Оттого наши деды и прадеды непременно носили головные уборы, чтобы приподнимать их при встрече со знакомыми, ставили домашние спектакли, развлекали дам игрой во "флирт" или "фанты" и являлись в сюртуках на званые вечера. Оттого они оперировали разными симпатичными манерами, например: когда в гостиную входит дама, мужчины встают и делают легкий поклон; при ней как существе высшем и, видимо, неземного происхождения не может быть сказано не то что "черного" слова, а даже и не совсем удобного, как-то: "мочеиспускание" или "зад"; женщине не протягивают руку при встрече и не говорят с ней сидя, если она стоит; при знакомстве ей целуют руку только поляки, интеллигенты в первом поколении и армейские писаря.
То же самое касательно обращений: это сейчас народ окликает друг друга по половому признаку - например, "эй, мужчина", - а прежде говорили "сударыня", "ваше степенство", в крайнем случае - "человек". То же самое касательно оборотов изустных и на письме: это сейчас пишут в повестках "вы должны явиться", а прежде - "г.г. офицеры благоволят".
Что-то будет? То есть чего приходится ожидать, коли нынешние отроки и юницы прогуливаются компаниями, все опрятно одетые, чистенькие, с хорошими лицами, и такая между ними стоит беззлобная, неосмысленная матерная брань, что мимоходные старушки хватаются за сердца?
УРКА. Собирательное существительное, обозначавшее как раз уголовников всех мастей. Значение этого слова и ему подобных (было еще такое существительное - "блатной", огромно по той причине, что это все обидные слова и, следовательно, отвращающие начинающего гражданина от таких занятий, которые оскорбляют само звание - "человек". Почему нынче бандит не стесняется быть бандитом? Потому что слово-то красочное, энергичное, в котором слышится даже что-то героическое, за которым маячат вместе Разин и Робеспьер.
Трудно предвидеть наверняка, но, может быть, положение России не было бы настолько гнетущим, если бы у нас говорили вместо "братвы" - "шайка", вместо "киллера" - "мокрушник", вместо "путаны" - "б...".
СОВЕСТЬ. Как "со-трудничество" подразумевает взаимпомощь, а "со-ревнование" - стремление к цели наперегонки, так "со-весть" означает общность этических установок, союзность мнений, как бы свыше распространенных меж людьми и обязательных для всех. Скажем, при государе Владимире Игоревиче наши пращуры узнали от греков весть, что воровать нехорошо, а греки - от римлян, а римляне - от иудеев, а иудеи - от Моисея, а Моисей - от самого Зиждителя света, материи и времен. Правда, воровать наши пращуры после этого не перестали, но им было точно известно, что это нехорошо.
В том-то и заключается величие и непреходящая насущность понятия "совесть", что психически нормальный человек как-то окончательно убежден: быть добродетельным невыгодно, однако это свойство приветствуется небесами, делать пакости выгодно - но нельзя. В том-то и дело, что "совесть" - не закон, а доказательство бытия Божьего, и никакое учение о диктатуре пролетариата не в состоянии объяснить, почему человек может безобразничать и в то же время осознавать, что безобразничать - грех.
Это правда: человек свободен и зол, то есть больше потому и зол, что свободен, однако его песенка еще далеко не спета, поелику он несвободен от такого беспокойного соображения: вроде бы надуть ближнего будет и весело, и прибыльно, а что-то внутри щемит... Воспитанием этого, во всяком случае, не возьмешь; как показывает практика, у выдающихся педагогов дети мыкаются по тюрьмам, у знаменитых медиков безнадежно больны, у великих мыслителей они даже и не в себе. Да и что такое воспитание, как не передача от отца к сыну той самой блажной вести, которой неоткуда было взяться в эпоху обезьянства, кроме как от Зиждителя света, материи и времен?
Нет ничего особенно страшного в том, что человек действует вопреки абсолютному знанию, - вся история нашего рода представляет собой перманентную войну между обезьяной и теми двумя таинственными генами, которые отличают высшее существо от общественно настроенного примата. И даже, может быть, это единство противоположностей как раз обеспечивает развитие человеческого общества, от родовых приоритетов до института гражданских прав.
