– Пару дней он, едва живой, проплавал в надувной лодке, что усугубило его состояние. В конце концов его подобрала рыбацкая лодка, и рыбаки сразу же отправили Павло на ближайший остров. Он все время был в бреду и, похоже, умирал.
– И в дело вмешалась полиция?
– На беду, в Греции не было полицейского участка, где бы ни висела его фотография. Они уже в течение года, если не больше, охотились за ним.
– И из Афин спешно прибыли бравые молодцы? Где же он теперь?
– Они отправили его в тюрьму для политзаключенных на острове Синос. Там есть небольшой госпиталь.
– А они знают, какое задание он выполнял? Про Апостолидиса, затонувшего вместе самолетом где-то возле Крита с дипломатом, прикрепленным к его руке?
– Пока нет, – ответил Алеко, покачав головой. – Про это они могут узнать позже, когда станут его пытать. Как я понимаю, он на волосок от смерти. Да он и так почти при смерти. Сломана рука, переломаны ребра, проникающее ранение легких.
Я вяло кивнул, погрузившись в свои мысли.
– Одного не могу понять. Как вам удалось узнать в таких подробностях, что произошло после авиакатастрофы?
Он слегка улыбнулся:
– От рыбака с лодки, подобравшей Павло в море. Павло в бреду наговорил много лишнего, что его спаситель предпочел сохранить в тайне.
– Почему?
– Отчасти из-за страха, я думаю. Как и большинство простых людей, он не хотел иметь с такими делами ничего общего.
– И вы убедили его изменить решение?
– За соответствующее вознаграждение.
– Теперь вы хотите, чтобы я вызволил Павло?
Он решительно закивал головой:
– У меня есть с кем связаться на Синосе. Естественно, я не могу раскрыть их имен даже вам, но могу получить оттуда любую необходимую информацию. У меня есть карты острова, планировка сооружений. Я могу показать вам точное место, где содержится Павло, сказать, кто его охраняет.
Алеко открыл дверцу письменного стола, вытащил из него карту и начал ее разворачивать.
– Не надо беспокоиться, мне это совсем не нужно, – остановил я его.
Он изумленно посмотрел на меня, как будто понял, что я хотел этим сказать, и в его американизированном английском зазвучал акцент, похожий на тот, с которым говорят греческие крестьяне.
– После Пелоса операция на Синосе вам покажется легкой прогулкой.
– Вы бизнесмен, Алеко, – ответил я. – И если я не ошибаюсь, достигли всего, что имеете, следуя одному золотому правилу: купить подешевле, продать подороже. Если вы хотите предложить мне двадцать пять тысяч за то, чтобы я отправился за Павло, тогда это дело стоит гораздо дороже, а если так, для меня эта операция будет слишком рискованным мероприятием.
Он подался вперед и, положив ладони на стол, хмуро посмотрел на меня.
– Хорошо, плачу тридцать тысяч.
– Очевидно, вы меня не поняли, – сказал я. – Меня это дело просто не интересует. Я пока не жалуюсь на свое здоровье, и у меня есть катер. То и другое вместе намного дороже смертельного риска.
Он вдруг резко засмеялся, как будто его осенило:
– Боже, я понял, Сэвидж. Вы просто струсили.
– Точно, – ответил я бодро. – Испугался до смерти.
Сара поднялась с кресла и зевнула.
– Знаешь, Димитри, вы иногда становитесь похожими на глупцов. Не пора ли нам перекусить?
– Спасибо, – сказал я. – У меня что-то пропал аппетит к утонченной пище.
– Хорошо, – сказала она. – Дайте мне пять минут переодеться, и потом встретимся на палубе. Вы сможете показать мне окрестности.
Она быстро вышла, а Алеко с побелевшим лицом уставился на меня. На его правой щеке дергался желвак. Таким я его еще не видел. В какой-то момент я даже подумал, что он готов меня ударить. Учитывая его мощную комплекцию, не трудно догадаться, что бы тогда со мной стало. Я повернулся и направился к двери, ведущей в кают-компанию. Он окликнул меня по имени и, встав в дверном проеме, загородил собой проход.
– Ты напрасно тратишь время, Сэвидж. Она не для тебя.
– Это ты так считаешь, а не она.
