— Разумеется, — Говард Альтман собирался было добавить «Дерек», но вместо этого почтительно произнес: — Предельно ясно, мистер Олсен.
— Рад слышать. Что-нибудь еще?
Говард намеревался рассказать боссу, что в среду к Крамерам заходила Каролин Маккензи и расспрашивала о своем пропавшем брате, но потом понял, что это будет ошибкой. В своем теперешнем настроении Олсен мог рассердиться, что ему сразу не сообщили, и обвинить Говарда в том, что тот якобы не способен отделить важное от пустяков. Кроме того, все последние десять лет, стоило Олсену заговорить об исчезновении Маккензи, он всякий раз свирепел — лицо становилось красным, он переходил на крик. «Парень исчезает в мае, — обычно грохотал босс, — к тому времени все квартиры были сданы до следующего сентября. Мы лишились сразу половины арендаторов. Последний раз Маккензи видели в моем доме, вот родители и решили, что где-то на лестнице мог затаиться упырь...»
Говард поймал на себе изучающий взгляд босса.
— Похоже, тебя еще что-то гложет, сынок. Я прав?
— Ровным счетом ничего, мистер Олсен, — решительно заявил Говард.
— Отлично. Читал о пропавшей девушке? Как там ее зовут, Лизи Эндрюс?
— Да, читал. Очень прискорбно. Как раз перед выходом из дома я посмотрел новости. Похоже, не остается надежды отыскать ее живой.
— Девушкам следует держаться подальше от этих клубов. В мое время они сидели по домам под материнским присмотром.
Говард потянулся за счетом, когда официантка положила его перед Олсеном. Подобный ритуал повторялся каждую неделю. В девяноста случаях из ста Олсен позволял ему оплатить счет. Когда был раздражен — платил сам.
Сегодня босс схватил счет.
— Я не хочу, чтобы Крамеры ушли, понял, сынок? Помнишь, как в прошлом году ты насолил смотрителю с Девяносто восьмой улицы? Тот, что пришел ему на замену, никуда не годится. Если Крамеры уйдут, то тебе, наверное, придется подыскать другую работу. Я слышал, мой племянничек снова болтается без дела. А ведь он не дурак, чертовски сметлив. Быть может, если он получит твое тепленькое местечко с бесплатной квартирой и высокой зарплатой, он станет уделять мне больше внимания.
— Я вас понял, мистер Олсен.
Говард Альтман был в ярости на своего работодателя, но еще больше он был в ярости на самого себя. Он все сделал неправильно. Крамеры нервничали, когда к ним явилась Каролин Маккензи. От чего? Ему бы следовало быть умнее и сразу выяснить, что их так расстроило. Альтман дал себе клятву вытрясти из них правду, пока не поздно.
«Мне нужна эта работа, — подумал он, — Нужна. И никакие Крамеры и Каролин Маккензи не заставят меня ее потерять!»
24
«Угасает надежда, что Лизи Эндрюс найдут живой», — прочитал доктор Дэвид Эндрюс бегущую строку новостей внизу телевизионного экрана. Он сидел на кожаном диване в кабинете сына, в квартире на Парк-авеню. Не в силах заснуть, он забрел в кабинет где-то перед рассветом и, должно быть, все-таки задремал, потому что вскоре после того, как стукнула входная дверь (это Грегг ушел в больницу делать обход), он вдруг понял, что укрыт одеялом, и оно аккуратно подоткнуто.
Теперь, три часа спустя, он по-прежнему находился в кабинете — то дремал, то смотрел телевизор. Надо бы принять душ и одеться, думал он, но от слабости даже не мог шевельнуться. Часы на каминной полке показывали без четверти десять. «Я все еще в пижаме, — думал он, — это никуда не годится». Он посмотрел на телевизионный экран. Что там недавно показывали? Должно быть, он это прочитал, потому что громкость была убрана.
Он нащупал пульт, который, как он помнил, положил на подушку, чтобы в любую секунду иметь возможность прибавить звук, если речь пойдет о Лизи.
«Сегодня воскресенье, — подумал он, — Прошло больше пяти дней. Что я чувствую в эту самую минуту? Ничего. Ни страха, ни горя, ни убийственной ярости на того, кто это с ней сделал. Сейчас, в эту минуту, я чувствую лишь опустошение.
Но так долго не протянется.