Страшно, когда совесть перестает быть сдерживающей и направляющей силой, когда она превращается в пустое слово, отжившее понятие, рудимент. Тогда целая нация соединяется в мнении, что, например, воровать - это и не плохо, и не хорошо, а обыкновенно, как говядина на обед. Тогда отказывают все общественные механизмы, которые на самом деле работают не по Марксу, а по Христу, тогда не нужно бонапартистских поползновений, чтобы зарубить старушку, и не уголовники бегают от милиционеров, а милиционеры от уголовников, а миллионами правит страх.
Коли инстинкт есть внушение Господне, то совесть - прямое наущение Божества. В том и заключается доказательство Высшей Силы, что помимо этой драгоценной трансцеденции - совести - жизнь невозможна, по крайней мере у нас в России, где покамест не бытие определяет сознание, но сознание бытие.
СПЕЦБУФЕТ. Когда в семнадцатом году в нашей стране "всем" стал тот беспокойный элемент, который прежде был именно что "ничем", он принес с собой массу акультурных нововведений, как-то: шестидневную неделю, партийную форму и множество варварских аббревиатур. Все они более или менее напоминали имя царя вавилонского Навуходоносора и вгоняли почти в религиозный трепет беспартийное большинство.
Из этой номенклатуры существительное "спецбуфет", то есть помесь столовой и магазина, где публике, прикосновенной к высшей власти, открывался доступ к таким продуктам питания, о существовании которых простой народ даже не подозревал. (Еще лет тридцать назад только из журнала "Иностранная литература" можно было узнать про баночное пиво и вестфаль
скую ветчину.) Но, с другой стороны, большевики поставили себя в дурацкое положение, ибо в качестве исключительной привилегии за преданность делу мирового пролетариата они своим прозелитам давали то, что на Западе было доступно поломойке и босяку. Правда, об этом тоже никто не знал.
Нынче ситуация изменилась коренным образом: то, что раньше было не купить ни теоретически, ни практически, в наше время только практически недоступно, а так в России сейчас одного черта лысого не купить. Все-таки легче простому человеку бытовать, самоуважительнее, хотя бы по той причине, что прежде ему нужно было бросить настоящее дело и перейти на комсомольскую работу, отречься от здравого смысла и дать обуять себя грубо-религиозному сознанию, лет двадцать всячески унижаться и лебезить, пока ты не выслужишь право на спецбуфет.
Вообще этот прогресс не радует, потому что прежде в избранных у нас ходили фанатики и жулики, теперь - воры и жулики плюс компания народных трибунов из неспособных к положительному труду. Как, подумаешь, прав был Дмитрий Мережковский, писавший во время оно: "Социализм, капитализм, республика, монархия - только разные положения больного, который ворочается на постели, не находя покоя"; вот ведь как просто, а нас, остолопов, все никак не отпустит так называемая классовая борьба...
ПРЕМБЛЮДО. Это слово из того же порядка диких аббревиатур, которые появились позже политизоляторов (то есть особых поселений для социал-демократов, деятельно оппонировавших платформе большевиков), но раньше процесса над правыми уклонистами (то есть частью высшего руководства партией, стоявшей за прагматическую экономику и делавшей ставку на процветающее село). Трудно сообразить, почему большевики так полюбили аббревиатуры, - то ли из-за экономии бумаги и типографской краски, то ли им было некогда выговаривать длинные названия, но скорее всего по простоте душевной, ибо они были прежде всего просты. Однако справедливости ради нужно отметить, что первые аббревиатуры появились в обиходе еще в первую империалистическую войну.
Так вот, в слове "премблюдо" кроется столько глумления над человеческой личностью, что куда там иезуитам, якобинцам и национал-социалистам, вместе взятым, поскольку это будет не много, не мало, а премиальное кушанье на обед. Именно те из зека (то есть "заключенных каналоармейцев", как поначалу называли подневольных строителей Беломорско-Балтийского канала, а потом всех лагерников от Бреста до Колымы), кто ударно работал на своих тюремщиков и палачей, награждались порцией пшенной каши с миниатюрным кубиком сливочного масла, или половинкой ржавой селедки, или парой лепешек из грубо помолотого овса. Награждение обставлялось торжественно, может быть, даже под рукоплесканья, но точно, что под краснознаменные, соответствующие слова.
