягивая фунт, позвал: Аманда…
Она вздрогнула и вопросительно посмотрела на меня.
Меня зовут не Аманда. А как? Мэнди. Мэнди?.. Мэнди Норт.
Стараясь даже дышать осторожно, чтобы не спугнуть ее, я улыбнулся и спросил, давно ли она живет на Конюшне Фермы Зефир.
Всю жизнь, — просто ответила она. С друзьями? Да, — кивнула она. — Они мои наставники. Ты счастлива? Конечно. Мы трудимся во славу господню. Сколько тебе лет?
К ней вернулись сомнения.
Вчера… мне исполнилось восемнадцать… Но я не должна говорить с посторонними о себе — только о камнях.
Совсем ребенок, подумал я. Наивна не по годам. Нет, не умственно отсталая, конечно, нет, простушка, как сказали бы в прежние времена.
Застенчивая, как все девушки ее возраста, Мэнди казалась выросшим в подземелье цветком: ни
живости, ни кокетства, ни намека на пробуждающуюся женственность.
Ну, о камнях так о камнях. У тебя есть еще? — спросил я.
Она кивнула и достала из кармана другой камень. Я похвалил товар и, протягивая девочке очередной фунт, спросил:
Как звали твою мать, Мэнди? Не знаю. — Она испуганно посмотрела на меня. — Вы не должны спрашивать о таких вещах. Мэнди, ты в детстве каталась на пони?
Ее безмятежный взгляд на мгновение вспыхнул воспоминанием, но тут она заметила кого-то за моей спиной — радость в глазах погасла, и Мэнди густо покраснела от стыда.
Я оглянулся и увидел крепкого мужчину с неулыбчивым лицом. Не первой молодости — лет на пять постарше меня — тщательно, опрятно одетый и очень недовольный субъект.
Это что еще за разговоры, Мэнди? — строго спросил он ее. — Ты же знаешь наши правила. Первый день собираешь деньги и уже вступаешь в разговор с первым встречным. Будешь опять работать на кухне. Иди к девочкам, они ждут тебя, иди, они отведут тебя домой. — И резким поворотом головы показал на группу девушек, стоявших поодаль. Мэнди пошла к ним. У нее подгибались ноги. Мужчина смотрел ей в след.
Бедняжка. Бедняжка Аманда. Бедная униженная сестренка.
Вам чего надо? — спросил меня мужчина. — Девочки говорят, что вы у всех купили камни. Чего вы хотите? Да ничего, — ответил я. — Мне камни понравились.
Мужчина посмотрел на меня недоверчиво; в это
время к нему присоединился второй, точно такой же; он подошел к нам после того, как побеседовал с девушками.
Этот тип расспрашивал девочек, как их зовут, — сказал он. — Искал Аманду. Но у нас нет Аманды. Это Мэнди. Он разговаривал с ней.
Оба разом взглянули на меня, сощурив глаза, и я понял, что пора «делать ноги». Повернувшись к ним
спиной, я пошел на автостоянку — меня не пытались остановить, но следовали за мной. Не придав этому должного значения, я выбрал кратчайший путь к стоянке, но на всякий случай обернулся проверить, идут они за мной или отстали, и убедился, что не только не прекратили преследования, но их стало четверо — двое других были молодые ребята, ровесники девушек. «Слишком здесь людно, — подумал я, — вряд ли они решатся на что-то серьезное». Я оказался прав. Ничего серьезного действительно не произошло. Крови, например, не было вовсе.
У автостоянки я заметил еще троих, и не успел сделать шаг к входу, как все семеро окружили меня плотным кольцом. Чтобы расчистить себе путь, я оттолкнул одного из них, но лес рук сразу же обрушился на меня, и я был вынужден отступить на обочину. Преследователи оттеснили меня к толстой кирпичной стене. Может, кто-нибудь из почтеннейшей британской публики и видел, что происходит, но предпочел благоразумно пройти мимо. С минуту я стоял, привалившись к стене, и разглядывал семерых Братьев.
Что вам от меня нужно? — спросил я. Зачем ты искал Мэнди? — спросил один из тех, кто постарше. Она моя сестра.
Двое взрослых недоуменно переглянулись. Потом первый решительно покачал головой:
У Мэнди нет семьи. Ее мать давно умерла. Ты лжешь. С чего это ты взял, что она твоя сестра? Чтоб больше ты сюда не совался, понял? Ходит тут, вопросы задает, — сказал второй. — Сестра, говоришь? А по-моему, ты журналист.
Слово «журналист» привело Братьев в совершенно нехристианскую ярость — меня несколько раз ударили головой об стену, возможно, сильнее, чем следовало; и лупили они меня и пинали ногами чуть крепче, чем положено, — но что я мог сделать. Расшвырять их, как нападающий регбист, и попытаться вырваться — пожалуй. А более ничего. Бывают такие вот идиотские ситуации, когда в драке ни одна из сторон не желает заходить слишком далеко. Они могли бы запросто избить меня до полусмерти, если бы захотели, да и я мог их изрядно покалечить — но к чему заводиться, ведь меня просто предупреждали, это было очевид
но, так что я ограничился несколькими затрещинами да парой подножек, только и всего.
Если бы я сказал им, что Мэнди унаследует огромное состояние — пусть только докажут, что она моя сестра, — это спасло бы меня от избиения. Но я предпочел промолчать.
У весовой с кислой миной стоял Гарольд и ждал, пока я подойду поближе.
Опоздал… — сказал он. — И хромаешь… В чем дело? Растянул сухожилие. Скакать-то сможешь? Да. Ну, слава богу. Виктор Бриггс здесь? — спросил я. Нет, он не приехал. Можешь не волноваться — у Панциря нет никаких шансов выиграть, так что скачи, как обычно. И чтобы без глупостей. Всяких там геройских штучек-дрючек чтобы не было, понял? Думай о лошади. Если с Панцирем что случится, я тебе голову оторву.