Как бы то ни было, восхищенное, нескладное удивление вскоре начало превращаться в любовь. Кретьен как-то раз застал своего друга и сеньора посреди малой рыцарской залы; тот стоял как истукан, держа на мозолистой ладони маленький остроносый башмачок из светлой кожи, расшитый бисером. Воинственный Анри держал смешную штуку бережно, как котенка или другого мелкого зверька, и смотрел на нее с улыбкой, кою менее возвышенный ум не постыдился бы назвать идиотской. Ну надо же,
В пару к первому прозвищу родилось и второе, для Мари — Оргелуза, Гордячка. Это из-за манеры юной графини всегда держать подбородок чуть вздернутым — виною тому на самом деле не гордыня, а маленький рост дамы, при котором она, однако же, не желала смотреть на людей снизу вверх — но получалось, что она вечно задирает нос. Третье прозвище, Кретьеново — Наив, Простак — получилось совсем случайно. Что-то он не понял из разговора графской четы, что-то перепутал и переспросил — «Сиры мои, прошу вас повторить все сначала для ушей простака…» Так и стали они — Оргелуз, Оргелуза и Наив, так и звали они друг друга дома, вкладывая в смешные имена всю взаимную дружескую нежность. Хорошо, что их было трое. Втроем им теперь жилось лучше, чем любым двоим из них — без третьего; и Мари с Анри, и Кретьен вдвоем со своим графом или же с его супругой ощущали словно бы смутную неполноту, восполнявшуюся с появлением оставшегося. Почему-то так всегда получалось, что двое в отсутствие третьего невзначай заговаривали о нем, словно заменяя тем живое присутствие. Кретьен с дамою слагали об Анри стишки в таком роде:
«Шампанский граф во многом прав —
Когда жует коренья трав,
Когда несется в бой стремглав,
Когда лежит, с коня упав…»
(Когда это я жевал коренья трав, вы, поэтишки, спрашивал Анри со смехом — и Мари отвечала, очаровательно склонив головку на плечо: «Мы хотели показать только, сколь много и сколь истово вы поститесь, монсеньор Оргелуз…»)
Себя они, впрочем, тоже не щадили. Иначе бы на свет не родилось строчек вроде таких:
«Мессир Наив, в войсках служив,
Был не отважен, но болтлив.
Полвойска переговорив,
Скрывался он в тени олив.
Увы! наград не заслужив,
Ура! с войны вернулся жив…»
И про Мари были стихи, и немало. Правда, большинство их она придумывала сама — у Кретьена бы язык не поднялся на особенно кощунственные строчки. Но на комплимент вроде:
«Свечей хоть вовсе не дари
Моей владычице Мари —
Глаза горят, как фонари,
Как две свечи, а может… три» —
— на это его вполне хватало. Или -
«Весь пост молилась до зари
Моя владычица Мари,
А ночью грызла сухари,
Замкнувши двери изнутри…»
Смеялись они очень много. Позже, когда Кретьен вспоминал эти два года жизни их «тройственного союза», ему казалось, что они смеялись всегда, просмеялись два года напролет. Их смех так и звучал у него в ушах — смех в каменной зале, смех на зеленой траве, смех под сводами леса, и у камина, и в саду старой графини… Высокий, серебряный — смех Оргелузы; заливистый, громкий и свободный — ее мужа; и негромкий, очень радостный — его самого, Наива, Простака… Каким же он тогда был простаком.
И именно будучи простаком, он восторженно принялся за новый роман — по просьбе Мари, когда она сказала как-то раз, до смешного по-детски смущаясь — превращаясь в ту маленькую девочку, что плакала над горестями Эниды, забытая всеми в огромном королевском дворце: «Послушайте, Наив… Вы же, наверное, скоро начнете новый… Ну, новый какой-нибудь роман. Вы не могли бы… ну, писать его не просто так, а
«Коль скоро госпожа моя
Желает, чтобы начал я
Роман очередной — ну что же,
Кто в мире ей перечить сможет?
Я больше б сделал, признаю,
Чтоб даму радовать свою,
И говорю о том без лести —
Хотя другой на этом месте
Сказал бы, подольщаясь к ней,
Что госпожа земли моей
Всех прочих женщин превосходит,
Как ветер, что в апрель приходит,
Прекрасней всех ветров иных.
Но я, увы, не из таких,
Хоть в этом со льстецом согласен;
Скажу ли я — «Алмаз прекрасен,
Отполирован, он горит,
И жемчуг* огнем затмит,
Как госпожа моя графиня
Всех королев затмила ныне»?
Но нет — я честью дорожу
И слов подобных не скажу,
Хоть в них лишь истина одна
Для бедных глаз моих видна!
Скажу одно — ее приказ
Важнее для меня сейчас,
Чем мысль любая или пыл,
Что в этот труд бы я вложил…
Итак, Кретьен берет на совесть
О Рыцаре Телеги повесть,
Чья тема, чей сюжет и пыл
Графинею подарен был.
Поэт взялся за труд опасный —
Сей не испортить дар прекрасный,
Дурного не содеять с ним
Искусством бережным своим.
Что ж, безо лжи и без прикрас,
Он начинает свой рассказ…»[35]
…Перед те, как лечь наконец спать, он попросил у распорядителя замка какой-нибудь еды и побольше свечей. В эту ночь он написал не менее трехсот строк. Правда, их еще предстояло править, править и править… По-хорошему, на большой, тщательно отделанный роман требовалось никак не меньше года. Кретьен это понял с тех пор, как научился подолгу