Теодор Драйзер
«Дорогая Шерли!
Ведь Вам не нужны Ваши письма. Их всего шесть и — Вы знаете — это единственное, что у меня есть от Вас, единственное, что придает мне бодрость в моих скитаниях. Зачем они Вам — маленькие записки, в которых Вы сообщали, что знаете меня, — но для меня... Подумайте обо мне! Если я отошлю письма Вам, Вы разорвете их, а если согласитесь, чтобы они остались у меня, я смогу надушить их мускусом и амброй и хранить в маленькой серебряной шкатулке, что всегда у меня под рукой.
Ах, Шерли, дорогая, Вы и не представляете себе, как милы и дороги мне! Все, что мы вместе делали, я вспоминаю до мельчайших подробностей. Поверьте, воспоминания о Вас, Шерли, для меня дороже и восхитительнее всего, что у меня есть...
Но я слишком молод, чтобы жениться. Вы и сами знаете это, Шерли, не так ли? Я еще не наметил своего пути и, по правде говоря, не знаю, удастся ли мне при моем неугомонном характере когда-либо его наметить. Только вчера старый Роксбаум (мой теперешний хозяин) спросил у меня, не придется ли мне по вкусу должность надсмотрщика на одной из его кофейных плантаций на Яве; он сказал, что год или два я буду зарабатывать только на самое необходимое, но позже могу рассчитывать на солидное жалованье. Я ухватился за это предложение. Мысль о Яве, о том, чтобы отправиться туда, соблазнила меня, хотя я знаю, что достиг бы большего, оставаясь здесь. Можете ли Вы, Шерли, понять меня? Я слишком неугомонен и слишком молод. Я не смог бы как следует заботиться о Вас, и вскоре Вы перестали бы меня любить.
Но, ах, милая Шерли, Вы для меня дороже всего на свете! Не проходит, кажется, и часа, чтобы ко мне не возвращались воспоминания о Вас — дорогие, милые воспоминания: о той ночи, когда мы вместе сидели на траве в Трэгор-парке и смотрели на звезды, мерцавшие сквозь листву деревьев; о нашем первом вечере в Спэрроуз-Пойнт, когда мы опоздали на последний поезд и нам пришлось идти пешком в Лэнгли. Помните, Шерли, древесных лягушек? А потом этот теплый апрельский день в Этолбийском лесу! Ах, Шерли, на что Вам шесть записок? Пусть они останутся у меня. Но вспоминайте обо мне; будете, милая? Вспоминайте, где бы Вы ни были и что бы ни делали. Я всегда буду думать о Вас, искренне желать, чтобы Вы встретили лучшего и более уравновешенного человека, чем я, или чтобы я оказался достойным Вас и стал таким, каким Вы хотели бы меня видеть. Спокойной ночи, милая. В этом месяце я, вероятно, отправлюсь на Яву. Если это случится и если Вы выразите желание, я пришлю Вам оттуда несколько открыток с видами; надеюсь, что я их там найду.
Недостойный Вас
Она сидела в немом отчаянии и вертела письмо в руках. Конечно, это его последнее письмо. В этом она была уверена. Он покинул ее, покинул навсегда. Она только один раз писала ему, не выражая явных упреков, а лишь прося вернуть свои письма. И вот получила этот нежный, но уклончивый ответ; в нем ничего не говорилось о возможности возвращения; только высказывалось желание сохранить ее письма в память прошлого — в память тех счастливых часов, что они провели вместе.
Счастливые часы! О, да, да, да... счастливые часы!
Теперь, когда после дня работы она сидела дома, уносясь мыслями ко всему тому, что произошло в те немногие короткие месяцы от его появления до разлуки с ним, в ее памяти вставал светлый, красочный мир, такой светлый и красочный, что казался неземным. Увы, теперь этот мир рассыпался в прах. В нем было так много всего, чего она жаждала: любви, романтики, радостей, смеха. Артур был такой веселый, беспечный, настойчивый, такой юношески романтичный, так любил игры и всякие перемены, любил болтать на какую угодно тему и заниматься чем угодно. Он умел весело танцевать, свистеть, петь, играть на рояле, играть в карты, показывать фокусы. Он казался таким непохожим на всех других ее знакомых, был такой веселый и жизнерадостный, отличался врожденной вежливостью и в то же время нетерпимостью к тупости, ко всему тусклому, бесцветному, характерному, например, для... Но дальше ее мысли не пошли. Она не хотела думать ни о ком, кроме Артура...
