Как бы мне хотелось в этот момент видеть его глаза… Но темные очки были его частью, я неожиданно поняла это, и даже сердце у меня екнуло – а вдруг под ними вовсе нет никаких глаз… Вдруг он слепой…
Впрочем, если бы он был инвалидом по зрению, в деле имелась бы справка.
– Полгода назад умерла моя жена. Лика сгорела за месяц – у нее обнаружили острый лейкоз. У меня на руках осталось трое детей. Екатерина Вик… Катя шести лет, и два четырехлетних мальчика-близнеца. Когда я брал ипотеку, у меня была высокооплачиваемая должность, я думал, что так будет всегда… – Он замолчал, продолжая смотреть в бездонное серое небо.
– Вы потеряли работу? – спросила я. – Вас уволили?
– Что? – словно очнулся он. – Нет, почему уволили… Фирма обанкротилась во время кризиса, наша продукция вдруг стала очень дорогой, и спрос на нее упал до нуля. Имущество распродали, а всех сотрудников распустили. Но я стал брать переводы. А потом… – Он опять замолчал, будто забыл, что находится у судьи в кабинете, что ему нужно внести ясность в обстоятельства дела, раз уж он сам не только ответчик, но и истец.
– Что потом? – мягко спросила я.
– Лика умерла, я уже говорил вам! – неожиданно резко сказал, почти выкрикнул Малышев. – Ей было двадцать восемь, слышите, всего двадцать восемь! Тысячи двадцативосьмилетних женщин живут, радуются, ходят, дышат, и у них нет лейкемии, нет! Почему именно она?!
Если этот вопрос был адресован мне, то я не знала, что на него ответить. Но он заразил меня своей болью так, что защемило сердце.
– Я думал, я ее вытяну, отвоюю, но есть, оказывается, вещи, которые сильнее нас. Больница, лекарства, да, я тогда первый раз не заплатил кредит… Мы оба работали, понимаете, и неплохо зарабатывали… Ремонт сделали, мебель купили, у детей была своя комната… Все казалось стабильным, надежным. А потом – лейкемия… как гром среди ясного неба. Конечно, я не мог больше столько работать и платить взносы…
– Но прежде чем брать кредит на покупку квартиры, вы должны были просчитать все риски, – сказал Троицкий, во взгляде которого все же читалось сочувствие.
– Что просчитать?! Лейкемию?! Смерть Лики?! Трех маленьких детей, которые до сих пор плачут по ночам и зовут маму?!
– В деле есть справки, подтверждающие вполне приличные доходы, позволяющие выплачивать ипотечные взносы, – сказала я.
– Да, мы с женой хорошо зарабатывали. И что?
– Здесь нет справки о смерти вашей жены.
– Я… не знаю. Не знаю, где эта справка. Я ее… потерял. – Он сказал «потерял» с такой интонацией, будто произнес «уничтожил».
Малышев убрал наконец телефон в карман и сцепил руки в замок. У него были сильные, длинные пальцы. На правом безымянном блестело обручальное кольцо – Виктор Иванович, судя по всему, так и не признал себя вдовцом.
У меня вдруг закралось подозрение – а может, он хороший актер? Играет на моих чувствах и чувствах Троицкого? Вдруг он благополучно пережил смерть жены и уже встречается с какой-нибудь веселой девчонкой, а несчастьем своим прикрывается, чтобы не платить банку?
Наверное, та же самая мысль пришла в голову Троицкому, потому что он с легким сомнением в голосе произнес:
– Но ведь ваша жена умерла довольно давно. Вы уже могли справиться со стрессом, найти работу…
– Найти работу с тремя детьми практически невозможно. Я могу только брать переводы на дом, но у меня просто не хватает времени делать их достаточно много – нужно готовить, стирать, ухаживать за детьми. У близнецов сложная форма аллергии, их даже в садик нельзя отдать. Няню я нанять не могу, и не только потому, что у меня мало денег… Просто Екатерина Вик… Катюша, она очень тяжело переживает смерть матери и ни на шаг меня не отпускает, думает, я тоже могу умереть.
– Неужели вам некому помочь с детьми? – удивилась я.