Угасает надежда. Не это ли я только что прочитал в строке новостей на экране? Или я все придумал? Почему фраза кажется такой знакомой?»
Из глубин памяти ворвалось воспоминание: его мать играет на пианино во время семейного праздника и все поют хором. В семье любили старые водевильные песенки. Одна из них начиналась словами: «Дорогой, я старею».
А Лизи никогда не постареет. Он закрыл глаза от нахлынувшей боли. Душевное опустошение прошло.
«Дорогой, я старею... Серебряные нити в золотистых прядях... Жизнь быстро угасает...»
«Угасает надежда...» Именно эти слова навеяли воспоминания о песне.
— Папа, что с тобой?
Дэвид Эндрюс поднял взгляд и увидел озабоченное лицо сына.
— Я не слышал, как ты вошел, Грегт, — Он потер глаза.— Ты знал, что жизнь быстро угасает? Жизнь Лизи, — Он замолчал, потом начал заново: — Нет, я ошибся. Это угасает надежда, что ее найдут живой.
Грегг Эндрюс пересек комнату, сел рядом с отцом и обнял его за плечи.
— Моя надежда не угасает, папа.
— Разве? Значит, ты веришь в чудеса. С другой стороны, почему бы и нет? Я в них тоже когда-то верил.
— Продолжай верить, папа.
— Помнишь, как твоя мама, казалось, пошла на поправку, а потом картина изменилась за одну ночь и мы ее потеряли? Вот когда я перестал верить в чудеса.
Дэвид затряс головой, стараясь привести в порядок мысли, и похлопал сына по коленке.
— Ты лучше за собой следи, ради меня. Ты все, что у меня есть, — Он поднялся с дивана.— Такое ощущение, будто я говорю во сне. Со мной будет все в порядке, Грегг. Я сейчас приму душ, оденусь и уйду домой. Здесь от меня абсолютно никакого толку. При твоем расписании в больнице тебе хотя бы дома нужно отдыхать, да и мне будет проще взять себя в руки в более привычной обстановке. Я попробую снова заняться делом, пока мы ждем новостей.
Грегг Эндрюс посмотрел на отца как профессионал, отметив черные круги под глазами, угнетенный взгляд, появившуюся за последние четыре дня невероятную худобу всегда стройного и подтянутого доктора. Он не съел ни крошки после того, как узнал про Лизи, подумал Грегг. С одной стороны, ему хотелось возразить против ухода отца, а с другой — он понимал, что отцу будет лучше в Гринвиче, где он три дня в неделю работал на добровольных началах в центре оказания срочной помощи и где он находился среди близких друзей.
— Я понимаю, пап, — произнес он, — И возможно, тебе кажется, что ты отказался от надежды, но я тебе не верю.
— А ты поверь, — просто сказал отец.
Через сорок минут, приняв душ и одевшись, он собрался уходить. В дверях квартиры двое мужчин обнялись.
— Папа, ты сам знаешь, у тебя найдется с десяток приятелей, которые захотят с тобой поужинать. Сходи с ними в какой-нибудь клуб сегодня вечером, — посоветовал Грегг.
— Если не сегодня, то, во всяком случае, очень скоро.
После ухода отца в квартире стало пусто. «Мы старались держаться ради друг друга, — подумал Грегг, — Пожалуй, последую-ка я собственному совету и загружу себя делами. Сначала — длинная пробежка в Центральном парке, а потом попытаюсь заснуть». Ночью он собирался совершить прогулку между «Вудшедом» и квартирой Лизи, где-то около трех, в то же время, когда она вышла из бара. Возможно, ему удастся отыскать кого-нибудь пропущенного полицией, с кем можно будет поговорить, думал он. Рой Барротт утверждал, что детективы в штатском каждую ночь обследуют территорию, но потребность помочь в поисках достигла у Грегга крайней степени.
«Пока отец был здесь, я бы не смог выйти из дома, — думал он.— Наверняка он увязался бы за мной».
День с утра выдался пасмурный, но когда Грегг появился на улице в одиннадцать, сквозь облака уже пробилось солнце, и Грегг слегка приободрился. Не могла его сестренка, смешливая, хорошенькая Лизи, погибнуть в такое прекрасное весеннее утро. Но если она жива, то где же она? Пусть это будет эмоциональный срыв или приступ амнезии, взмолился Грегг, преодолевая широкими шагами три квартала до парка. Оказавшись в парке, он решил направиться на север и вернуться, обогнув лодочную станцию.
