— И что же, сумел он эту связь установить? — спросил Ястребов.
— Он ее нащупывал. Подпольщики ему не доверяли.
— А гибель пятерых — это на его совести?
— И на его, и на чьей-то еще… Впрочем, пока он свою агентуру не выдает… Отмалчивается. Но это — глупое запирательство. Скоро оно кончится, и он начнет говорить… Все расскажет. Я в этом уверен.
— Вы правы. Улики неопровержимые. — Ястребов протянул Воронцову протоколы допроса. — Однако самого главного я не вижу. Что он сообщил об укрепрайоне?
— Вот за этим-то делом я и пришел, товарищ генерал. Надо будет, чтобы начальник штаба или начальник разведки присутствовали сегодня на допросе. Поставили интересующие их вопросы.
— Это правильно, — согласился Ястребов. — Когда они должны к вам явиться?
— Минут, так, через сорок.
Ястребов быстро встал, подошел к двери и приоткрыв ее, крикнул:
— Товарищ Стремянной, зайдите ко мне!
За дверью послышались голоса: «Начальника штаба к генералу», «Подполковника Стремянного к генералу!» Почти тотчас же хлопнула наружная дверь и в комнату, принеся с собой запах мороза, вошел Стремянной. Он был в полушубке и с планшетом через плечо.
— Из машины вытащили, товарищ генерал! По вашему приказу отправлялся принимать боеприпасы…
— Да тут одно важное дело, — сказал Ястребов. — Вам сейчас обязательно надо будет присутствовать на допросе… как его… — он посмотрел на Воронцова, — ну, не Соколова, а этого…
— Зоммерфельда, — подсказал Воронцов; поймав удивленный взгляд Стремянного, он объяснил: — Это настоящая фамилия вашего старого сослуживца Соколова… Некоторые подробности допроса я уже генералу сообщил, а вас проинформирую о них отдельно… По дороге…
— А как же быть с боеприпасами, товарищ генерал? — спросил Стремянной.
— Пусть едет начальник боепитания. Ничего, ничего… справится!.. А вы с начальником разведки должны присутствовать на допросе.
— Слушаю… Но вот как быть с начальником разведки? Я послал его в один из полков…
— Тем более надо быть самому… А вызывать его назад не стоит.
— Слушаю, — повторил Стремянной.
Ястребов встал из-за стола и с озабоченным видом прошелся по комнате.
— Постарайтесь получить самую подробную информацию об укрепрайоне. Самую подробную… — повторил он, останавливаясь перед Стремянным. — Я убежден, что Зоммерфельд знает многое… И это нам будет весьма, весьма полезно… Между прочим… — обратился он к Воронцову, — мне непонятно еще одно обстоятельство. Почему все-таки Зоммерфельд вовремя не скрылся из города? Что ему помешало?
— Меня это тоже интересовало, товарищ генерал, — сказал Воронцов. — При первом же допросе я спросил его об этом. Он утверждает… что у него, видите ли, с бывшим начальником гестапо Куртом Мейером были крайне обостренные отношения. В подробности Зоммерфельд не вдавался. Насколько я понимаю, они поссорились, потому что не поделили чего-то. А главное, он не может простить Мейеру, что тот помешал ему выехать из города. Кто-то из людей Мейера подложил под колеса его грузовика противопехотную мину. В результате взрыва Зоммерфельд был оглушен, потерял сознание и остался… Между прочим, пока он приходил в себя, у него из автобуса успели унести картины.
— Картины? — удивленно переспросил Ястребов.
— Да, картины, — повторил Воронцов.
В эту минуту где-то вдалеке раздался одинокий выстрел, затем прострочила автоматная очередь.
Командиры прислушались.
— Наверно, проверяют оружие, — решил Стремянной и обратился к Воронцову: — Что же дальше?
— А дальше он утверждает, что эту злую штуку с ним сыграл один из самых доверенных людей Курта Мейера — агент под номером Т-А-87. Как видите, в отместку своему бывшему соратнику он готов провалить разведчика, на которого тот делает самую большую ставку.
— А кто скрывается под этим номером?
— Неизвестно.
— Странно… Почему он знает только номер, а не человека?