Я вновь сделал попытку выйти из его кабинета, но тут он сказал:
– Она ведь тихо угасает, Сэвидж. Понемногу с каждым днем.
– А все мы разве не угасаем?
Я попытался принять беззаботный вид, но у меня от его слов, хотя я и не понял, что он имел в виду, неожиданно похолодело внутри и бешено заколотилось сердце. Это касалось ее, как я мог отреагировать иначе?
– Хроническая лейкемия, – сказал Алеко, и я почувствовал в его голосе желание сделать мне больно любой ценой. – Это тебя успокоит?
Я, придя в ярость, как ребенок, готовый в отчаянии колотить по любому находящемуся рядом с ним предмету, нанес Алеко удар кулаком в правую скулу. Он отпрянул назад и уставился на меня дикими глазами, явно не собираясь нанести мне ответный удар. Я повернулся и вышел.
* * *
С наступлением темноты я ощутил нереальность окружающего мира. В небе ярко светила полная луна, а такого количества звезд я еще никогда не видел. Это была одна из тех ночей, когда особенно остро ощущаешь радость бытия.
Словно нож в сердце, меня мучила одна мысль. Я бросил на Сару короткий взгляд. На этот раз она была в юбке из льна и белом свитере. Волосы зачесаны назад и перехвачены лентой. Впервые я увидел ее девятнадцатилетней девушкой и неожиданно для себя вдруг почувствовал к ней такую невыносимо острую жалость, что у меня запершило в горле.
Я торопливо закурил сигарету. Затем, немного помедлив, предложил и ей. Она отказалась, и мы пошли от пристани вдоль белой песчаной полоски, ведущей к скалам.
– Вы мне еще не рассказали, что привлекает вас в этой истории, – сказал я. – Или вы просто пытаетесь подражать лорду Байрону?
Она покачала головой:
– Нет, просто Димитри посвятил меня в свои тайны, только и всего. Я узнала, чем он занимается. Все его занятия политикой – глупость. Он хотел узнать, что я о вас думаю, и как, по моему мнению, вы отнесетесь к его предложению.
– Вы ему сказали?
– И достаточно точно, – засмеялась она. – Я сказала, что вас это вряд ли заинтересует, и оказалась права.
– Но вы не считаете, что я просто испугался?
– Надо быть глупцом, чтобы этого не испугаться. Как вы сказали, вы пока не жалуетесь на здоровье и имеете катер, и все это вместе не стоит того, чтобы рисковать жизнью.
– Он себя погубит, – сказал я. – И вы это знаете, не так ли? Рано или поздно они схватят его.
– Знаю. Иногда мне кажется, что именно так и будет. Одному Богу известно, зачем он в это ввязался. Думаю, из-за того, что произошло с ним в юности. Он жил в горной деревушке на Пелопоннесе. Когда туда пришли солдаты, его отец, мать и две сестры погибли при перестрелке. Он не хочет об этом говорить, но он с тех пор ненавидит военных.
Она была удивительно оживлена, сняла сандалии и пошла босиком по мелководью.
– Но вы удивили меня, Джек Сэвидж. Где можно еще встретить ирландца, не интересующегося политикой?
– Моего отца убили, – произнес я. – Он жил Ирландией и молился на нее. В шестнадцать лет он принял участие в Пасхальном восстании. Три года спустя с оружием в руках воевал вместе с Майклом Коллинсом. К двадцати одному году он уже потерял счет убитым им самим – и все это ради «великого дела».
– Как он погиб?
– Он до последнего вздоха оставался республиканцем. Во время Гражданской войны, после того как ваших солдат вышибли из страны, он сражался в рядах Ирландской республиканской армии. Когда Де Валера объявил капитуляцию, отец отказался сдаться. Всю оставшуюся жизнь провел в бегах. Его в конце концов схватили, когда он появился у моей матери. У нее была ферма рядом со Слайго, которую ей оставил ее дядя. Со всеми офицерами, которые командовали захватившими его солдатами, он долгое время бок о бок сражался на фронтах войны.
– И они его убили?
– Он не мог прятаться в доме из-за матери и детей. Меня в то время еще носили на руках. Он вышел к ним, держа в каждой руке по винтовке, и крикнул: «За Ирландию!» Они хотели взять его живым. Там были молодые солдаты, для которых его имя долгое время было легендой. Но он благодаря Майклу Коллинсу отлично владел оружием и двоих уложил наповал. В ответ в него из «левиса» выпустили целую обойму.
