А ноги... Зразу не розбереш, що в болотi, нiби в чоботях.
- Знаєш, Тарасе, що я тобi пораджу. Слiпий лiрник iз Смiли шукає поводиря: якраз робота по тобi. Хоч не в'їжно, так улiжно. Та й псалми спiвати ти майстер.
Шевченко одчув образу, почервонiв, опустив очi.
- Це ви, тату, дурне вигадуєте, - оступилась Оксана, - що це вiн - нi до чого бiльш не здатний, що ви його в старцi посилаєте?
Батько сердито зиркнув на Оксану:
- Я знаю, що кажу! Отож мовчи краще. - I, звертаючись знов до Тараса, спитав:
- Чи правду кажуть, що ви з своїм паном дяком у Мини кури покрали?
- Хто вам казав?! - раптом загорiвшись, промовив Тарас.
- Люди казали, - невиразно проказав дядько. Оксана глянула злякано й суворо на хлопця, теж почервонiла i, взявши щось у запiчку, вийшла. Господар бiльше не обзивався до Тараса. Тарас трохи постояв, нiяково попрощавшись, пiшов iз хати.
- Так i скажи своєму дяковi! - услiд почув вiн глузливий голос.
Казали, люди з нього будуть. Якi люди? Як зародився ледащом, так i помре ним. Ще стало гiрше на душi в Тараса. То хоч думка була радiсна про Оксану, а тепер i Оксана на нього.
- I чого мене понесло сюди, дурний! - Вертався яром помалу, задуманий. - Що ж - вона менi не пара.
Сiв пiд вербою, як не плаче. Аж чує, щось недалеко тихо спiває. Озирнувся, на тому боцi потiчка коло криницi стоять чиїсь вiдра. А далi зоглядiв - щось у червонiй плахтi iз жовтою на головi стрiчкою. Стоїть, зiпершись спиною на стовбур, мабуть, вичiкуючи, поки пiсля дощу вода в криницi вщолочає... Дiвчина спiвала стиха та виразно про того сироту-наймита, що не має в свiтi роду.
У Тараса були пiснi, як у кого коханки: завжди не одна, то друга бринить у грудях. Почує де-небудь, зразу запам'ятає всю од краю до краю, носиться з нею, виспiвує - чи гуляє, чи робить що, поки iнша пiсня не закриє цiєї. Пiсня про сироту, що поневiряється в людях, зразу сп'янила Тараса. Сам сирота, що зазнав уже людського глуму й потурання, вiн так i прикипiв до мiсця, дослухаючись до кожного слова цiєї пiснi. Щось у грудях почало битись, у горлi здавило. Зцiпив Шевченко зуби, щоб не заплакати, та де вже там йому, малому, змагатися з тiєю могучою i чарiвною силою! Народна творча стихiя вхопила, як обценьками, маленьке покривджене серце, завертiла ним, як вiтер билиною...
Вислухав i запам'ятав усю пiсню до словечка. I вже нi про що iнше не думаючи, наспiвуючи, спотикаючись й ковтаючи сльози, поспiшав вiн додому, щоб швидше списати пiсню в свою маленьку книжечку.
Уночi була гроза, а ранок видався ясний на диво. Небо чисте, лагiдне-лагiдне, що, дивлячись на нього, мимохiть осмiхнешся. Сонце веселе, тепле, бадьоре. На бур'янах ряснiли блискучими дiамантами краплi нiчного дощу, свiтились, як iз золота кованi, листочки глухої кропиви, круто пахли високi буйнi ромашки, i дух його мiшався з вранiшнiм димом, що викочувався клубками iз бовдура в сусiднiй хатi.
Рипнули вулишнi в школi дверi, i на порiг iзнову вийшов хлопець. Озирнувшись навкруги, чи нiхто не дивиться, вiн швиденько шуснув протоптаною стежкою в бур'яни. Стежка була покручена, проте хлопець iшов повною ходою, пригинаючись i струшуючи собi на шию й голову запашну, уже нагрiту росу. В гущавинi лежало кiлька потрухлих колодок. Колись їх вивезли сюди на огорожi та так, мабуть, i забули. Хлопець пiдмостив трави, сiв на колодцi i почав розгортати свiй зшиточок. В зшитку, розмережанi й розфарбованi вiзерунками, були списанi пiснi, щедрiвки, псалми, що їх бачив вiн у синьому зшитковi у свого учителя й хазяїна - дяка.
Нова пiсня, що почув вiн у яру од дiвчини, незабаром була вже написана i обмальована. Тепер непереможно хотiлось йому спiвати цiєї пiснi. Тут, наодинцi, щоб нiхто не бачив його i не чув, стиха, щоб, крiм його самого, не було чути, вiн завiв виспiваним, гнучким бархатовим дискантом:
Сирота втомився,
На тин похилився, -
Люди кажуть ще й говорять:
Сирота напився...
