Вскоре эти наставления воплотились в жизнь, и исполнились обетования пророка Иоиля: «…и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут снится сны, и юноши ваши будут видеть видения… И покажу знамения… И… всякий, кто призовет имя Господне, спасется»[9].
В самом деле, начиная с 1696 года пошли разговоры, будто появились некие люди, и у людей этих бывают видения, во время которых, куда бы они ни глядели — на небо или на землю, везде им предстает отверстое небо, и будто бы им известно, что происходит в самых отдаленных местах. Покуда они охвачены экстазом, их можно колоть хоть булавкой, хоть мечом — они ничего не чувствуют, когда же это экстатическое состояние у них проходит, расспрашивать о нем бесполезно: они ничего не помнят.
Первой объявившейся пророчицей была женщина из Виваре, о которой никто не знал, кто она и откуда; она ходила по горам из селения в селение, плакала не слезами, а кровью, но г-н де Бавиль, интендант Лангедока, велел схватить ее и препроводить в Монпелье; там она была приговорена к сожжению, и ее кровавые слезы осушило пламя костра.
Вслед за ней поднялся другой фанатик (так называли народных пророков); родом он был из Мазийона, звали его Лакуат, и было ему двадцать лет. Дар пророчества снизошел на него странным образом. Вот что о нем рассказывали: однажды, возвращаясь из Лангедока, где работал сборщиком шелковичных червей, он у склона горы Сен-Жан наткнулся на незнакомца, который лежал на земле и дрожал всем телом; охваченный жалостью Лакуат остановился над ним и осведомился о причине его страданий; незнакомец же ему ответил: «Опуститесь на колени, сын мой, и выслушайте меня, прошу вас: я расскажу вам не о своей хвори, но поведаю средство, как вам спастись самому и спасти ваших братьев; средство это есть откровение Святого Духа; оно было мне ниспослано, и милостью Божьей я готов вам его передать; приблизьтесь и примите его от меня с поцелуем моих уст». С этими словами незнакомец поцеловал юношу в губы, пожал ему правую руку и исчез, оставив его в одиночестве и также дрожащего, потому что Святой Дух вошел в него, и с того дня, ощутив в себе вдохновение, юноша начал проповедовать.
Третья фанатичка пророчествовала в приходах Сент-Андеоль, Клергемон и Сен-Фразаль-де-Ванталон, однако, главным образом, она нападала на новообращенных; говоря о евхаристии, она убеждала их, что облатка, которую они глотают, столь же ядовита, как голова василиска, что они преклонили колена перед Ваалом и что любой кары на свете будет для них недостаточно. Ее пророчества внушали такой глубокий ужас, что по собственному признанию преподобного отца Луврелейля, сие усилие сатаны опустошило церкви на праздник Пасхи, так что причастие от кюре приняло вдвое меньше народу, чем год назад.
Подобные бесчинства, распространявшиеся с каждым днем все шире, пробудили религиозное рвение мессира Франсуа де Ланглада де Дюшела, приора Лаваля, инспектора миссий в Жеводане и архиепископа Севеннского; он решился покинуть свою резиденцию в Манде, посетить самые развращенные приходы и побороть ересь всеми способами, кой были ему предоставлены Богом и королем.
Аббат Дюшела был младшим отпрыском знатного рода де Лангладов и, по несчастному обстоятельству своего рождения, вопреки обуревавшему его воинственному духу, был принужден уступить брату эполеты и шпагу, а сам остался при отложном воротничке и сутане; и вот, едва выйдя из семинарии, он со всей страстью, свойственной его темпераменту, ринулся в ряды воинствующей церкви, потому что по пылкому своему характеру жаждал подвергаться опасностям, бороться с врагами, навязывать другим свою веру, а поскольку в ту пору Франция еще пребывала в покое, он обратил взоры к Индии и отплыл туда, одушевленный неистовой решимостью, присущей мученикам.
Молодой миссионер прибыл в Ост-Индию при обстоятельствах, необычайно соответствовавших тем возвышенным надеждам, какие он питал: кое-кто из его предшественников проявил чрезмерное религиозное рвение, и король Сиама[10], предав нескольких проповедников мучительной смерти под пытками, запретил миссионерам доступ в его пределы: этот запрет, судя по всему, лишь подхлестнул апостольский пыл аббата; он обманул бдительность солдат и, вопреки строжайшим запретам короля, принялся проповедовать идолопоклонникам католицизм, причем очень многих обратил в свою веру.