– И это отрекло вас от политики?
– В самом раннем возрасте. Да, я воспитывался в обстановке почитания героизма. Фотография отца висела на камине в обрамлении венка из роз, рядом – всегда горящая свеча. Моя мать никогда не позволяла ее убирать. Она продолжала его любить до самой смерти. Бедняжка, она так мучилась, пытаясь простить меня за то, что отправился служить в эту проклятую британскую армию.
– И простила?
– Перед самой смертью, – ответил я и, немного помолчав, добавил: – Не могу сказать, что я ненавижу отца, или мне неприятна память о нем, или я осуждаю его за то, что он делал. Человек, я считаю, волен поступать так, как хочет. Просто он жертвовал нами во имя своего «великого дела».
Она коснулась рукой моего лица.
– Бедный Сэвидж, вы же его любите до безумия. Прошлого не вернешь, и это причиняет вам боль.
В этом она была права.
– Ну да. Что-то вроде этого, – сказал я.
– Ну все, никаких печальных песен больше. Посмотрите, какая красота вокруг. Потрясающая красота.
* * *
Мы уже почти дошли до скал, оставив лодочный причал далеко позади. Стояла теплая ночь, напоенная легким запахом морского ветра. Сара остановилась, коснувшись меня бедром, и я, не удержавшись, обнял ее за талию. Она подняла на меня глаза, и я нежно ее поцеловал.
Выскользнув из моих объятий, она начала кружиться, вытянув перед собой руки.
– О, как мне хорошо. Жизнь прекрасна! Как я счастлива! – радостно восклицала она.
Затем Сара успокоилась и, положив руки на бедра, загадочно улыбнулась:
– Ты знаешь, что мы сейчас сделаем? Мы сейчас устроим праздник жизни. Сначала мы будем плавать в море, а потом я позволю тебе то, что ты давно от меня хочешь. Пусть сегодня у нас будет долгая ночь любви.
Она принялась расстегивать сбоку молнию. Когда юбка уже была в руках, я поспешно сказал:
– Сара, думаю, тебе не следует этого делать. Дневная жара уже спала и становится чертовски холодно. Для твоего здоровья это опасно.
Лунный свет падал на Сару. Она молча стояла на песчаном берегу, так и держа в руке юбку, затем прошептала:
– Как, ты знаешь? Знаешь? От кого?
– От Алеко, – ответил я.
Тут из нее вырвался поток таких бранных слов, которые можно было услышать только в солдатских казармах или портовых пивных. Она быстро натянула юбку и застегнула молнию.
– Послушай, Сара, – сказал я и подошел к ней ближе. – Подожди минуту.
Она отстранила меня.
– Пожалуйста, никаких жалостей. Ты хочешь знать, чего я больше всего хотела? Быть твоей, и ты тоже этого хотел. Хотела тебя одного, хотела почувствовать тепло в этом холодном мраке. Тебе бы даже не пришлось любить меня. То, чего ты так явно и искренне желал, я бы восприняла спокойно, как должное. Но теперь – нет. Теперь все испорчено. Я никогда не буду уверена, что ты идешь на это не из-за жалости. Да и мне вновь решиться не позволит гордость.
Она повернулась и, освещенная ярким светом луны, кинулась бежать прочь. Я даже не попытался ее остановить.
* * *
Окажись в эту минуту Алеко поблизости, я, наверное, смог бы всадить в него нож. Когда Сара исчезла из виду, дикая ярость охватила меня. Во мне вскипела злоба на весь мир и на бессмысленную жестокость жизни. Я был зол на Алеко, будто он был виноват во всем, хотя это, что бы ни думала Сара, конечно же было полнейшим абсурдом. Я хотел знать о ней все, так было бы лучше и для меня, и для нее.
Сейчас как никогда мне захотелось выпить, и я пошел назад по берегу в сторону гавани. Из деревяшек, выброшенных из моря волнами, какие-то люди на берегу рядом с лодками развели костер. Судя по запаху, долетавшему до меня, на нем запекали омара. Послышался смех, и мимо пробежала молоденькая девчушка лет шестнадцати – семнадцати, а за ней следом – парнишка того же возраста.