Кивав головою, пiсля того шепотiв, кусаючи губи;
"Так, так... вiн упився... а спитайте його, чи їв вiн що-небудь, чи пив... Спитайте..."
Не витримав - сльози бризнули з очей. Витираючи рукавом, крiзь плач шепоче:
- Бодай ви довiку пили стiльки, скiльки вiн пив у той день, коли в нього не було й рiски в ротi. - Витер сльози, видавив iз носа. Чмихнув... Перегорнув сторiнку. I знову завожений, заплаканий, вже забувши, на повний голос:
Сирота леда-а-що,
Не хоче роби-ить:
Ой, оддамо вражого сина
В москалi служи-и-и...
Не закiнчивши, хлопець заридав - зарiв, не стримуючись, на увесь голос. Приказував:
- Так його, так... де ж сиротi дiтись, куди прихилитись, - в москалi його! Шкода, що не можна сонця заступити, щоб не свiтило сиротi, щоб слiз йому не сушило.... Ой люди, люди... Бодай вас...
Кiнчав пiснi i знову починав. I не було тому краю. Голос линув у яр i знову на гору i лунав по всьому селу.
- I що це воно спiває так гарно та жалiсно? - гомонiли жiнки одна до другої, пiдсипаючи картоплю на городах. - Дiвчина чи хлопець?
- Еге! Я давно вже слухаю, виводить, аж за душу бере... - голосно обiзвалась до першої друга через три грядки.
- Це покiйного Григора Шевченка хлопець, що в дяка.
- Которий? Отой головатий Тарас?
Десь через увесь город гукнула ще одна жiнка:
- А ви ж думали хто? Отож забереться в бур'яни та й виспiвує. А вже й не маленький.
- Це той, що в школi живе в дяка? Що так ото читає псалтиря, як щебече пташка?
- Вiн же, вiн. Хпопець, може, й не дурний, та з дяком злигався. Чого там навчиться? Навчиться горiлку пити.
- Та людям очi драти.
Жiнки перегукувались через город, i гомiн розходився на пiвсела. Вийшли люди з хат. Вийшла й Оксана.
А з гори, з бур'янiв, линув той же голос, все бiльше доймаючи, бiльше жалю надаючи, нiби намагаючись мури якiсь розбить. Виспiвує iншу пiсню, що чув од баламута-дяка:
Та вирiс я в наймах, в неволi,
Та не було долi нiколи, та гей!..
Шелеснули бур'яни, кашлянуло. Шевченко механiчно сунув у кишеню книжечку. Повернув голову. Хто? Оксана! Винувата, задихана. Хлопцевi соромно за сльози, за спiви - насупився, не витираючи довiрливо слiз.
- Ти розсердився вже, Тарасе? Я, дурна, змолола щось, а потiм самiй стало сором. Як пiшов, то менi так стало жаль, що нащо те я казала. А як почула, що ти спiваєш, то ще стало жальчiше. Аж сюди оце прибiгла.
Шевченко мовчав, не витираючи слiз.
- А я й не знала, що ти такий тонкослiзий. Я думала, як гайдамака, то вiн i не плаче.
- Я не гайдамака, - тихо одповiв хлопець.
- А хто ж?
- Старець! Пiду в старцi, - сердито одказав Шевченко, торкаючи дрантя на собi.
- Вигадай!
А в Шевченка вже в очах стояв мрiйний блиск.
- А що ж? Навчуся грати на кобзi та й буду ходить по селах, як Перебендя. Оксана дедалi все бiльше дивувалась.
- Та хiба ж ти калiка? Перебендя слiпий, тому й ходить, а ти ж видющий. Це ти дуриш усе. Чудний ти часом буваєш, Тарасе.
Та Шевченко вже захопився цiєю думкою й iмпровiзував:
- А очi менi люди виб'ють, то й буду слiпий. Скажуть-нехай сиротi сонце не... - Шевченко не доказав, захлипав.
Гаряче, як голубка крильцями, Оксана схопила руками за шию хлопця, вже готуючись сама заплакати.
- Тарасику! Нащо ж ти так кажеш? Це ти вигадуєш? Я не дам! Скажи! Ну, скажи, що ти вигадуєш, а то заплачу!
Тарас випручав iз обiймiв непокiрну нестрижену голову.
- Виб'ють очi, щоб сиротi сонце не свiтило. Всi одцураються од мене, покинуть... Кому потрiбний слiпий неборак...