В наше время роль премиального блюда исполняют такие разные разности, как вовремя выплаченная зарплата и, например, то, что в процессе "разборки" тебя по ошибке не застрелили какие-нибудь орехово-зуевские огольцы.
ИНТЕЛЛИГЕНТ. Как известно, слово это русского происхождения, несмотря на латинский корень, изобретено оно было писателем Петром Дмитриевичем Боборыкиным и явление обозначало чисто русское, единственное, не отмеченное у прочих наций, народностей и племен. Вернее, попадались интеллигенты в разных странах и в разные времена, но в качестве феномена, уникума, даже аномалии; таковы были, например, грек Диоген Синопский, итальянец Франциск Ассизский, француз Паскаль.
В России же это была целая этносоция, народилась она примерно триста лет тому назад, первым русским интеллигентом следует считать князя Никиту Ивановича Одоевского, который как-то запил в связи с несовершенствами человека, пил без просыпу всю Страстную неделю и за это был сослан государем Алексеем Михайловичем Тишайшим на покаяние в монастырь.
Так что же такое "русский интеллигент"? Во-первых, это отпетый идеалист, но не в рассуждении основного вопроса философии, а в том отношении, что идея, духовное, мысль для него почти все, а материальная сторона жизни почти ничто. Во-вторых, он воплощенное стремление к знанию плюс способность настолько проникнуться ценностями чужой культуры, скажем, немецкой монадологией или еврейской мифологией, что он как-то наднационален, хотя и русак от пяток до макушки и при желании может чувствовать себя как немец или еврей. В-третьих, русский интеллигент бездеятелен или бестолково деятелен и в высшей степени говорлив. В-четвертых, он всегда предпочитает участь жертвы должности палача. Наконец, ему свойственно благородное беспокойство, которое, в частности, поддерживает в нем родная литература, и он не может быть счастлив, если где-нибудь на планете есть хоть один ребенок, мечтающий о хлебной корочке на обед. Вообще же говоря, русский интеллигент - это такой изболевшийся умница и всезнайка, у которого душа не на месте из-за того, что нашей Земле осталось существовать шесть миллиардов лет.
Понятие это, заметим, не сословное, а метафизическое, и западноевропейский интеллектуал так же отличается от нашего интеллигента, как сознание от души. Впрочем, наши тоже кое-что изобрели, например, электрическое освещение, телевидение, вертолет, а кроме того положили начало кинематографу как искусству и открыли литературу, как открывают материки.
Но главное - русский интеллигент, сдается мне, представляет собой высшую разновидность человека разумного, в частности, европейца, как он триста лет понимается на Руси. В этом случае мы - последний оплот европейства в Европе, так как интеллигенция у нас покуда дышит, хотя почти вовсе вышло из обращения само слово "интеллигент". Мы потому и чужие на континенте, что Европа для нас - грек Диоген Синопский, итальянец Франциск Ассизский, француз Паскаль.
РОДИНА. "Отечество" - еще говорят и пишут, а "родина" - уже нет. Это, конечно, жаль: "отечество" все-таки попахивает канцелярией и солдатскими сапогами, а слово "родина" трогательно и тепло. И вот оно не то чтобы забылось, а как-то потерялось в кутерьме социально-политических катаклизмов и перемен. Ведь шутка сказать - в течение минувшего столетия Россия пережила пять разновидностей государственного устройства (больше, чем человечество за всю его историю), пять раз гимн меняла, по три раза герб и флаг, а что до пристрастий, идолов, направлений - это не сосчитать. Поэтому так сложилось по итогам ХХ столетия и в силу почти поголовного заболевания политикозом (это такое малоисследованное нервное заболевание), что у всякого русского своя родина: у кого романовская империя, у кого большевистская, у кого демократическая Россия, у кого колхоз.