— Я задал ему и этот вопрос. Зоммерфельд говорит, что номер ему назвал однажды сам Мейер, когда в одном из разговоров хотел показать, как он силен и какая у него тайная сеть. Это было еще до того, как их отношения испортились. Мейер говорил о Т-А-87, как об одном из самых ловких и опытных агентов, которому поручается выполнять важнейшие задания гестапо. Но в лицо Зоммерфельд его не знает. Не знает также — мужчина это или женщина.
— Ну хорошо, — сказал Стремянной, — а какое значение эти показания имеют для нас? Очевидно, сделав свое дело, Т-А-87 ушел из города вместе с гитлеровцами.
— В том-то и дело, что не ушел, — возразил Воронцов. — Зоммерфельд утверждает, что Т-А-87 оставлен для диверсионной работы. Немцы убеждены, что скоро они возьмут город назад… Поэтому им крайне важно иметь здесь свою агентуру.
Ястребов задумчиво покачал головой.
— Из этого надо сделать все выводы: Сегодня же поговорю с Корнеевым. А ты, Стремянной, действуй по своей линии — обеспечь надежную охрану города и всех военных объектов.
— Слушаю, — сказал Стремянной и встал.
Встал и Воронцов. Складывая документы в портфель, он обратился к Стремянному, который, готовясь идти, застегивал полушубок:
— А знаете, Егор Иванович, по моему разумению, картины все-таки где-то здесь, в городе!
— Почему? У вас есть данные? — живо спросил Стремянной.
— Нет, данных пока нет никаких. Но давай рассуждать… Т-А-87 похитил картины по поручению Курта Мейера в самый последний момент. Значит, картины вместе с прочим награбленным добром должны были находиться в машине у Мейера. Машину эту мы обнаружили. Не так ли? И, действительно, как вы знаете, мы нашли в ней два тяжелых чемодана с ценностями. А картин нет…
— Но ведь и самого Мейера нет, — сказал Стремянной. — Картины — дороже всего, что он упрятал в свои чемоданы. И, кроме того, гораздо легче… Нести на руках десяток рулонов не представляет никакого труда.
Воронцов пожал плечами:
— Возможно. Дело это еще во многом неясно.
— Это верно, — сказал Стремянной, поразмыслив, — но и в ваших словах тоже есть своя логика. Я думаю, Иванов и Громов хорошо сделают, если на всякий случай поищут картины в городе. Поговорить с ними об этом?
— Поговорите!
В этот момент за стеной хлопнула дверь, кто-то быстро вошел в соседнюю комнату и громко спросил, нет ли здесь майора Воронцова.
Воронцов вскочил и распахнул дверь:
— Что случилось, товарищ Анищенко? Заходите сюда.
Он пропустил мимо себя в комнату старшего сержанта, невысокого, худощавого, совсем молодого. Его безусое, поросшее светлым пушком лицо было ярко пунцовое, должно быть от смятения и быстрого бега. Он стоял перед командирами растерянный, весь взъерошенный, без шапки.
— Где ваша шапка? — спросил Воронцов, чувствуя, что приключилось что-то скверное.
Сержант, словно не понимая вопроса, поглядел на него.
— Бургомистра застрелили! — выдохнул он.
— Что-о? — крикнул Ястребов и в то же мгновенье оказался между Воронцовым и сержантом. — Кто посмел?..
— При попытке к бегству, — сказал сержант, невольно отступая к дверям. — Его на допрос вели… А он, собака, решил проходными дворами в каменные карьеры уйти… Сбил с ног конвоиров и — бежать!..
— Так неужели же нельзя было его взять живьем? — спросил Стремянной. Его худощавое лицо от волнения покрылось красными пятнами. — Черт побери! Хуже нельзя и придумать!.. Так глупо упустить…
— Никак нельзя было, товарищ подполковник, — виновато сказал сержант. — Сами видите, стемнело совсем. Да и туман. А он уже за черту города выходил. Думаем, заберется в карьеры — и поминай как звали! Каких-нибудь сто метров оставалось… А мы изо всех сил живьем его хотели взять!
Воронцов, все это время стоявший молча, с бледным лицом, схватил портфель и устремился к двери:
— Анищенко, за мной!.. Покажите, где все это произошло!
— Есть!