Дiвчина закусила губу, в очах зразу повно стало слiз. Не втерпiла - заридала:
- Все одно я тебе не покину - буду за руку тебе, бiдного, водити... Обоє плакали в бур'янi: поет i його доля.
- Тарасе!
- Тарасе, чортiв сину!
З хати вийшов дяк, простоволосий, червоний, в однiй розiрванiй сорочцi, i давненько гукав у бур'яни.
- Кому я кричу? Тарасе! - раптом на всю гортань гарконув дяк.
Незабаром з бур'янiв виходив насуплений, нахмурений, сердитий Тарас, одводячи вбiк червонi заплаканi очi. Здається, одразу закував себе в сталь: мiцний, упертий.
- Чого? - сердито спитав вiн.
- Що, тобi нема чого робити, що ти виспiвуєш по бур'янах? Я тобi ще вчора казав, щоб однiс мої чоботи до шевця. Ти однiс? Я тобi казав, щоб ти сходив до Коваленка. Ти ходив? Зажди! Куди ти? Туди пiсля пiдеш, а зараз бiжи до дяка в Лисянку.
- Чого? - блимнув знов очима поет.
- Будеш прохати на iменини i вiзьмеш цимбали.
- Як дасть. Той раз так струни порвали.
- Дасть, я прохав у нього. Та швидше! Щоб одна нога менi тут, а друга - там! Чуєш? Пiов Шевченко, похиливсь.
В тому кутку України, де село Кирилiвка, завжди було багато мiж людьми малярiв. Мабуть, теж через те, що край такий, хоч малюй: в садах та в зорях. Дiти завжди люблять малювати чим попало i на чому попало, а по тих селах надто: скрiзь по селу ворота вимальованi крейдою, а бiлi стiни - углиною. Малював, бувши малим, i Шевченко: хати, церкви, дерева.
Проте справжня жага до малювання прокинулась у його тiльки тепер, коли вже вiн був чималим i служив у дяка.
Було так. Кирилiвський дяк послав хлопця в Лисянку (до дяка-маляра) позичити цимбали i прохати на iменини. Той цимбалiв не дав i на iменини приїхати не обiцяв. Шевченко застав лисянського дяка-маляра за роботою: вiн сидiв у повiтцi, i на дошцi починав малювати якогось святого. Шевченко не йшов додому, став дивитись. I коли на мертвiй дошцi з-пiд пензля маляра виглянули людськi очi, мов iз туману, почало виявлятись живе обличчя, в хлопця аж мурашки пiшли поза спиною: маляр видався йому за чарiвника. Вiн вперше одчув iдею творчостi. Зразок її, звичайно, не блискучий, але для цього йому не треба було бачити працю Рафаеля, в цьому розумiннi Рафаелева мадонна мало чим бiльше вплинула б на молодого хлопця, нiж дякова Варвара. Головне в цьому - першина, новина враження, що його сили вже не буде вдруге навiть тодi, коли вiн, вирiсши, матиме змогу бачити роботу першорядних на весь свiт майстрiв. Головне - загальнi принципи, а вони однi i в кирилiвського дяка, i в iталiйського генiя.
Огонь пiшов по жилах у хлопця, i вiн ясно одчув у собi, нiби од сну пробудившись, одчув творця, художника. Аж руки заворушились. Здалося йому, оддав би все на свiтi, не хотiв би нi слави, нi багатства, аби тiльки навчитись так творити. Хоч був би босий, голий. Тута ж вiн i почав прохати дяка, щоб прийняв його за учня. Дяк одiгнав свиню, що нюхала вже картину, глянув на дiтей, що дряпались на морiжку i верещали, i промовив охоче:
- А чому й нi! Менi вже давно треба учня.
- Коли ж можна прийти? - загорiвся хлопець.
- На мене, то хоч i завтра! Батько чи мати є в тебе?
- Нi, я сирота.
- Тим краще - сам собi хазяїн. - Давши пару голубенят, що їх прохав в нього кирилiвський дяк, маляр, проводжаючи хлопця аж за ворота, наказував: - Гляди ж, Тарасе (вже довiдався, як i звать), я ж уже не буду когось шукати - на тебе буду дожидати...
Бугорський не дуже запечалився, почувши, що не буде цимбал на iменинах: "Удавиться нехай вiн ними, а ми обiйдемось i без цимбал". Зразу зеленястий злий огник в його жаб'ячих очах погас, i вони залиснiлись нещирою ласкою i одвертим цинiзмом.
- От що, Тарасе. А чим ми будемо шанувати гостей? Треба добувати десь гуску. Тараса нiби хто опiк приском:
- Що? Знову красти? Нi, годi! Менi вже й так за тi кури скоро люди очi повибивають. Iдiть самi та й крадiть.