Сидя в своей маленькой спальне, в первом этаже их дома на Битьюн-стрит, она смотрела в окно на двор Кессела и дальше — заборов на Битьюн-стрит не существовало — на дворы или лужайки Полардов, Бейкеров, Крайдеров и других и думала о том, каким неприглядным все должно было казаться ему с его тонкой, впечатлительной душой, с его любовью к переменам и радости, ему, привыкшему к чему-то лучшему, чем все, что ей приходилось когда-либо видеть. Возможно, ей не хватало красоты или темперамента, чтобы искупить все это — бесцветность ее работы или ее жилища — ту бесцветность, которая, вероятно, и оттолкнула его. Она была молода и красива и знала, что многие восхищаются ею, что многим ее скромная красота вскружила голову, — и все же для Артура она не много значила, и он покинул ее.
Теперь она перебирала в уме прошлое, и ей казалось, что ее родители, ее работа в аптекарском магазине, ежедневные хождения на службу и обратно домой, только этого она и заслуживает, именно такую жизнь она обречена вести всегда. Многие девушки гораздо счастливей ее! У них красивые платья, уютные жилища, целый мир удовольствий, возможность проявить себя. Им не приходилось высчитывать, экономить, зарабатывать себе на жизнь. А ей всегда приходилось это делать, но она никогда не жаловалась, никогда до сегодняшнего дня или, вернее, до того времени, когда он появился. До тех пор Битьюн-стрит с ее шаблонными домами и дворами, и этот дом, такой похожий на все остальные, и ее родители, поистине также похожие на всех остальных, казались ей достаточно хорошими и вполне ее удовлетворили. Но теперь, теперь!
Там, в кухне, ее мать — худая, бледная, но добрая женщина; утром и вечером, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год она чистила картошку, мыла салат, жарила на сковороде ломтики мяса, или котлеты, или печенку. А рядом то же самое делала миссис Крайдер. А еще дальше — миссис Полард. Но раньше все это не казалось ей таким ужасным. А теперь... теперь... О! И по всей улице, у подъездов или на лужайках, мужья и отцы, большей частью пожилые или, как ее отец, старики, сидели и читали газеты, а не то косили перед обедом траву или, пообедав, глубокомысленно курили. Ее отец — сутулый, терпеливый и мечтательный человек — сейчас во дворе. Закройщик по профессии, он после долгих лет труда и экономии, когда жена была его верной помощницей, приобрел этот маленький заурядный дом. Как часто говорил отец, справедливо считавший, что только поведение человека открывает ему вход в царство небесное, они не придерживались никакой определенной религии; но иногда они посещали методистскую церковь на Николас-стрит, а однажды и она сопровождала их туда. Но больше она не ходила в церковь, увлекшись другими обычными для ее круга развлечениями.
Потом в эту, как она поняла, бесцветную жизнь вошел он — Артур Бристоу — молодой, энергичный, красивый, честолюбивый, мечтательный, порывистый. И все переменилось, а как это произошло, она сама хорошенько не знала. Он появился совершенно неожиданно.
До него был Бартон Уильямс, коренастый, флегматичный, добродушный, благонамеренный, который давным-давно, до появления Артура, сделал ей предложение. Она дала ему основание думать, что почти согласна. Он нравился ей; она считала его человеком добрым, подходящим к окружавшей ее среде, способным стать хорошим мужем, воображала, что питает к нему нежные чувства, и до появления Артура действительно предполагала выйти за него замуж. Это не был бы брак по любви, как она сейчас поняла, но тогда она думала иначе, и ее заблуждение, возможно, не помешало бы ей стать счастливой. Она вспомнила, как быстро пелена спала с ее глаз. Почти в одно мгновение весь мир переменился. Явился Артур, а с ним чувство чего-то необычайного.
