Это оказались травки — валлийские какие-то рецепты, настой из разных горсток сена, купленных у знающего травника; вкус травки имели в самом деле горьковатый, но слегка смягчали изнутри те занозистые доски, что стояли в горле и не давали дышать. Гюи принес в комнату свой тюфячок, невзирая на протесты госпожи Сесиль, и теперь спал меж кроватями двух больных, только в дневные часы отлучаясь — то ли к брату, то ли учиться, то ли еще по каким странным гвидновым делам.
Когда случались недурные часы, они разговаривали друг с другом. От Гюи оба больных узнавали новости — да такие, что впору и умереть от болезней. Аймерик пропал — должно быть, удрал к себе на юг, как только понял, что его раскусили; виноват во всем, похоже, был столь удачно выигранный диспут. Более того, из-за такого ученика и у мэтра Серлона могли случиться неприятности, и тот, недолго думая, направил стопы свои от греха подальше — тоже к югу, в Орлеан… Почему Аймерик никого не предупредил — непонятно. Должно быть, не смог. Давайте думать, что не смог.
У Николаса беда. Он едва узнал, что вы влипли, хотел куда-то быстро идти и что-то делать, грозился, что до короля дойдет — но не успел: прибыл гонцом его слуга из Германии, в поместье Ауэ война, Николасова отца убили, и старшего брата, кажется, тоже, и наш бедняга Бедивер теперь старший в семействе, в котором кроме него осталась мать и две девочки… А кроме того, короля Луи чем-то обидели немецкие студенты, говорили про него гадости — что он ходит с охраной, как последний трус, или еще что-то в этом роде. Так что монарх порешил уменьшить количество немцев в собственной стране. Да, уехал. Да, в Германию. Да, наверное, навсегда. А ты бы не уехал, что ли? Можно подумать, не уехал бы?..
…Зато сам Гюи оставался. Небольшой, надежный, с желтоватыми, словно чуть ржавыми глазами. Он менял горшки, заваривал травки, притащил какой-то «целебный корешок» в мешочке, чтобы носить на шее, и навесил на Ростана… Он таинственным образом заработал много денег и поил друзей горячим молоком. Где он взял деньги — Кретьену так и не удалось узнать. «Продал одну штуку, неважно», — уклончиво сообщил валлиец, направляясь к Ростану — подержать ему голову, пока тот кашлял. «Ну и кашляет ваша утроба», — вздохнул он по-свойски, слегка похлопывая друга по загривку, наверно, чтобы помочь ему выкашляться. Кретьен из таинственного молчания сделал вывод, что безупречный рыцарь Камелота эти деньги у кого-то украл; но его прежнее понятие о чести если и не отдало Богу душу в тюрьме, то изрядно поистрепалось за время болезни, и он потянулся горячей неверною рукой к чашке с молоком, стоявшей на полу возле кровати…
Но однажды Гюи вернулся белым и тихим. И ржавые глаза его тоже были какими-то беловатыми. Бесцветным голосом рассказал вести Кретьену — Ростан, ярко-алый, с испариной на лбу, спал с приоткрытым ртом, хотя на лицо ему и падал яркий свет из окна.
— У меня брата убили.
— Как?.. — больной дернулся так резко, что у него закружилась голова, и сел в постели. Вернее, приподнялся — чтобы потихоньку сползти обратно.
— Да… вот так уж. Ножом.
— Кто?..
— Ты его не знаешь.- (Усмехнулся половиной рта, будто скривился.) — Зато… Я его знаю.
— И…что?