Оба быстро вышли.
А командир дивизии и начальник штаба остались одни. Несколько мгновений они молча смотрели в окно, за которым лежал город. Уже курились над домами трубы; белый в темном небе поднимался к облакам дымок. Женщины с кошелками спешили к первому открывшемуся магазину, в котором продавали хлеб. В город возвращалась мирная жизнь… А им предстоит еще длинный путь… Пройдет день, другой, — и рассвет встретит их где-нибудь на окраине села, в маленькой глинобитной хатке. Останется позади этот город, с которым у Стремянного связаны самые дорогие воспоминания детства. Когда-то он увидит его вновь?..
— Что ж, Стремянной, — сказал Ястребов, гася папиросу, — поезжай, пожалуй, за боеприпасами. Я дождусь твоего возвращения, а потом отправлюсь в полки.
Стремянной ушел. Через минуту его вездеход проехал мимо окна. Но Ястребов уже ничего не слышал. Он сосредоточенно склонился над картой, намечая, как лучше подготовить части дивизии к тому моменту, когда будет получен боевой приказ о дальнейшем наступлении…
Глава одиннадцатая. Иванов принимает посетителей
Весь день Стремянной был очень занят. Множество дел возникало каждую минуту и требовало немедленного разрешения. На артсклад доставили боеприпасы. Прибыло пополнение, его надо было распределить по частям. Самолеты нарушили связь с одним из полков. Необходимо помочь начальнику связи как можно быстрее восстановить линию. По поручению командира дивизии нужно побеседовать с только что прибывшими корреспондентами, которых интересуют подробности боев за город.
Одним словом, много хлопот у начальника штаба дивизии!.. Но среди всех этих неотложных дел Стремянной нет-нет, да и возвращался в мыслях к событиям последних дней. Бой на подступах к городу, знакомые улицы со следами пожаров и бомбежек, распахнутые ворота концлагеря. А потом — всклокоченная голова Еременко и его неестественно короткое тело на носилках во дворе госпиталя. Одно воспоминание сменялось другим. Палата во втором этаже и актерское одутловатое лицо этого жалкого предателя — Соколова… нет, бургомистра Блинова, то есть шпиона Зоммерфельда.
Стремянной сам не мог понять, в какую именно минуту он узнал в лежащем на койке человеке того эсесовского офицера, который прошел мимо него, пряча подбородок в воротник, а глаза — в темную тень очков. Когда он перестал верить рассказу начфина Соколова, такому, казалось бы, простодушному и похожему на правду? И зачем, собственно, понадобилась ему, начальнику штаба дивизии, подполковнику Стремянному, эта рискованная, можно сказать, детская выдумка — потушить в палате свет?.. В сущности довольно-таки нелепая затея… Разве нельзя было бы опознать в Соколове бургомистра Блинова при свете, просто с помощью фотографий и свидетельских показаний? Недаром Воронцов потом так был недоволен. И как только в голову пришло?! Откуда? Наверно, из глубины каких-нибудь мальчишеских воспоминаний, из романтической дали прочитанных когда-то приключенческих книг… Впрочем, если говорить правду, все получилось не так уж плохо. Если бы ему, Стремянному, не взбрело на ум погасить свет, Соколов не вздумал бы пуститься наутек, а ведь именно эта попытка к бегству разоблачила его окончательно. Одним словом, выходит, что он недаром увлекался когда-то романтическими историями, за которые ему нередко попадало от старших. Да, надо сознаться, он любил эти перебывавшие в руках у множества мальчиков, зачитанные до дыр книжки о необычайных приключениях путешественников, мужественных, суровых и благородных, о пустынных островах и пещерах, где спрятаны сокровища, о клочках пергамента с зашифрованными надписями.
Кстати, о зарытых сокровищах, — хотел бы он знать, куда все-таки гитлеровцы девали картины? Воронцов, пожалуй, прав, они где-нибудь здесь — в черте города или во всяком случае не так уж далеко. Ведь подумать только! Может, они запрятаны совсем близко — под полом соседнего сарая, например. Сгниют там или крысы их сгрызут, и никто даже знать не будет…
Нет, надо все-таки заехать к Иванову, узнать, как у них там дела, не нашлось ли человека, бывшего на работах в укрепрайоне, да заодно спросить, не слышно ли чего о картинах. Он как будто собирался организовать поиски.