Он снял очки. Лучше бы он этого не делал…
Я поняла – Малышев не играет, он действительно измученный, страдающий человек, и время его не лечит, а только бередит все больше рану на сердце, и никогда, никогда он не побежит на свидание с веселой красивой девчонкой, потому что часть его – большая часть – умерла вместе с Ликой.
У него были глаза мертвеца. Белесые, с почти невидимыми зрачками, бессмысленно-отрешенные и невидящие. Под глазами залегли сине-желтые мешки, которые бывают при черепномозговых травмах.
Без очков он походил на тяжело больного человека.
Наверное, в моих глазах мелькнули слишком откровенная жалость и сочувствие, потому что невероятно чистый ботинок Троицкого нервно задергался.
– Бабушки у детей есть? – снова уточнила я.
– Света не смогла пережить смерти Лики, – без выражения, еле слышно сказал Малышев. – Ее парализовало после инсульта. Я каждый месяц высылаю ей деньги на лекарства и сиделку…
– Света? – переспросила я.
– Теща. Мама Лики… Больше у нас бабушек нет.
– С кем сейчас ваши дети?
– С Евгенией Савельевной. Это наша бывшая няня. Она иногда бесплатно, просто из сочувствия, соглашается посидеть с детьми. Они ее очень любят. Без нее я бы не справился…
Чистый ботинок задергался еще интенсивнее. Я поняла – можно рыдать над обстоятельствами жизни несчастного Виктора Ивановича, но юридически банк абсолютно прав. Кто бы ни заболел и ни умер, что бы ни случилось в твоей жизни непредвиденного и неприятного – если ты взял кредит, то должен платить ежемесячные взносы с процентами, даже если небеса рухнут тебе на голову.
– Примите мои соболезнования, – тихо сказал Троицкий и… практически слово в слово повторил то, о чем я только что подумала.
– Я буду биться за эту квартиру, – твердо заявил Малышев и посмотрел наконец мне в глаза. – Там все сделано руками Лики… Все! Она придумывала дизайн, расставляла мебель, шила покрывала, шторы, салфетки, подушки… Это ее квартира.
– Чтобы за нее биться, вы должны погасить задолженность и продолжить платить ежемесячные взносы. Это единственная возможность сделать квартиру своей, поймите, – не глядя на Малышева, произнес Андрей Иванович.
– Я понимаю. Но и вы тоже поймите, я не аферист и не проходимец. У каждого в жизни случаются… трудности. И нужно время, чтобы справиться с ними, прийти в себя. Я ищу работу, поверьте! Каждый день, каждый час. Просто за это время я утратил связи, да и конкуренция на этом рынке огромная, на работу предпочитают брать совсем молодых, им платить можно меньше, у них дети не болеют так часто.
– Вы противоречите сам себе, – нахмурился Троицкий. – Говорите, что будете оплачивать задолженность, и тут же сообщаете, что в вашем возрасте и с вашей квалификацией найти службу практически невозможно.
– Понимаете, – почти по слогам произнес Малышев, глядя в упор на Троицкого, – куда бы я ни устроился, сколько бы ни получал, мне невозможно будет погасить эту ипотеку. Потому что проценты капают на проценты. Проценты на проценты! Я потому и подал встречный иск, что суммы растут с каждым днем как снежный ком, слышите?! Это грабеж! Нет, хуже – гоп-стоп на большой дороге! Я словно стою на счетчике у бандитов! Проценты на проценты! Я в кабале у вас на всю жизнь! Я раб! Раб, который чем больше вкалывает, тем больше должен!
Он уже кричал. И, несмотря на безжизненные глаза, отчаянно размахивал руками, словно жестами пытался показать, как проклятые проценты капают на проценты…
– Сядьте, – сказала я. – И успокойтесь.
– Вы читали условия договора, когда подписывали его? – спросил Троицкий.
– Читал. – Малышев и не подумал садиться. Он снова надел очки, отгородившись от внешнего мира.
– Видели, что в случае просрочки платежей начисляются штрафные санкции?
– Видел. Но я и представить не мог, что пропущу платежи. – Малышев закрыл руками лицо. – Представить не мог, что Лика умрет, а Свету парализует… Неужели этот невооруженный бандитизм узаконен?!
– Подбирайте выражения, – сухо заметил Троицкий. – Повторяю, это называется «штрафные санкции».
– Прения давайте оставим для судебного заседания, – прервала я их перепалку. – Есть у сторон ходатайства к суду?