- Тарасе! З ким це ти так? - в очах знову зеленими огниками зажеврiла уїдлива, постiйна злiсть. - Давно я тебе учив?
- А що ж, - не змовчував хлопець, - хто жере кур, а кого дражнять злодiєм. Я робив те, що менi велять, а справжнiй злодiй - то це пан дяк.
- Ах ти ж бiсова пара, так ти такий! Ти береш такi норови! - Дяк метнув полами, метнувся за хлопцем. Почали бiгати кругом стола, нiби граючись. Меткий був дяк, хоч i в халамидi, та учень був меткiший: зразу грюкнув кулаком у вiкно i вилетiв, як кiт, надвiр.
- Отож iди та й не вертайся. Не хочеш слухати, на чорта ти менi? Думаєш - дурно буду вчити? К лихiй годинi! - Дяк: - Розумний ти вже дуже став.
- На батька бiсового i ви менi з таким ученням: ще колись коней пошлете красти, - одказав Тарас.
Такi сцени останнi часи одбувались часто мiж учителем i його учнем-джурою. Проте кiнчалося все мирно. Тарас вийде на майдан, стане, подумає: "Куди ж iти? До мачухи у те пекло? Чи до дядька на глум i докори? Нi, краще в шум головою". Важко зiтхне, вертається до школи. Дяковi теж не було вигоди сваритись - мовчав. Так i тепер.
Пересидiв до ночi в бур'янi, далi прийшов до школи i полiз спати на горище. В школi боявся. Так, було, бити Тарас уже не дається, та дяк, бувало, прийде та сонного.
Лежачи на горищi, надумав: "Щоб вiн менi коли пошив тi чоботи, того менi, мабуть, уже не дожидать, краще, мабуть, буде - вiзьму свiй товар та й пiду до маляра". Зiтхнув i заплющив очi. Одразу йому i сон:
"Нi, не пiду я за кобзаря, пiду за маляра", - Оксанин десь голос. Стало тепло так у грудях, любо. Сонце десь свiтить, потiчок дзюрчить, зозуля... Нi, таки хороше, ой, яке хороше життя! Гуп! гуп! гуп!
Почало щось гупати, аж хата двигтiла. Тарас довго не прокидався, таки розбудило. Пiдвiв голову, дослухається. "Рано почали!" - глянув у щiлку, надворi день: "Чи, може, це я так заспав? А може, це дрова в сiнях дяк рубає". З-пiд стрiхи вилiз надвiр, пiдходить до вiкна. Аж там: гульня аж курить. В хатi дим од люльок, як хмара. На столi пляшки, чарки, миски. Гостi в диму метушаться, як тiнi, не можна впiзнати. Гам, спiви, гопак. Спершу, здається, садять ногами без музикiв, далi чутке ухо Тарасове вловило тихий шум струн: кобза. "Це ж вiн замiсть цимбал гукнув старого Кирила".
Що ж то за гостi в нього - додивляється. Дяк iз Тарасiвни, дяк моринський, титар. На ослонi Кирило - нiс червоний - вже пiд чаркою. Бугорський вже готовий: в однiй жилетцi вибиває ями на долiвцi. Вимазався, як манiя. Крiзь дим видно - в печi горить огонь. Коло печi порається сусiдка - ота кривонога Хима. Лице червоне, аж блищить од огню i од чарки, очi смiються - теж вихилила не одну повну. На рогачi в неї сковорода, на сковородi шкварчить порося. "Де ж це вiн узяв його? Може, хто принiс? - думає Тарас, ковтаючи слину. - Або щось продав?"
- А, ось де вiн! - гукнув хтось у хатi, помiтивши Тараса. Кобза умовкла. Затих i гопак. Видимо, була про нього недавно в хатi розмова.
- Ось хто заспiває нам "Чумака"!
Обiзвався iменинник милостиво:
- Iди, ледащо, чарку вип'єш.
Тарас нахмурив брови:
- Не треба менi вашої чарки, подайте менi, он на покутi, мiй кашкет. - Бугорський одразу озвiрiв, нiби аж прохмелився, вхопив Тарасового кашкета, швиргонув Тарасовi в лице.
- Думаєш, будемо прохати? На, та лети к чортовiй матерi.
Тарас на льоту вхопив кашкета i зник, як у воду. В хатi знову розмовляє дяк:
- Уперта, бiсова кров, як тур. Уже ж я його i учив добре - не помагає. Зародилось таке. А коли б мене слухав - були б люди. Ну, я ще буду з ним говорити... Ану, Кирику, чого замовк? - Очi налились кров'ю, взялись склом, зцiпив зуби, почав пiдборами, одгинаючись, вибивати в долiвцi ями. Стовпом стала курява.