– Очень рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
– Я не оторвал вас от работы? – спросил я.
– Нет, нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не делал, а просто сидел на полу.
– Видите ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам пришёл с водкой и закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.
– Очень хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите.
Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.
– Тут у меня сардельки, – сказал я. – Так как мы их будем есть: сырыми, или будем варить?
– Мы их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович, – а сами будем пить водку под варёное мясо. Оно из супа, превосходное варёное мясо!
Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
– Водку пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома, которая гниёт в наших желудках.
– Ваше здоровие! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
– Вкусно, – сказал Сакердон Михайлович.
Но в это мгновение в комнате что-то щёлкнуло.
– Что это? – спросил я.
Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щёлкнуло ещё раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
– Что вы делаете? – крикнул я.
Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил её на пол.
– Чёрт побери! – сказал Сакердон Михайлович. – Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
– Всё понятно, – сказал я, кивая головой.
Мы сели опять за стол.
– Чёрт с ними, – сказал Сакердон Михайлович, – мы будем есть сардельки сырыми.
– Я страшно есть хочу, – сказал я.
– Кушайте, – сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
– Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего ещё не ел, – сказал я.
– Да, да, да, – сказал Сакердон Михайлович.
– Я всё время писал, – сказал я.
– Чёрт побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович. – Приятно видеть перед собой гения.
– Ещё бы! – сказал я.
– Много поди наваляли? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я. – Исписал пропасть бумаги.
– За гения наших дней, – сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.
Мы выпили. Сакердон Михайлович ел варёное мясо, а я – сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
– Вы знаете, я ведь к вам пришёл, спасаясь от преследования.
– Кто же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович.
– Дама, – сказал я.
Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:
– Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
– Хороша? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я, – в моём вкусе.
Мы выпили, и я продолжал:
– Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
– Не хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович.
– Нет, денег хватило в обрез, – сказал я, – но я вспомнил, что не могу пустить её в свою комнату.
– Что же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович.
– Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, – сказал я, улыбаясь. – Теперь я никого в свою комнату не могу пустить.
– Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, – сказал Сакердон Михайлович.
– Нет, – сказал я, фыркая от смеха. – На этой даме я не женюсь.
– Ну тогда женитесь на той, которая из булочной, – сказал Сакердон Михайлович.
– Да что вы всё хотите меня женить? – сказал я.
– А что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – За ваши успехи!
Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас своё действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул её на кровать. Я встал и прошёлся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
– Как вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича.
– Совершенно отрицательно, – сказал Сакердон Михайлович. – Я их боюсь.
– Да, я тоже терпеть не могу покойников, – сказал я. – Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
– Не надо лягать мертвецов, – сказал Сакердон Михайлович.
– А я бы пнул его сапогом прямо в морду, – сказал я. – Терпеть не могу покойников и детей.
– Да, дети – гадость, – согласился Сакердон Михайлович.
– А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я.
– Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники всё-таки не врываются в нашу жизнь, – сказал Сакердон Михайлович.
– Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал.
Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
– Хотите ещё водки? – спросил он.
– Нет, – сказал я, но, спохватившись, прибавил: – Нет, спасибо, я больше не хочу.
Я подошёл и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
– Я хочу спросить вас, – говорю я наконец. – Вы веруете в Бога?
У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
– Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: «Веруете ли в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный.
– Ну, – сказал я, – тут уж нет ничего общего.
– А я и не сравниваю, – сказал Сакердон Михайлович.
– Ну, хорошо, – сказал я, – оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
– Пожалуйста, – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь я просто отказался отвечать вам.
– Я бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой причине.
– По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович.
– Видите ли, – сказал я, – по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
– Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
– Может быть, и так, – сказал я. – Не знаю.
– А верят или не верят во что? В Бога? – спросил Сакердон Михайлович.
– Нет, – сказал я, – в бессмертие.
– Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
– Да просто потому, что спросить: «Верите ли вы в бессмертие?» – звучит как-то глупо, – сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
– Вы что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я, – мне пора.