Однажды в деревушке, где он прожил три месяца и жители которой почти все отказались от ложной веры, его схватили соглядатаи; когда его привели к губернатору Бангкока, доблестный поборник Христа, вместо того чтобы отступиться от своей религии, стал славить святое имя Божие и был предан на пытку в руки палачей; аббат со смирением претерпел все, что только может вынести плоть человеческая, и гнев истязателей истощился прежде, чем терпение истязуемого: он потерял сознание, когда руки его были изувечены, грудь изборождена ранами, а ноги почти совсем изуродованы цепями; тогда его сочли мертвым и за запястье повесили на дереве; но некий пария снял его оттуда, а поскольку о его мученичестве уже прошел слух, посланник Людовика XIV во всеуслышание потребовал правосудия; поэтому король Сиама, весьма обрадовавшись, что палачи так быстро устали, вернул г-ну де Шомону, требовавшему только труп, истерзанного, но живого аббата.
Покуда Людовик XIV мечтал отменить Нантский эдикт, аббат Дюшела был для него бесценным сокровищем; и вот в 1682 году он был отозван из Индии, а год спустя — отправлен в Манд архиепископом и инспектором севеннских миссий.
Здесь аббат из жертвы превратился в истязателя; бесчувственный к собственным мукам, он был равнодушен к чужим; опыт пытки не прошел для него даром, он оказался изобретательным палачом и весьма расширил возможности этого ремесла, привезя из Индии неведомые машины и придумав новые. Люди с ужасом говорили о тростниковых щепках, которые безупречный миссионер приказывал загонять жертвам под ногти, о железных клещах, коими он вырывал волосы из бород, ресниц и бровей, о промасленных фитилях, которыми обвязывали пальцы пытаемых, а затем поджигали, так что каждая рука превращалась в светильник о пяти свечах, о ящике, вращающемся вокруг оси, в который заключали несчастных, отказывавшихся обратиться в католичество, и раскручивали их там с такой скоростью, что они теряли сознание, и наконец, об усовершенствованных кандалах, в которых заключенные, покуда их перевозили из города в город, не могли ни сесть, ни встать.
Даже самые пылкие приверженцы аббата Дюшела говорили о нем с каким-то страхом, а когда сам аббат обращался к собственному сердцу и думал о том, сколько раз он направлял на тела ту власть вязать и разрешать, которую Господь вручил ему лишь по отношению к душам, его, надо сказать, охватывала непонятная дрожь; он падал на колени и, прижав руки к груди, склонив голову, на целые часы погружался в пучину дум; в это время его можно было бы принять за мраморную статую на надгробье, если бы не холодный пот, струившийся у него на лбу.
Дело в том, что этот священник, пользуясь властью, коей он был облечен, и чувствуя поддержку г-на де Бавиля, интенданта Лангедока, и г-на де Брольи, командующего войсками, творил ужасные дела.
Он отнимал детей у отцов и матерей и помещал их в монастыри, а там в наказание за ересь, которой их обучили родители, малышей подвергали таким карам, что иные погибали.
Он входил в спальни к умирающим, но не для того, чтобы подать им утешение, а с угрозой, и, склонясь над постелью, словно желая сразиться с ангелом смерти, читал несчастным безжалостный указ, по которому, коль скоро человек умирал без обращения в истинную веру, его полагалось судить посмертно, а его останки лишались погребения: их подвергали публичному поношению и бросали на свалку.
Наконец, когда набожные дети пытались избавить своих умирающих родителей от его угроз, а их бездыханные тела от строгости закона и уносили из дому уже мертвых или отходящих родных, чтобы дать им спокойно испустить дух и похоронить их по-христиански, он объявлял тех, кто предоставлял гостеприимство этому святому ослушничеству, виновными в кощунстве, а между тем они и у язычников не были бы отлучены от алтарей.