– Нет, ваша честь, – сухо ответил Троицкий.
Малышев отрицательно покачал головой.
– Хорошо, тогда судебное заседание назначаем на следующей неделе. Мой помощник известит вас о точной дате, – подытожила я разговор, от которого остался тяжелый осадок. Это определение – невооруженный бандитизм – почему-то вдруг показалось мне верным. Ведь «проценты на проценты» и «ставить на счетчик», по-моему, означает одно и то же…
Троицкий что-то сказал на прощанье – я не расслышала, что именно, так была занята своими мыслями. Ведь получается – если я возьму в ипотеку квартиру и, не дай бог, не внесу платеж вовремя, то меня просто «поставят на счетчик» и мой долг будет расти не в соответствии с моей реальной задолженностью, а в соответствии с чьей-то лихой, корыстной и ненасытной волей.
– Я обещаю вам, что во всем разберусь, – сказала я Малышеву, который все еще стоял напротив меня.
Он развернулся и, не прощаясь, ушел.
– Да, жаль парня, – вздохнул Дима. – А вы что думаете по этому поводу, Елена Владимировна?
– Не нравится мне все это, – призналась я. – Надо бы разобраться подробнее с процентами. А то получается, что банки намеренно загоняют людей в угол. И правда, словно бандиты какие-то. Проценты на проценты можно платить всю жизнь и все равно остаться должным, даже переплатив сумму долга в тысячи раз. Это не закон, это «понятия», Дима!
Он хотел что-то ответить, но не успел. Дверь открылась, и в кабинет ввалился огромный, мокрый с головы до ног, улыбающийся Таганцев. В руках он держал бумажный пакет – тоже мокрый. Лейтенант не признавал зонтов и всяких других «дамских» приспособлений. Прятаться от дождя, по его мнению, было женским делом, никак не подходящим для брутального опера.
Под ногами Таганцева тут же образовалась лужа.
– Елена Владимировна, по кофейку с пирожными жахнем? – громогласно и весело спросил он.
– Пирожные, я так понимаю, у тебя с дождичком? – кивнула я на мокрый пакет.
– Зато не черствые, – Таганцев положил пакет на стол и по-хозяйски включил чайник.
– Я – пас, – сказал Дима. – У меня от вашего кофейка пульс как у кролика. Пойду лучше прогуляюсь…
Помощник вышел, прикрыв за собой дверь.
– Очень кстати, – одобрил его уход Таганцев. – Мне как раз поговорить с вами надо. Тет на тет.
У меня замерло сердце – скорее всего, Таганцев собирается сообщить мне о результатах своего посещения коллекторского агентства.
Сейчас выяснится судьба Наткиных кредитов и необходимость оккупации моей квартиры ею и Сенькой.
Константин Сергеевич, словно не замечая моего нетерпения, обстоятельно разложил на чистом листе бумаги намокшие, но вполне аппетитные эклеры и не менее обстоятельно налил в чашки кофе.
– Вам с сахаром или без? – участливо поинтересовался он.
– Душа моя, не тяни кота за хвост. – Я забрала у него ложку, положила себе сахар и довольно нервно его размешала. – Ты был у коллекторов? Что они сказали?
– Ох, Елена Владимировна… – Таганцев сел на стул, который, как мне кажется, не вполне выдерживал его вес, и Константин Сергеевич, догадываясь об этом, всегда садился на него как-то не до конца, удерживая себя на весу силой ног.
– Судя по твоему «ох», хороших новостей не предвидится, – вздохнула я. – Натка действительно числится в должниках?
– И несусветная сумма подтвердилась, – кивнул Таганцев, закидывая в рот эклер целиком. – Там просто детектив чистой воды, Елена Владимировна, – жуя, сообщил он.
– Душа моя, я тебе сейчас кофе на голову вылью, – разозлилась я. – Рассказывай!
– Есть, ваша честь! – дурашливо вытянулся в струнку Таганцев. – Рассказываю…
* * *
Я проснулась оттого, что мне приснился звонок будильника. Он именно приснился, потому что будильник мирно тикал на тумбочке, показывая десять утра – время, недопустимое для пробуждения, время, когда работа в суде уже вовсю кипит, когда я, намаявшись в пробках и выпив утреннюю чашку кофе с Димой или без оного – помощник иногда делал выбор в пользу зеленого чая, – должна разбирать дела и готовиться к судебным заседаниям, назначенным на сегодняшний день.
