1
Кретьен одного боялся — что это окажется уже не тот Анри.
Да и шутка ли — почти десять лет прошло!.. Даже надеяться на то, что в Шампани ожидает прежний друг, здоровенный золотоволосый рыцарь с лицом как солнышко, порывистый и щедрый юноша, столь скорый на милость и столь страшный во гневе — даже надеяться на такое чудо было бы дерзостью. Время меняет всех, а графов — в первую голову. А Анри теперь стал графом, одним из «магнатов» севера — владетель одного из самых огромных доменов. Конечно же, Кретьен боялся. Ведь он слишком хорошо помнил своего друга и сеньора, чтобы спокойно потерять его еще при его жизни.
А когда они уже ехали по Шампани, Кретьена просто дрожь пробирала — все сильнее по мере приближения к дому. Мало того, что он здесь столько лет не был… А Годфруа радовался жизни вовсю (насколько позволяли это делать оставшиеся деньги). Впрочем, он и без денег умел радоваться, и его незатыкающаяся флейта радостно звенела без умолку — то ли в самом деле, то ли уже у Кретьена в израненой мелодиями голове… Он еще не совсем оправился после болезни, а родной воздух и музыка мая действовали так одуряюще, что его часто качало в седле из стороны в сторону. Лошадь у путников была одна на двоих, и та — сущая кляча; звали ее, к большому сожалению, Геньевра — раньше ей владел некий начитанный, но вовсе не обладающий благородством нрава школяр. Назвал он эту бедолагу неизвестной породы так ради красивого, по его мнению, выраженья — «Прокатиться на Геньевре»; но чувство юмора покупателя — Кретьена — сильно отличалось от его собственного, и новый хозяин называл кобылу просто Женни. Чаще всего он сам на ней и ехал, по двум сторонам луки болтались сумы с небогатыми пожитками, в основном книги да рукописи, да немного одежды… Годфруа, предпочитавший ходьбу верховой езде, бодро шагал у стремени, и насколько этот тип казался разбитным и неуместным в городе — настолько красивым и тихим был он в лесу. Его зеленые одежки уже не выглядели кричаще, даже старая шляпа из вечного вызова обществу превратилась в весьма своевременное сооружение. Из дырки в шляпной макушке торчал прекрасный свежесорванный крокус.
— Создан из материи слабой, легковесной,
Я как лист, что по полю гонит ветр окрестный…
Ранит сердце девушек чудное цветенье,
Я целую каждую — хоть в воображенье!
Воевать с природою, право, труд напрасный:
Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?..
Над душою юноши правила не властны —
Он воспламеняется формою прекрасной…
Жилистые ноги привычного к бродяжничеству голиарда меряли шаги, нередко даже опережая клешнястые копыта старушки Женни. Мир, судя по походке Годфруа, принадлежал исключительно ему, и своему назначению — развлекать и радовать — полностью соответствовал. Если бы надо было проиллюстрировать эту школярскую песенку, Годфруа идеально бы подошел — factus de materia levis elementi[31]… Кретьен трясся в седле, и, чтобы не размышлять о своих тревогах, думал с досадою, что не мешало бы кушать хотя бы два раза в день, и если бы не похожденья этого… медика недоучившегося — Кретьен имел бы все шансы именно так и поступать. Эх, Годфруа, Годфруа, интересно, сколько у тебя детей по белу свету?.. Наверное, ведь тот — не единственный… Люди рождаются — взамен тех, которые умирают. И каждому матушка, наверное, когда-нибудь сообщит не без тайной гордости, что папенька у чада был
«О мой любезный Годфруа,
Гроза Шампани и Блуа…
Подобен ты Гаргантюа[32]!
Я… рад, что ты не из Труа…»
— Из Ланьи, — дружелюбно согласился идущий впереди зеленый спутник, и Кретьен со смущением понял, что последнюю фразу произнес вслух. — В Труа, кстати, вечером будем, если поторопимся. А если не поторопимся, то заночуем в лесу, и в Труа будем утром. Как ты думаешь, сильно ли сеньор нам обрадуется? И не разозлится ли он, что я буду с тобою в замке жить?..