Раньше, чем Гюи ответил, Кретьен уже знал ответ. Да Гюи и не ответил вовсе, только усмехнулся еще раз, и в руках его была чашка с отваром, и Гюи смотрел в нее с усмешкой, понимая, что заварил травку
Когда он проснулся, опять стояла ночь — непонятно, та же самая или уже другая, и он позвал, чтобы кто-нибудь зажег огня. Огонь загорелся сразу, будто бы даже и без огнива, и разожгла его женщина, стоящая лицом к окну. На женщине было нижнее белое платье — простая полотняная камиза; и когда она развернулась, Кретьен узнал ее. Крошка Адель зажгла не свечу — чтобы посветить сыну, она зажгла собственную восковую руку, пальцы, прогорающие до кости, и смотрела печально, как всегда, будто бы спрашивая, все ли она делает правильно, и Кретьена затошнило от страха, он закрыл глаза и стал молиться. Пока он молился, призывая не только Господа, о Котором сейчас почти ничего не помнил — нет, рыцарей, среди которых один и был, кажется, Господом — и кого-то еще, — комната его наполнилась гостями. Кретьен не хотел ничего знать о них, не хотел звать их по именам, ничего не хотел от этих людей, ни от Пьера-Бенуа, ни от Готье, старого фландрского трувора, ни от прочих, незнакомых, ни от мессира Серлона, и тетки Алисы из Витри, и даже Аймерика, и шестерых драчливых южан… Выйдите все вон, я же здесь болею и умираю, это же моя комната, хотел сказать он, но голос не слушался, и все гости будто бы знали, что он слишком слаб и не сможет их прогнать. Они принесли бутыли с вином, какую-то еду, и устроили вечеринку прямо на полу, между кроватями, разожгли множество свечей, длинное пламя которых лизало стены… А может, то был диалектический диспут, и мессир Серлон гневно махал драгоценной гальфридовой книжкою, что-то доказывая Пьеру-Бенуа, но тот не слушал, взамен того предпочитая взасос целоваться с Фульком, парнем из тюрьмы Шатле, а тетка Алиса тоненько смеялась и, кажется, хотела выйти замуж за Аймерика, но тот стоял мрачный, весь в черном, и цитировал ей о вреде брака по Писанию… Годфруа де Ланьи, дворянин, бренчал на роте и оказался давним другом Жеана, эконома из труаского замка; оба они собирались в один и тот же монастырь и жалели только, что аббат Бернар уже умер, и не видать им лично освященных сим святым человеком ряс… Гомонили южане на своем смешном наречии, а юноша Ашард, оруженосец, упившись пива, безо всякого стыда задрал джюпон на голову, демонстрируя красные шрамы на спине и жалуясь, жалуясь всем и каждому, как больно высек его мессир Анри за то, что он не знал, может ли в комнате находиться одновременно более одного ангела… И когда пришел еще один гость, бледный, полузнакомый, с длинным рыцарским мечом, Кретьен почти обрадовался. Прогони их, прогони, взмолился он, не открывая глаз, и рыцарь обнажил меч, не сказав ни слова в ответ.
Шумная компания долго вываливалась за дверь, и гуляки смеялись пьяными голосами, не желая понять, что здесь болеет человек, который хочет лежать в тишине… А потом белый рыцарь тоже ушел и притворил за собою дверь, и Кретьен успел пожалеть, что не поблагодарил его. Ладно, я буду спать, подумал он — и стал спать, а когда он проснулся, наступил день, правда, серенький и бледный, и бешеная слабость давила на грудь проснувшемуся, как тяжелый груз.
И был еще бред — на этот раз диво Британии, читаное у монаха Нэнниуса, яма Флацио Венти. Это такая волшебная яма в области под названием Гвент, из которой зимой и летом из-под земли дует холодный ветер. Теперь эта яма безо всякого стыда, забыв о своем британском происхождении, нагло разверзлась у Креьтена в комнате — как раз между его и Ростановой кроватями. Ветер из нее дул, не переставая, и Кретьен не мог согреться, смертельно замерзая, а потом, на миг возвращаясь в реальность, понимал, что камин нетоплен, и некому затопить, а кроме того — заткните кто-нибудь
5
Кретьен медленно повернул голову. Шейные позвонки, казалось, заржавели. Но есть ощущение, которое ни с чем не перепутаешь — чувство, что на тебя