Таков был человек, взявший на себя право карать; встречаемый всеобщим ужасом, он, сея мучения и оставляя за собой трупы, шел по краю, уже уставшему от долгого и кровавого гнета, и с каждым шагом ступал на непотухший вулкан религиозной вражды; поэтому, всегда готовый к мученичеству, аббат за четыре года до смерти велел вырыть себе могилу в церкви Сен-Жермен, которую избрал местом своего вечного упокоения, так как церковь эта была выстроена папой Урбаном IV, когда тот был епископом Манданским.
Поездка аббата Дюшела длилась полгода; каждый день из этих шести месяцев был отмечен истязаниями и казнями; многих пророков сожгли; Франсуазу де Брез, ту самую, что сравнивала облатку с ядом более смертоносным, чем голова василиска, повесили, а Лакуата препроводили в крепость в Монпелье, и он исчез из тюрьмы, и никто так и не догадался, каким образом он оттуда вышел; это бегство снискало ему новую славу, ибо прошел слух, будто Святой Дух, как некогда ангел — святого Петра, вывел его из темницы, где он сбросил свои оковы, подобно апостолу, и невидимый прошел мимо охранявших его стражей.
Это непостижимое бегство удвоило суровость архиепископа, так что пророки, понимая, что всем им придет конец, если они от него не избавятся, провозгласили его антихристом и стали призывать на него смерть. Аббата Дюшела предупредили о близящейся грозе, но ничто не могло умерить его усердия: во Франции, как и в Индии, целью его было мученичество, и он стремительным шагом, с гордо поднятой головой двигался к своей цели.
Наконец вечером 24 июля заговорщики числом две сотни человек собрались в лесу на вершине горы, возвышавшейся над мостом, ведущим к Монверу, повседневной резиденции архиепископа. Командовал ими некий Лапорт, уроженец Але, кузнец с окраины Дез; с ним был вдохновленный прорицатель, в прошлом набивщик матрасов, родом из Мажиставоля, по имени Эспри Сегье, после Лакуата наиболее чтимый из двух-трех десятков пророков, которые в те дни бродили по Севеннам; весь этот отряд был вооружен косами, алебардами и мечами; у некоторых были даже пистолеты и ружья.
Когда пробило десять часов — время, на которое было назначено выступать, — все преклонили колена, обнажили головы и принялись молиться так истово, словно собирались совершить дело, как нельзя более угодное Господу; затем, после молитвы, они отправились в дорогу и спустились в селение, распевая псалом, а в перерывах между стихами крича жителям селения, чтобы те сидели по домам, и угрожая убить каждого, кто покажется в дверях или в окне.
Аббат был у себя в молельне, как вдруг услыхал далекое пение, перемежавшееся угрозами; в тот же миг один из его слуг, весьма напуганный, вошел к нему, вопреки приказу хозяина, раз и навсегда запретившего тревожить его во время молитвы. Слуга сообщил, что с горы спускаются фанатики. Аббат подумал, что это — нестройная толпа, идущая освободить шестерых узников, которых он держал в оковах; эти узники были трое молодых людей и три девушки, переодетые юношами, которых настигли, когда они пытались бежать из Франции. Итак, аббат, к которому были приставлены солдаты для охраны, призвал к себе их начальника и приказал ему выступить против фанатиков и разогнать их.
Но начальнику не пришлось исполнить этот приказ, потому что фанатики сами двинулись ему навстречу. Едва он добрался до ворот аббатства, как услышал, что они уже стоят за воротами и готовятся к штурму. Начальник осажденных, по гулу голосов прикинув число нападающих, рассудил, что об атаке ему нечего думать и следует защищаться; соответственно он забаррикадировал ворота изнутри и разместил своих людей позади поспешно возведенной баррикады, под аркой, которая вела в покои архиепископа. Как только закончились эти приготовления, Эспри Сегье заметил балку, валявшуюся во рву; он собрал десяток человек, поднял ее и, орудуя ею, как тараном, начал бить по воротам, которые в конце концов подались несмотря на мощную баррикаду. Этот первый успех ободрил осаждающих, и они, поощряемые пением товарищей, вскоре сорвали ворота с петель. Тут они рассыпались по первому двору и грозными криками потребовали, чтобы им выдали узников.
Тогда начальник стражи отправил гонца к аббату Дюшела с вопросом, что делать дальше; аббат велел открыть огонь.