— Ых… Гм, не знаю, — с сомнением ответил Кретьен на оба вопроса. Было ему, признаться, нелегко — с того самого дня, как проехали Витри-Сожженный. Хорошо еще, Годфруа ничего не знал, совсем ничего. Например, что у Кретьена здесь есть — по крайней мере,
Господь дает дары. И каждому — именно такие, без которых тот не смог бы. Годфруа Он подарил новую флейту, купленную за жалкие гроши у пьяненького жонглера в кабаке в Сансе; а для Кретьена припас совсем особенный, самый желанный подарок. Потому что когда на пороге рыцарской залы, куда ввел его незнакомый молодой парень с рожком дозорного на поясе, Кретьен на миг зажмурил глаза, чтобы перекреститься в своем сердце — в следующий миг непрочный в последнюю неделю мир перевернулся-таки с головы на ноги. Потому что первое, что сделал широкоплечий, скуластый человек с ярко-синими глазами, волосы которого и здесь, в замке, были словно откинуты назад сильным ветром — это заключил пришлеца в объятья. И когда они так постояли немного, в удивленном молчании древних стен, помнящих все об этих двух людях, помнящих, кто из них есть кто — медведеобразный незнакомый человек, оказавшийся самым настоящим Анри, разомкнул-таки свои железные руки. И пришлец, чьи глаза стали совсем мокрыми, однако же разглядел сквозь воду, что и лицо хозяина мокро, и что глаза его — как мокрые звезды, а широкий рот улыбается.
— Ну вот, — сказал шампанский граф, отстраняя недоучившегося легиста от себя, взглядом длинным, тревожным и неосмысленным вбирая в себя последние признаки болезни на его заострившемся, весьма небритом лице. — Ален, ну вот ты и вернулся. Ты мне был нужен дома. Здесь.
…Анри, сын Тибо Шампанского, изрядно изменился. Да иного нельзя было и ожидать. С годами он начинал все больше походить на отца — тем, что слегка сутулился, и манерой усмехаться, и жестами, и громким, властным голосом. Однако не было в нем ни на грош Тибальдовой мрачности, и вместо бороды он в раздумье потирал ладонью подбородок — терпеть растительность на своем лице так и не научился. Появилось у Анри и несколько новых шрамов — пара-тройка турнирных и один — боевой, на лбу, прикрытый волосами. Но это был он, дурак Кретьен зря боялся, это был он. Ничего, что выросло благого, за годы никуда не девалось — граф и вассал как бросились друг другу в объятья при первой встрече, так вроде бы и оставались обнявшимися в своих сердцах в последующие дни. Годфруа Анри вовсе не возмутил — ему, признаться, было все равно; граф даже выделил ему некий доселе пустовавший покой на третьем этаже донжона — довольно хороший; а то, что рядом жили графские слуги, привычного ко всему Годфруа вовсе не смущало. Подолгу задерживаться на одном месте не входило в его обычаи, но пока здесь кормили, и пообщаться было с кем, и не требовали многого — знай себе исполняй иногда простенькие песни… Несколько его славных музыкальных вариаций на отрывки из Кретьеновых романов — и живи себе, как в раю, отдыхай! А особого внимания к себе самодостаточный Годфруа не требовал, довольствуясь тем, что Кретьен представил его своему сиру как, э-э… ученика. Ну, ученик — так ученик… Даже очень почетно, с его-то стихами… А на охоту с Кретьеном и его сиром не очень-то и хотелось — тем более что у бродяги в жизни не было своего сокола. Пусть там загонщики весело поднимают дичь, пусть злая желтоглазая птица портит шкуру зайчикам — Годфруа с юных лет умел развлекать себя сам. Особенно в местах, где водятся хоть сколько-нибудь привлекательные девушки.
И не знал Годфруа, что на этой самой охоте, призванной порадовать графа и отметить возвращение к его другу рыцарских шпор, с Кретьеном, впервые за долгие годы шпорившим коня, как подобает, и пьяневшим от радостной