На другое утро, возвращаясь из поездки в полк, он заехал в горсовет и застал Иванова, принимающим посетителей. Десятки людей терпеливо ждали своей очереди в приемной и в коридоре. Уже прибыли двое заместителей председателя, — они тоже принимали народ, стараясь ответить не многочисленные вопросы, помочь, чем можно.
Стремянной поднялся по широкой, еще не отмытой лестнице и прошел по длинному коридору, в котором, тесно прижавшись друг к другу, стояли люди.
Иванов сидел в холодном кабинете, с усталым, отекшим лицом. Перед ним стояла пожилая женщина в черном вязаном платке и старом, защитного цвета ватнике с аккуратными синими заплатами на локтях.
— Я все понимаю, — тихо говорил Иванов, — мне все ясно, Клавдия Федоровна!
— Нет, не понимаете, — почти кричала женщина, перегибаясь к нему через стол.
— Уверяю вас, понимаю!
— У меня двадцать детей… Двадцать! Вы слышите?.. От пяти до четырнадцати лет!.. И ни одного полена дров. Это вы понимаете?
— Но у меня еще нет своего транспорта. Город всего три дня как освобожден. Подождите немного. Обеспечу вас в первую очередь… Ну, разберите забор, сожгите его. Построим новый.
— Забор! — усмехнулась женщина. — Какой забор! Я уже не только свой забор сожгла, но и пять заборов в окружности…
— Привет, товарищ Иванов! — сказал Стремянной, подходя к столу. — Как работается?
— И не говори! — Иванов с надеждой поднял к нему глаза в припухших веках. — Вот, Клавдия Федоровна, пришла сама военная власть, — он рукой указал на Стремянного. — Обратимся к ней. Авось поможет.
Женщина поднялась и быстрым, порывистым движением протянула Стремянному руку:
— Шухова, Клавдия Федоровна, — сказала она. — Будем знакомы. Вот рассудите нас, товарищ командир!..
Стремянной остановился у края стола между спорящими сторонами, с невольным уважением глядя на эту пожилую женщину, сразу завоевавшую его симпатию.
— Товарищ Шухова — заведующая детским домом, — пояснил Иванов. — Сохранила ребят. В самых трудных условиях сберегла… А теперь требует от нас всего, что положено.
— Правильно, — сказал Стремянной. — Правильно требует.
— Не возражаю, — развел руками Иванов, — но транспорта еще нет. Подвоз еще не организован. Надо подождать, перебиться как-нибудь…
Шухова посмотрела на него с нескрываемой злостью.
— Я-то могу ждать, товарищ Иванов, — повысила она голос. — Я-то сколько угодно могу ждать, но дети ждать не могут! И этого вы никак не хотите понять!..
— А что вам нужно? — спросил Стремянной.
— Да не бог весть что, — сказал Иванов, — всего две машины дров.
Стремянной вынул из планшета записную книжку и карандаш.
— Будут вам дрова, Клавдия Федоровна, давайте адрес.
— Будут!.. — повторила Шухова, тяжело опустилась на стул и громко заплакала, закрыв лицо руками.
Иванов вскочил и подбежал к ней:
— Клавдия Федоровна, что с вами?
Стремянной молчал, понимая, что сейчас никакими словами успокоить ее нельзя.
— Так трудно!.. Так трудно!.. — стараясь подавить рыдания, говорила Клавдия Федоровна. — Силы уже кончаются… Ведь что здесь было!..
— Все скоро войдет в свою колею, товарищ Шухова, — говорил Иванов, неловко придерживая ее за плечи. — Я рад, что вы живы. Большое вы дело сделали. Продовольствием мы ребят уже обеспечили, а дрова сегодня привезут. Ну, вот и хорошо… А дней через десять приходите, — у нас уже все городское хозяйство будет на ходу. Увидите!..
Шухова понемногу успокоилась, вытерла слезы и встала.
— Спасибо, большое вам спасибо, — сказала она, обращаясь к Стремянному, — груз с сердца сняли… Адрес вот здесь — на заявлении. — Она показала на бумагу, лежащую перед Ивановым.