– А что же водка? – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь и осталось-то всего по рюмке.
– Ну, давайте допьем, – сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками варёного мяса.
– А теперь я должен идти, – сказал я.
– До свидания, – сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. – Спасибо за угощение.
– Спасибо вам, – сказал я. – До свидания.
И я ушёл.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.
Я шёл по Невскому, погружённый в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему всё. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог её разыскивать. Выпитая водка продолжала ещё действовать, и казалось, что всё складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошёл к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошёл дальше с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я бы убил его тут же на месте.
До самого дома я шёл, должно быть, с искажённым от злости лицом. Во всяком случае почти все встречные оборачивались на меня.
Я вошёл в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.
– А где же управдом? – спросил я.
Девка молчала, продолжая мазать губы.
– Где управдом? – повторил я резким голосом.
– Завтра будет, не сегодня, – отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противоположной стороне шёл инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чёртов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть, пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять её пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю, что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придёт. Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошёл в коридор. В конце коридора горел свет, и Марья Васильевна, держа в руках какую-то тряпку, тёрла по ней другой тряпкой. Увидя меня, Марья Васильевна крикнула:
– Ваш шпрашивал какой-то штарик!
– Какой старик? – сказал я.
– Не жнаю, – отвечала Марья Васильевна.
– Когда это было? – спросил я.
– Тоже не жнаю, – сказала Марья Васильевна.
– Вы разговаривали со стариком? – спросил я Марью Васильевну.
– Я, – отвечала Марья Васильевна.
– Так как же вы не знаете, когда это было? – сказал я.
– Чиша два тому нажад, – сказала Марья Васильевна.
– А как этот старик выглядел? – спросил я.
– Тоже не жнаю, – сказала Марья Васильевна и ушла на кухню.
Я подошёл к своей комнате.
«Вдруг, – подумал я, – старуха исчезла. Я войду в комнату, а старухи-то и нет. Боже мой! Неужели чудес не бывает?!»
Я отпер дверь и начал её медленно открывать. Может быть, это только показалось, но мне в лицо пахнул приторный запах начавшегося разложения. Я заглянул в приотворённую дверь и, на мгновение, застыл на месте. Старуха на четвереньках медленно ползла ко мне навстречу.
Я с криком захлопнул дверь, повернул ключ и отскочил к противоположной стенке.
В коридоре появилась Марья Васильевна.
– Вы меня жвали? – спросила она.
Меня так трясло, что я ничего не мог ответить и только отрицательно замотал головой. Марья Васильевна подошла поближе.
– Вы ш кем-то ражговаривали, – сказала она.
Я опять отрицательно замотал головой.
– Шумашедший, – сказала Марья Васильевна и опять ушла на кухню, несколько раз по дороге оглянувшись на меня.
«Так стоять нельзя. Так стоять нельзя», – повторял я мысленно. Эта фраза сама собой сложилась где-то внутри меня. Я твердил её до тех пор, пока она не дошла до моего сознания.
– Да, так стоять нельзя, – сказал я себе, но продолжал стоять как парализованный. Случилось что-то ужасное, но предстояло сделать что-то, может быть, ещё более ужасное, чем то, что уже произошло. Вихрь кружил мои мысли, и я только видел злобные глаза мёртвой старухи, медленно ползущей ко мне на четвереньках.
Ворваться в комнату и раздробить этой старухе череп. Вот что надо сделать! Я даже поискал глазами и остался доволен, увидя крокетный молоток, неизвестно для чего уже в продолжение многих лет стоящий в углу коридора. Схватить молоток, ворваться в комнату и трах!..
Озноб ещё не прошёл. Я стоял с поднятыми плечами от внутреннего холода. Мои мысли скакали, путались, возвращались к исходному пункту и вновь скакали, захватывая новые области, а я стоял и прислушивался к своим мыслям и был как бы в стороне от них и был как бы не их командир.
– Покойники, – объясняли мне мои собственные мысли, – народ неважный. Их зря называют