— Как же, узнал, Алексей Владимирович, — ответил я.
— Я — смерть твоя, — ерничая и явно входя в образ киллера, произнес Кулыгин.
— Да, вижу, — в тон ему ответил я, скосив взгляд на оружие, которое он держал в руке. Однако это был не бутафорский револьвер. Чего-чего, а боевого оружия я в своей жизни перевидал немало. Это был настоящий ТТ.
— Объясни мне, Алексей, зачем ты все это делал? На тебе два трупа и две искалеченные жизни? Не слишком ли много для банальной мести?
— Три.
— Что три? — не понял я.
— Три трупа, — нагло ухмыляясь, пояснил Кулыгин.
— Я так понимаю, третий — это Винт. Господи, его-то за что? Допустим, Умнова ты убрал как нежелательного свидетеля, чтобы зачистить следы. Твердохлебова ты ненавидел уже давно, и тому были причины. С Румянцевыми тоже вроде бы понятно. Но Винт? Это ведь он помог тебе тогда выкарабкаться и остаться в живых?
— Вот за это я его и убил, — ответил Алексей, бешено сверкнув глазами. — Лучше бы я умер тогда, чем такая жизнь, как сейчас. Ты знаешь, сколько мне пришлось перенести, пока эти тут развлекались, сорили бабками, жрали водку и трахались?.. Я хотел убежать от себя. Я провел год в клиниках — сменил внешность. На мне нет ничего своего — все, что ты видишь, пересажено с чужих задниц…
«Да он просто спятил, — догадался я. — Он же самый натуральный псих… Сейчас он застрелит меня, а потом продолжит выслеживать профессора и его жену. И уж на этот раз он не станет выдумывать изощренные хитроумные комбинации. Просто подкараулит и прихлопнет обоих».
— Ты болен, Алексей. Тебе надо в больницу.
— Это вы все тут больные, понял? — Ствол пистолета уткнулся мне в живот. — А теперь давай. Поворачивайся и беги. Тебе же прочли сценарий — классный получится кадр. Ну, быстро…
— Олечка, ну где вы набрали таких дилетантов! — это к нам подлетал разъяренный Худокормов. — Вам же все русским языком объяснили: встретились, две-три фразы, повернулся, стрельнул, упал. Все. Неужели так трудно запомнить? Что вы мне тут устраиваете диалог Чацкого с Фамусовым?.. И позвольте, — обратился он к Кулыгину, — где вы взяли эту игрушку? Где нормальный револьвер, который вам выдали?
— Пошел на хер отсюда, — коротко бросил Кулыгин и на мгновение повернулся к режиссеру.
Этого самого мгновения мне было достаточно, чтобы рубануть его по руке, в которой он держал ствол. Вторым ударом, в который я вложил всю свою ненависть к маньяку, я отправил его в глубокий нокдаун. Кулыгин медленно завалился на асфальт.
— Объясните мне, что здесь, в конце концов, происходит? — вскипел Худокормов. — Это не съемки, это какой-то цирковой балаган. Черт меня дернул связаться с этой «Пулей», здесь же все сумасшедшие.
«Ну все не все, а один-то точно», — про себя отметил я и попросил подбежавшего к нам Юру Птичкина:
— Вызови, пожалуйста, милицию.
И тут раздался выстрел. «Ствол! Какой же я идиот, я же не подобрал ствол!», — сверкнула в мозгу догадка, и я понял, что сейчас умру.
Однако прошла секунда, другая… Я обернулся и увидел, как вокруг головы Кулыгина расплывается темно-красное, отвратительного вида, пятно.
— Юра, и «скорую», пожалуйста, тоже, — произнес я и устало опустился на холодную землю.
***
После нескольких часов переговоров, заслушиваний и собеседований моя кандидатура получила благословение высшего руководства Главка.
Я ехал в «Пулю» со смешанным чувством радости и отчаяния. Я все-таки сделал шаг, о котором так долго и тайно мечтал. Но теперь мне предстоит расстаться с людьми, с которыми я без малого четыре года проработал бок о бок и спина к спине. Зураб, Каширин, Безумный Макс, Спозаранник с его штабной культурой, даже Шах, будь он неладен… А еще… Еще я очень боялся разговора с Обнорским. Я не представлял, как смогу сейчас подойти к нему и, глядя в глаза, сказать: «Извини, Андрей, я наконец решился». Я боялся даже не самой этой фразы, а того, что он может вдруг расценить этот мой поступок как предательство. Ну в самом деле, не буду же я, оправдываясь, объяснять, что все эти годы тосковал по ментовке?