В темноте они не заметили меня, и я остался стоять, устремив взор на людей, сидящих у костра. Я чувствовал себя одиноким и никому не нужным.
Думая о ней, я неожиданно понял, что теперь должна чувствовать Сара. Быть в окружении людей и оставаться в то же время одинокой, занимать высокое социальное положение и быть обреченной. Одиночество – и ничего более.
Я не рыдал с той поры, когда был мальчонкой в коротких штанишках. Помню похороны моего деда. Огромные горные скалы, словно переговариваясь друг другом под проливным дождем, выглядывали из-за высоких деревьев. Не забыл чистый спокойный голос священника, отца Фаллона, и стук о крышку гроба комков земли, которые присутствующие на похоронах по очереди бросали в дедову могилу.
Сколько лет прошло. Странно, но я почувствовал, как тот же ком размером с кулак застрял у меня в горле и так же защипало в глазах. Но в моих жилах текла кровь кельта, и я, резко развернувшись, зашагал в темноту.
Подходя к таверне «У Янни», я услышал звуки бузук, печально раздававшиеся в ночи. Дверь таверны была широко распахнута, и из нее на открытую террасу, уставленную столиками, лился яркий свет. Публика начинала собираться.
Внутри таверна на первый взгляд производила впечатление обычного портового кабака. Каменный пол, выкрашенные белой известью стены, над головами – деревянные потолочные балки. На кухне, расположенной в левой части зала, на медных сковородах, поставленных на горящие угли, на заказ готовились блюда. Однако стоило только раскрыть меню и взглянуть на цены, как сходство с другими подобными заведениями пропадало.
Таверна была заполнена наполовину, что неудивительно для начала туристического сезона. Посетителей насчитывалось человек двадцать пять, и, судя по говору, в основном это были немцы. Большую часть составляли женщины, хорошо сохранившиеся или, мягко говоря, зрелого возраста. Типичные представительницы своего класса, из категории тех, у кого было все, но они искренне считали, что лишены всего. Таких можно было встретить в большинстве стран мира.
Если они жаждали острых ощущений, то выбрали подходящее для этого место. В зале уже царило оживление. Это я мог почувствовать по громкому хохоту, доносившемуся от столика, стоявшего за небольшой танцевальной площадкой. Из местных здесь в основном были рыбаки и ловцы губок, в большинстве своем греки, поскольку массового возвращения турок-беженцев еще не началось, а те немногие, которые занимались промыслом в прибрежных водах, опасаясь нарваться на неприятности, старались обходить таверну стороной. Исключение составлял Киазим Дивальни, который рьяно чтил законы, ничего в этом мире не боялся и в самые худшие времена ничего плохого о греках не думал.
Греция – страна мужчин, что особенно легко было заметить, посетив ее островную часть, где еще строго соблюдались старомодные правила и обычаи. Мужчины никогда не брали с собой в таверну жен. Туда они приходили выпить и поговорить с друзьями, окунуться в мир мужских интересов, поэтому каждой женщине, особенно не из местных, вторжение в этот мир было равноценно игре с огнем.
С другой стороны, большинство дам, присутствовавших здесь, были богатыми, скучающими и жаждущими захватывающих впечатлений. Они отлично разбирались в правилах игры и, если задавались целью лежа на спине ощутить тяжесть мускулистого тела ловца губок, интересы обеих сторон совпадали.
Лукас, сержант полиции, сидел на деревянном стуле в самом конце барной стойки и разговаривал с Алексиасом Папасом, управляющим заведения. Они пили узо и закусывали мезесом из одной тарелки. Рядом стояли блюда с кусочками сыра фетта, снетками, крабами и другими деликатесами, явно рассчитанными на изысканный, но вовсе не на мой вкус.
Папас, заметив меня, махнул рукой:
– А, мистер Сэвидж, я надеялся, что вы зайдете. Мистер Китрос вернулся. Он хотел бы переговорить с вами.
– Я к его услугам, – сказал я.
– Хорошо.
Он выставил на стойку бутылку «Фикса», вполне сносного пива, производимого в Афинах.
– Я передам ему, что вы здесь.
Пиво было ледяное. Таким его всегда подают в Греции, даже зимой. Очень освежающий напиток, но мне было нужно что-нибудь покрепче. Когда я допил бутылку, сержант Лукас налил в чистый стакан узо и пододвинул его мне.