Неосторожный приказ был исполнен; один из фанатиков упал мертвым, и стоны двух раненых смешались с пением и угрозами их товарищей.
Тогда нападающие ринулись на баррикаду: одни крушили ее ударами топоров, в то время как другие, вонзая мечи и алебарды в проломы, протыкали тех, кто оказался за ними; те же из нападающих, кто был вооружен ружьем или пистолетом, залезли на плечи товарищам и открыли стрельбу сверху вниз. Во главе штурма стояли Лапорт и Эспри Сегье; первый мстил за отца, второй за сына, убитых по приказу аббата. Впрочем, в отряде не только их одушевляла жажда возмездия: в том же положении было еще от двенадцати до пятнадцати несчастных.
Из своей комнаты аббат слышал шум сражения; рассудив, что бой идет не на шутку, он собрал вокруг себя своих людей и приказал им исповедоваться, чтобы он мог отпустить им грехи и подготовить их к той минуте, когда они предстанут перед Богом. Едва он успел произнести святые слова, как шум раздался совсем близко: фанатики взяли штурмом баррикаду, а преследуемые ими солдаты отступили и укрылись в низкой зале, над которой была расположена комната, где находился архиепископ.
Но тут нападающие остановились: одни из них со всех сторон обложили дом, а другие устремились на поиски узников, которых вскоре обнаружили, благо те догадались, что братья по вере подоспели к ним на помощь, и что было сил принялись их звать. Несчастные, чьи ноги вот уже неделю были зажаты в колодки, которые представляли собой расщепленные балки, были высвобождены: тела их раздулись, кости переломаны, они не в силах был стоять на ногах. При виде этих мучеников за веру фанатики возопили и снова ринулись на солдат, изгнали их из нижней залы, оттеснили на лестницу, которая вела в комнату аббата, но тут солдаты стали так яростно защищаться, что нападающим дважды пришлось отступить. Тогда Лапорт, видя, что трое его людей убиты, а пять или шесть ранены, вскричал звучным голосом:
— Чада Божии, опустите ваше оружие, не будем терять время. Аббатство вместе со всеми, кто тут есть, надобно спалить. За дело! За дело!
Совет был хорош, и все поспешили ему последовать: посреди нижней залы свалили в кучу скамьи, стулья, прочую мебель, сверху набросали соломенных тюфяков подожгли, и дом мгновенно охватило пламя; тут архиепископ уступил мольбам своих слуг, привязал к оконной решетке простыни с постели, соскользнул по ним в сад, упав, сломал бедро и, помогая себе руками и одним коленом, уполз в угол ограды вместе с одним из слуг; другой тем временем пытался пробиться сквозь огонь и попал в руки реформатов, а те привели его к своему капитану. Тут раздались крики: «Пророк! Пророк!» Эспри Сегье понял, что произошло нечто новое, коль скоро его зовут, и приблизился, по-прежнему сжимая в руках горящий факел, которым поджег дом.
— Брат, — спросил у него Лапорт, указывая на пленника, — этому человеку надлежит умереть?
Но Эспри Сегье упал на колени, завернулся в плащ, подобно Самуилу, и, обратясь к Господу с молитвой, спросил у него совета.
— Нет, — произнес он вскоре, поднимаясь с колен, — нет, этому человеку умирать не следует: он был милосерден к нашим братьям, так будем и мы к нему милосердны.
В самом деле, не то Эспри Сегье и впрямь получил откровение, не то ему еще раньше было что-то известно, но узники подтвердили его слова, восклицая, что этот человек воистину отнесся к ним с состраданием. В этот миг раздался непонятный рев: один из фанатиков, у которого по приказу архиепископа был убит брат, при свете зарева, освещавшего всю округу, заметил коленопреклоненного аббата в углу стены, где тот прятался.
— Смерть сыну Велиала! — в один голос вскричали все фанатики, набрасываясь на аббата, застывшего в коленопреклоненной позе и схожего с надгробным изваянием. Слуга воспользовался тем, что все отвлеклись, и улизнул, что было нетрудно, поскольку внимание реформатов переместилось с него на аббата, который был единственным средоточием всеобщей ненависти.