Правой, левой, правой, левой. «Мы... найдем... ее... Мы... найдем... ее...»— твердил он в ритме бега.
Через час, усталый, но уже не такой напряженный, он возвращался к себе, когда зазвонил мобильный телефон. Со смешанным чувством надежды и страха он выхватил трубку из кармана и, раскрыв, увидел, что звонок от отца.
Он собирался сказать: «Привет, пап», но в трубке послышалось безудержное всхлипывание. «О боже, — в отчаянии подумал он, — нашли тело».
— Лизи, — удалось выдавить Дэвиду Эндрюсу, — Грегг, это Лизи. Она позвонила!
— Что?
— Она оставила сообщение на автоответчике минут десять назад. А я только что вошел. Самому не верится, что пропустил ее звонок.
Грегг Эндрюс вновь услышал, как отец зашелся рыданиями.
— Пап, что она сказала? Где она?
Рыдания внезапно затихли.
— Она сказала... что... любит меня, но должна побыть одна. Она просила у меня прощения. И сказала... сказала... что позвонит снова в День матери.
25
Субботнее утро я провела в комнате Мака на Саттон-плейс. Не самое приятное занятие, зато я точно знаю, что его присутствие здесь больше не ощущалось. Через несколько дней после исчезновения Мака отец перерыл его стол в надежде отыскать хоть какую-то подсказку, куда он мог уйти, но нашел обычные для студента вещи — конспекты, открытки, именную почтовую бумагу. В одной из папок лежала копия заявления Мака для поступления в юридическую школу Дьюка и письмо, в котором сообщалось, что он принят. Сверху его восторженной рукой было выведено: «ДА!»
Но отец не нашел того, что искал, — ежедневника Мака, где могли быть указаны встречи, запланированные накануне исчезновения. Много лет назад мама попросила нашу экономку убрать со стен развешанные Маком плакаты и пробковую доску с прикрепленными к ней фотографиями Мака среди своих друзей. Каждый, кто был на этих снимках, побеседовал с полицейскими, а позже — с частным сыщиком.
Бежево-коричневое покрывало с подходящими по цвету подушками, контрастные шторы на окнах были теми же самыми, как и шоколадного цвета ковер.
На комоде по-прежнему стояла фотография, запечатлевшая всех нас вчетвером. Я невольно принялась ее разглядывать, задаваясь вопросом, каков сейчас Мак — наверное, с седыми висками. Трудно было это представить. Десять лет назад он выглядел совсем по-мальчишески. Теперь же он давно не студент, мало того, он подозреваемый в нескольких делах о похищениях или даже убийствах.
В комнате было два стенных шкафа. Я распахнула дверцы обоих, и мне в нос ударил тот затхлый запашок, который появляется, когда в небольшом замкнутом пространстве отсутствует циркуляция свежего воздуха.
Из первого шкафа я вынула охапку пиджаков и брюк, разложила все на кровати. Одежда хранилась в пластиковых мешках, в каких ее забирают из химчистки. Я вспомнила, что спустя год после исчезновения Мака все его вещи по распоряжению мамы были вычищены и спрятаны в шкафу. Помню, отец еще тогда сказал: «Ливви, давай раздадим вещи. Если Мак вернется, я сам поведу его по магазинам. Пусть другие люди пользуются всем этим добром».
Предложение отца было отвергнуто.
Что-нибудь найти среди этих стерильных вещей не представлялось возможным. Но мне не хотелось просто свалить все в помойку. Я знала, что следует отнести их в благотворительный центр, но было бы жаль, если бы что-нибудь помялось. Потом я вспомнила, что в кладовке за кухней хранится пара больших чемоданов Мака, тех самых, что он брал с собой во время нашего последнего семейного путешествия.
Я нашла их там, притащила в его комнату и подняла на кровать. Открыла первый чемодан и в силу привычки прошлась по кармашкам, не завалялось ли там что-нибудь. Нет, не завалялось. Я заполнила чемодан аккуратно сложенными костюмами, пиджаками и брюками, помедлив немного со смокингом, который был на Маке в наше последнее семейное Рождество.