Мейбл Гоув пригласила ее к себе в Уэстли, соседний пригород, провести канун праздника и праздничный день. Ничего не предчувствуя, она отправилась, ибо Бартон был занят на службе в Большой восточной железнодорожной компании и не мог прийти к ней. И в первую же минуту, едва она увидела Артура, его гибкую стройную фигуру, темные волосы и глаза, безукоризненно правильные черты лица, такие правильные и привлекательные, как на античной монете, ее охватило невыразимое блаженство. А когда он с улыбкой взглянул на нее и принялся рассказывать о своих забавных приключениях, она оказалась совершенно очарована. После обеда они все отправились к Эдит Берингер потанцевать; там, танцуя с ней, он крепко прижимал ее к себе, говорил, что у нее прекрасные глаза и волосы и такой нежно-округлый подбородок, что она изящно танцует и очень мила. От удовольствия у нее чуть не закружилась голова.
— Я вам нравлюсь? — спросил он во время вальса. И. словно против собственной воли, она взглянула ему в глаза.
С этого мгновенья она безумно влюбилась в Артура, ни о чем не могла думать, кроме его волос и глаз, его улыбки и стройной фигуры.
Хотя она и старалась ничем не выдать себя, Мейбл Гоув все видела, и когда позже, вернувшись домой к Мейбл, они ложились спать, та прошептала:
— А, Шерли, я видела. Вам понравился Артур, не правда ли?
— По-моему, он очень мил, но я не потеряла головы из-за этого, — ответила Шерли, так как Мейбл знала ее отношение к Бартону и была к нему расположена. Эта маленькая измена заставила ее почти всю ночь вздыхать во сне, полном чудесных грез.
На следующий день, исполняя просьбу и свое обещание, Артур снова явился к Гоувам, чтобы пойти с ней и Мейбл на представление бродячего цирка. Оттуда они отправились в кафе, и он угостил их мороженым. И при каждом удобном случае, если только Мейбл не смотрела в их сторону, он жал ей руку и целовал в шею; в эти мгновения у нее захватывало дыхание и сердце замирало.
— Вы разрешите мне навестить вас, разрешите? — прошептал он.
Она ответила:
— В среду вечером, — а потом написала на клочке бумаги свой адрес и дала ему.
Но каким далеким прошлым все это кажется сейчас!
Этот дом, теперь такой печальный, казался в вечер его первого посещения таким романтичным; и гостиная с ее банальной обстановкой и — позже, весной — веранда, окруженная разрастающимся виноградом, и майские лунные ночи. О, лунные ночи в мае, июне и июле, когда он был здесь! Сколько ей приходилось лгать Бартону, чтобы сохранять вечера для Артура, а иногда и Артуру, чтобы не допустить его встречи с Бартоном. Она никогда не говорила Артуру о Бартоне, потому что... потому что... да, потому что Артур гораздо лучше, и в то же время (теперь в этом можно признаться) она не была уверена в долговечности чувств Артура и даже в том, что он их вообще питал. А тогда... тогда, если быть откровенной, и Бартон мог оказаться достаточно хорош. Она вовсе не стала ненавидеть его, потому что встретила Артура, — ни в коем случае. Он все еще отчасти нравился ей: он был такой добрый и доверчивый, такой печальный и справедливый, относился к ней, конечно, гораздо внимательнее, чем Артур. Она хорошо помнила, что до появления Артура Бартон казался ей вполне подходящим человеком. Он исполнял все ее желания по части развлечений, навещал ее, и — что Артур делал редко — постоянно доставал ей билеты в театр, приносил цветы и конфеты; и хотя бы только за это она не могла перестать немножко любить и жалеть его. Наконец, как она уже призналась себе, если Артур покинет ее...
Разве его родители не живут лучше, чем ее?.. И разве он не занимает хорошего для своих лет положения; сто пятьдесят долларов в месяц и уверенность, что в будущем будет больше? Незадолго до встречи с Артуром эта сумма казалась ей вполне приличной, во всяком случае, достаточной, чтобы прожить двоим, и она думала, что рано или поздно ей придется испробовать это на опыте... Но теперь... теперь...