Андрей протянул мне руку и по выражению лица я понял, что ему уже все известно.
— Ну что ж, Михалыч, поздравляю. Как говорится, большому кораблю…
— Знаю — большая торпеда, — попытался сострить я. Получилось плоско, отчего на душе стало еще гаже.
— Надеюсь, теперь у Агентства будет прямой устойчивый выход на ИЦ ГУВД и гаишную базу, а также ежеквартальные распечатки с паролями в ЦАБ?
— Насчет этого, Андрей, обещать не могу. Но бессрочная аккредитация в пресс-службе УУР всем репортерам «Пули» будет обеспечена. Это я гарантирую.
— Ну и на том спасибо, — устало сказал Обнорский, достал из стола початую бутылку коньяка и две рюмки. После этого он выглянул за дверь: — Ксюш, если будут спрашивать — сегодня меня уже не будет.
— Андрей, уже два раза звонил Худокормов, он хотел с тобой срочно встретиться, что-то обсудить по поводу сценария, — донеслось в ответ из приемной.
— А ты пошли его, пожалуйста, от моего имени в жопу… Хотя нет, переключи его на меня. Я сделаю это лично.
И тут я расхохотался. Обнорский обернулся и удивленно посмотрел на меня:
— Ты чего, Михалыч?
— Андрей, знаешь, какими словами заканчивается моя последняя новелла?
— Ну?
Я на секунду зажмурился, мысленно представил себе компьютер, на котором вчера вечером допечатал последние строчки своего многострадального творения, и на память процитировал:
— «Собравшись с духом, Олег Дудинцев сжал кулаки и, не отводя глаз от проникающего в душу взгляда Болконского, твердо произнес: „Я ухожу. Ухожу обратно в милицию. Так мне велят мой долг и моя совесть“. — „Да иди ты хоть в жопу!“ — рявкнул Болконский и вышел, хлопнув дверью. Так мною окончательно были сожжены все мосты».
Андрей улыбнулся:
— Вот что я тебе скажу, Жора. Ты был отличным расследователем и мог стать неплохим репортером. Но вот писатель из тебя — дерьмовый.
Он разлил коньяк, и мы чокнулись за удачное будущее.
Причем в этот раз, как это ни печально, каждый за свое.
ДЕЛО О КАРТИНЕ ПИКАССО
Рассказывает Анна Лукошкина
* 1*
— Аня! Котомкина! Котомкина, тьфу, Лукошкина! — председатель городского суда Петербурга Полуночников рисковал сорвать голосовые связки. Услышав свою фамилию, я, наконец, оглянулась.
— Недозваться тебя. Ладно я, человек пожилой, плохо слышу, ну а ты-то?! — Виктор Петрович был явно раздосадован тем, что так долго гнался за мной по коридорам горсуда и что происходило это на глазах у коллег, подсудимых и адвокатов.
— Сами виноваты, Виктор Петрович. Зовете меня каким-то несуществующим именем.
Если честно, то, заслышав фамилию «Котомкина», я, конечно, поняла, что окликают меня. Но отождествление меня и моей литературной героини, приключения которой я вынуждена была описывать по требованию Обнорского для наших сборников «Все в АЖУРе», порядком мне осточертело. В общем-то Котомкина, выходившая из-под моего пера, имела, конечно, некоторое портретное и жизненное сходство со мной. Но не до такой же степени, чтобы перипетии ее судьбы воспринимались как мои собственные! Между тем, даже хорошие знакомые, прекрасно осведомленные о том, что я воспитываю сына Петра, то и дело, зачитавшись сборниками «Все в АЖУРе», интересовались, как поживает моя прелестная дочурка. Первое время подобные вопросы ставили меня в тупик — я лихорадочно начинала соображать, какая дочь и как именно она поживает. Но это еще цветочки. В УБОПе и в суде, где я по-прежнему была частым гостем и где меня знали как облупленную, всерьез недоумевали, как это факты и детали жизнеописания Котомкиной, изложенные в пресловутых сборниках, доселе оставались неизвестными. Подруги даже ставили мне это в укор — мол, скрытная ты какая, Котом… Лукошкина!