Второй чемодан был немного поменьше. И снова я залезла рукой во все внутренние кармашки. На этот раз я нащупала что-то и решила, что это фотокамера, но когда я вынула предмет, то с удивлением увидела, что это диктофон. Ни разу не видела, чтобы Мак им пользовался. Он был заряжен пленкой, и я нажала кнопку воспроизведения.
«Что скажете, мисс Клайн? Меня можно назвать вторым Лоренсом Оливье или Томом Хэнксом? Учтите, я вас записываю, поэтому будьте снисходительнее».
Я услышала женский смех.
«Ты не похож ни на того ни на другого, но ты сам по себе хорош, Мак».
Я так испугалась, что нажала кнопку «стоп». Глаза наполнились слезами. Мак. Он словно был в этой комнате, болтал со мной, весело и оживленно.
Ежегодные звонки в День матери и моя реакция на них — растущее год от года возмущение — заставили меня позабыть, каким веселым и энергичным был раньше Мак.
Я снова нажала «воспроизведение».
«Итак, начинаю, мисс Клайн, — говорил Мак, — Вы велели выбрать отрывок из Шекспира? Как на счет такого?» Он прокашлялся и принялся декламировать:
Когда, в раздоре с миром и судьбой...
Его тон сразу изменился, он заговорил серьезным резким голосом:
Припомнив годы, полные невзгод, Тревожу я бесплодною мольбой Глухой и равнодушный небосвод...
Вот и вся запись. Я перемотала пленку и проиграла еще раз. Что все это значило? Был ли его выбор случаен, или эти строки действительно отражали тогдашнее настроение Мака? Когда была сделана запись? Сколько времени прошло после нее, прежде чем он исчез?
Имя Эстер Клайн было в списке людей, с которыми побеседовала полиция, но, очевидно, она не рассказала ничего значимого. Я смутно помнила, что родители удивились, узнав об уроках актерского мастерства, которые Мак брал на стороне. Я могу понять, почему он ничего им не рассказывал. Отец всегда опасался, как бы Мак не проявил чрезмерного интереса к своему театральному факультативу.
А потом Эстер Клайн подверглась роковому на-падению возле своего дома на Амстердам-авеню спустя почти год после исчезновения Мака. Мне пришло в голову, что могут быть и другие записи, которые он делал во время занятий. Если я права, то, что с ними произошло после ее смерти?
Я стояла в комнате Мака, держа в руках диктофон, и размышляла, насколько легко это будет выяснить.
Сын Эстер Клайн, Эрон, был ближайшим коллегой дяди Эллиотта. Обязательно ему позвоню.
Я спрятала диктофон в свою сумочку и начала упаковывать вещи Мака. Когда дело было закончено, ящики комода опустели, как и стенные шкафы. Однажды, одной особенно холодной зимой, мама позволила отцу отдать теплые куртки Мака: все благотворительные организации буквально умоляли о подобных пожертвованиях.
Закрывая второй чемодан, я на секунду замешкалась, а потом вынула строгий черный галстук, который повязала Маку накануне фотосъемки на рождественскую открытку в тот последний год. Я держала галстук в руках и вспоминала, как велела брату наклониться, так как не дотягивалась до его шеи.
Заворачивая галстук в бумагу и убирая в сумочку, чтобы забрать с собой на Томпсон-стрит, я вспомнила, как Мак со смехом сказал: «Постарайся как следует, Каролин, не напортачь».
26
Интересно, подумал он, прослушал ли ее отец сообщение или пока не успел. Можно себе представить его реакцию. Дочурка жива, но не хочет его видеть! Она сказала, что перезвонит на День матери! Ждать осталось всего пятьдесят одну неделю!
Папочка, должно быть, места себе не находит.
К этому времени копы наверняка поставили телефон доктора Эндрюса в Гринвиче на прослушку. Нетрудно представить, в какое бешенство они пришли. А вдруг они поднимут лапки кверху и решат, что Лизи имеет право на личную жизнь и поэтому можно прекратить поиски? Вполне возможно. Обычно так и поступали.
Ему же будет лучше, если они так сделают.
А журналистам они расскажут о ее звонке?
«Люблю читать заголовки, — думал он.— Особенно заголовки о Лизи Эндрюс». О ее исчезновении стало известно во вторник. Последние три дня все заголовки были только о ней. Но сегодня — какая досада! — эта новость оказалась похороненной на четвертой странице.