Сердце заколотилось, как молот…
Я вскочила.
И тут же рухнула обратно в постель. Вспомнила – сегодня никаких пробок, никаких дел и никаких заседаний. Сегодня суббота, а значит, будильник не зазвонил в семь, а затрезвонил в десять, да и то только в моем воображении.
Я блаженно закрыла глаза. Если бы меня спросили сейчас, что такое счастье, я непременно ответила бы, что счастье – это утро субботы, когда не надо вставать, краситься, смотреть, какая за окном погода, прикидывать, что надеть, брать зонтик или не брать, гадать, какой фортель выкинет сегодня моя машина – поедет, не поедет, – не надо вообще ничего…
Можно нежиться в полудреме сколько захочешь, ну, или почти сколько захочешь – пока в голову не придут, не прорвутся сквозь негу мысли о текущих делах и насущных заботах: голодающей в Англии Сашке, предстоящем ремонте и скрывающейся от коллекторов Натке…
Я больше всего на свете люблю эти минуты субботнего утра – пока ничего не пришло в голову, не вспомнилось и не озадачило.
Незаметно для себя я снова заснула, и мне приснился беззаботный приятный сон – мы с Сашкой мчимся в кабриолете вдоль моря, в синем небе светит яркое солнце, но оно не жарит так беспощадно, как жарило последний месяц в Москве, а нежно греет, смягчая прохладный ветер, который бьет нам в лицо и треплет непослушные волосы… Сашка говорит по-английски, но я отчего-то ее понимаю и тоже отвечаю на чистом английском.
– Мам, зачем тебе ипотека, у нас же есть шикарный дом.
– Какой дом?
– В пригороде Лондона, мам, ты забыла? Да вот же он!
Море неожиданно бесследно исчезает, появляется типично английский пейзаж – «в отдаленной дымке утопая, привиденьями деревья стали в ряд, чуть заметна дымка голубая, чуть заметные огни за ней горят»[1], – и мы подъезжаем к средневековому замку.
– Зачем тебе ипотека, мам? Тут всем места хватит.
Мы с Сашкой, взявшись за руки, выходим из кабриолета – почему-то отчаянно-желтого, – входим в ворота замка…
Я стараюсь держаться как английская королева, но не очень хорошо понимаю, как это делать, поэтому просто держу голову высоко, спину прямо и стараюсь не споткнуться.
Хорошо, что на мне судейская мантия, она придает уверенности, только вот беда с обувью – на ногах шлепки, и пальцы с неоново-оранжевым лаком не прибавляют солидности.
В саду английский садовник подрезает английские розы, и по радостной Сашкиной улыбке я догадываюсь – это мои розы и мой садовник.
Дворецкий с поклоном открывает нам дверь, и в какой-то момент я понимаю, что на нем прокурорский мундир и это – Никита Говоров.
– Никита? – удивленно спрашиваю я у него.
Говоров опять слегка кланяется и отвечает:
– К вашим услугам, Елена Владимировна.
Сашка громко смеется, я чувствую, что краснею, но мне очень приятны Никитины полупоклоны, его «к вашим услугам» и то, что он мой дворецкий.
– Мам, он такой симпатичный, – шепчет мне Сашка. – Может, повысим его в должности и добавим зарплату?
– Он и так прокурор, куда его повышать? – шепчу я в ответ, и мне вдруг становится так смешно, что я просыпаюсь…
Надо же, какие кульбиты выдает подсознание – средневековый замок, личный садовник, желтый кабриолет, прокурор-дворецкий…
Знал бы Никита!
Меня по-прежнему душил смех, и я решила – хватит субботней неги и смешных грез, нужно быстрее возвращаться в действительность. Сейчас выпью кофе прямо в постели, и не беда, что некому его принести, – сама себе сделаю, заберусь в кровать и выпью – непричесанная и неумытая, в ночной рубашке и с пустой головой, в которой нет никаких мыслей, только фантазии.
Впрочем, образ Никиты, пришедший во сне, был мне приятен. Я вспомнила наш единственный ужин в ресторане и легкость и непосредственность, неожиданно возникшую между нами…