Хуже всего было то, что я и сама потихоньку начинала страдать раздвоением личности. Придя домой, я несколько минут раздумывала, кого окликнуть — «дочь» Катюшу или сына Петрушу. Я ждала звонков от несуществующих людей и жутко злилась, что они не звонят. Я путала Нонну Железняк с Норой Молодняк, тем более, что и та, и другая (актриса Таня Коробкова, играющая героиню Нонки в телесериале по нашим новеллам) попеременно бродили по коридорам Агентства и обращались ко мне с разными вопросами. Я впадала в замешательство, встречая в кабинете Обнорского популярного киноактера Андрея Беркутова, воплощавшего в том же сериале образ нашего Классика, и подчас даже пыталась высказывать ему претензии, предназначавшиеся Обнорскому…
Короче, жизнь моя превратилась в кошмар, который усугублялся тем, что актриса, игравшая Котомкину, — Алена Каракоз, совершенно не соответствовала образу моей героини. Она скорее напоминала Светку Завгороднюю. Этакая надменная секс-бомба. Каракоз ни во что не ставила меня как автора новелл и всячески старалась дать мне понять, что если книжную Котомкину с реальной Лукошкиной путают, то уж киношная будет сама по себе. Никаких прототипов! Только в одном Каракоз совпадала с Котомкиной и в конечном счете с Лукошкиной — она претендовала на благосклонность Обнорского. Причем не в исполнении Беркутова.
С другой стороны, этот кошмар меня просто спасал. В захлестнувшей меня круговерти я была почти лишена возможности предаться воспоминаниям о Хуго, который со времени нашего расставания позвонил мне только один раз — с тем, чтобы сообщить, что остается с беременной женой, и уверить меня в совершеннейшем своем почтении. Нет, конечно, я утрирую — Хуго говорил много и долго, проникновенно и очень искренне. Просто на результате это никак не сказалось… Мне оставалось только повторять за модной певицей Ализе, которую мы с Хуго слушали в Гааге: «Je ne sais pas ce que se passe. Mais je sais pourquoi on m'appelle „mademoiselle pas de chance“» — «Я не знаю, что происходит. Но я знаю, почему меня называют „девушка-неудачница“»…
Если бы я еще и ушла из Агентства, как собиралась сперва по возвращении из Гааги, то следующим местом моего жительства стала бы клиника неврозов. Но я дала себе слово, что переживу всю эту несостоявшуюся любовь. Более того, я решила, что останусь в «Пуле» — с набившими оскомину Обнорским, Спозаранником, с приторной Завгородней и другими персонажами Агентства. Я буду править их тексты, буду до хрипоты спорить с Глебом, буду ходить на дурацкие летучки и, черт возьми, буду писать новеллы, как того хочет Обнорский!
— Анечка! — Голос Полуночникова вернул меня в действительность. — Ваша «Явка с повинной» пользуется популярностью. Я бы хотел опубликовать в ней свои мысли по поводу нового УПК. Ты могла бы составить мне протекцию?
Я вспомнила всю нецензурщину, которую употребляли в связи с новым УПК знакомые оперативники и следователи, и поспешила уточнить:
— Надеюсь, мысли будут выражены в корректной форме?
Полуночников усмехнулся и заверил меня:
— Несмотря на сложность задачи, я постараюсь избежать ненормативной лексики.
* 2*
С предложением Полуночникова я пошла в кабинет к Обнорскому. Распахнув дверь, увидела уже ставшую привычной картину — Андрей Беркутов, точь-в-точь как Обнорский, возлежал на диване и что-то вещал в потолок. Я в замешательстве осмотрелась, но, кроме меня, только что вошедшей, в кабинете никого не было.
— Простите! — Я поняла, что помешала творческому процессу вхождения в образ.
Беркутов легко (в отличие от Обнорского) поднялся с дивана и галантно поцеловал мне руку.
— Вы мне ничуть не помешали. Даже напротив. Говорят, вы хорошо знаете Обнорского с неформальной, так сказать, стороны. Давайте поговорим об этом. Мне для образа пригодится.
— Ну судя по тому, что вы так непринужденно употребили слова-паразиты, которыми грешит Обнорский, вы уже почти вошли в образ. Даже вжились.
— А… Это вы насчет «так сказать»? — Похоже, Беркутов был наиболее адекватным из всей съемочной группы и совершенно не обижался на мои выпады.
— Верно.
В этот момент в кабинет влетел возбужденный Повзло. По-моему, он отождествил Беркутова с Обнорским, потому что обратился сразу к нему. Похохатывая, он рассказал потрясающую по своему идиотизму историю.
Зайчиков допрыгался! Такой прыгучий оказался, что от оперов в окно выпрыгнул и был таков! Ха-ха-ха! — Видя, что Беркутов не разделяет его бурного восторга, а лишь вежливо улыбается, Повзло, наконец, понял, что Обнорского в кабинете нет, а потому оценить важность новости для города могу лишь я, да и то весьма приблизительно.
А новость действительно была важной. В отношении депутата Зайчикова возбудили уголовное дело. Повод, на мой взгляд, был бредовый: некий коллекционер, имя которого следствие держит в строгом секрете, якобы передал Зайчикову на реализацию картину Пабло Пикассо, а тот ее присвоил. Вот в поисках этой картины следствие и нагрянуло на днях к Зайчикову в офис и домой с обысками. Не знаю, действительно ли Геннадий Петрович присвоил картину, но от следствия он убежал. Причем так, что теперь над следственной бригадой смеется весь город — Зайчиков просто выпрыгнул в окно, благо офис у него находится на первом этаже. Беглеца тут же объявили в розыск. И опять курам на смех, потому как в то время, когда Зайчикова, якобы сбившись с ног, искала вся петербургская милиция, депутат спокойно завтракал, обедал и ужинал в разных ресторациях города. Причем совершенно этого не скрывая. Завидев знакомого, Геннадий Петрович не только не натягивал шляпу на глаза, чтобы не быть узнанным, но, напротив, приветливо окликал и помахивал пухлой ручкой.
Соболин и Спозаранник уже спорили между собой, определяя, что можно давать в Ленту оперативной информации, а что лучше приберечь для публикации в «Явке с повинной». Я попыталась охладить пыл Володи.
— Во-первых, у тебя нет подтверждения тому, что картина действительно принадлежит Пикассо. Кроме того, пока не увижу копии заявления потерпевшего или хотя бы постановления о возбуждении уголовного дела, информацию давать не разрешаю. Имей это в виду.
Мои слова произвели явно благоприятное впечатление на Спозаранника, который торжествующе улыбнулся и отправился разрабатывать тактику и стратегию обработки источников информации, чтобы получить все о «деле Зайчикова». Соболин, напротив, тихо выругался, сказав что-то вроде «есть люди, от которых другим нет никакой пользы, только вред». «Ну это ты, Володя, напрасно», — мстительно подумала я. Если раньше я сама предлагала варианты исправления юридически ущербных фрагментов в соболинских творениях, то теперь палец о палец не ударю. Пусть сам додумывается, а материалы пока полежат, дойдут до кондиции.
* 3*
Очередная летучка началась, как ни странно, вовремя. По всей видимости, в кабинете Обнорского с утра состоялось какое-то совещание, потому что накурено было так, что хоть топор вешай. Это не мешало собравшимся оживленно обсуждать новость последних нескольких дней — дело Зайчикова. Обнорский слушал и хмыкал, потом не выдержал:
— Короче, руководством Агентства принято решение заняться этим делом.
Спозаранник ехидно заметил, что расследовательский отдел уже занялся делом Зайчикова, не дожидаясь санкции руководства. Шефа такое замечание задело за живое.
— Ну тогда что вы скажете на это?! — с этими словами Обнорский достал из-под стола картину.
— Надеюсь, это не та картина, которую ищут правоохранительные органы? — холодея, спросила я. Хватит того, что Агентству и так всякие ужасы приписывают — то сюда невинных отроков в наручниках приводят, то кого-то заставляют напиться вусмерть и рассказать всю правду. Если на картине обнаружат «пальчики» Обнорского, трудно ему будет убедить прокурора в своей непричастности к пропаже картины.