Этот вечер его первого посещения — как хорошо она помнила его, как изменилась и наполнилась чем-то необычным комната, соседняя с той, где она сейчас сидела; изменился и подъезд, обвитый засохшим, потерявшим листья виноградом; и даже улица, мрачная, банальная Битьюн-стрит. Днем, пока она работала в магазине, разразилась снежная метель, и земля покрылась белым ковром. Когда она возвращалась со службы, все соседние дома, в которых сквозь занавеси и закрытые ставни пробивался свет, казалось, выглядели симпатичней, чем когда-либо прежде. Она торопливо вбежала домой, зажгла в гостиной большую лампу с красным абажуром, которую считала единственной у них изящной вещью, поставила ее между пианино и окном, расставила стулья, а затем принялась поспешно прихорашиваться. Ради него она вынула свое лучшее домашнее кисейное платье, сделала себе прическу, которая, по ее мнению, ей больше всего шла — и которой он еще не видел, — попудрила щеки и нос, подвела глаза, как делали некоторые ее сослуживицы, надела новые туфельки из серого атласа и, принарядившись, стала нетерпеливо ждать, не в силах что-либо есть, не в силах думать о чем-нибудь, кроме него.
Наконец, когда она уже начала волноваться, что Артур не придет, он явился и с лукавой улыбкой обратился к ней:
— Привет! Здесь-то вы и живете? Я заблудился. Бог ты мой, да вы вдвое милее, чем я думал! Ведь так?
А потом в маленькой передней он обнял ее и целовал в губы, она же делала вид, будто отталкивает его, сопротивляется, и говорила, что ее родители могут услышать.
А после — комната, и он в красном свете лампы, его бледное красивое лицо при этом освещении казалось еще красивей! Он усадил ее рядом с собой, завладел ее руками и стал рассказывать о своей работе и мечтах, о всех своих планах на будущее; и тогда она почувствовала непреодолимое желание разделить такую жизнь — его жизнь, принять участие во всем, что бы он ни надумал делать; однако она с болью подумала, захочет ли он этого: он казался таким молодым, мечтательным, честолюбивым, гораздо моложе и мечтательней ее, хотя на самом деле был несколькими годами старше. Так начался светлый период ее жизни — от декабря до этих последних сентябрьских дней, период, ознаменовавшийся всеми этапами любви. О! Эти чудесные дни наступившей весны, когда, с появлением первых бутонов и листьев, он как-то в воскресенье поехал с ней в Этолби, где был огромный лес. Там они собирали ранние весенние цветы, сидели на склоне холма, глядя вниз на реку, где мальчишки снаряжали парусную лодку; затем они поплыли, совсем так, как она хотела бы плыть с Артуром — куда-нибудь далеко-далеко, прочь от всех банальных вещей и обыденной жизни! Потом он обнял ее, целовал и щеки и шею, ласково теребил ей ухо, гладил волосы и, о! там, на траве, среди весенних цветов, под навесом из молодых зеленых листьев наступило завершение любви — такой чудесной любви, что при одном воспоминании даже сейчас слезы подступили к ее глазам!
Помнила она и последующие дни, субботние вечера и воскресенья в Этолби и в Спэрроуз-Пойнт, где росли высокие березы, и в милом Трэгор-парке, в одной-двух милях от ее дома. Туда они ходили по вечерам и сидели в беседке или около нее, ели мороженое и танцевали или следили за танцующими. О, звезды, летние встречи и шелесты тех дней! Увы, увы!
Естественно, с первой же минуты ее отношения к Артуру и Бартону вызывали недоумение ее родителей, так как Бартон проявлял свои намерения весьма недвусмысленно и, казалось, нравился ей. Но она была единственным балованным ребенком, привыкла пользоваться этим, и они не решались вмешиваться в ее дела. В конце концов, она была молода и красива и имела право менять свои планы. Только ей пришлось по отношению к Бартону ступить на путь лжи и уверток, так как Артур был настойчив и в любой вечер, когда ему ни вздумается, заходил к ней в магазин, чтобы вместе отправиться куда-нибудь обедать или в театр.
Артур вовсе не походил на Бартона — застенчивого, флегматичного, послушного, долго и покорно ожидавшего малейшего доказательства расположения; напротив, он держал себя властно и нетерпеливо, осыпал ее поцелуями и ласками, мучил и играл с нею, как кошка с мышью. Она никогда не могла оказать ему сопротивления. Он претендовал на все ее свободное время и на ее любовь и не признавал никаких отсрочек, ни препятствий. Он вовсе не был эгоистичным или жестоким, каким могли бы оказаться другие на его месте; иногда он держал себя с ней легкомысленно, не намеренно легкомысленно, а иногда, большею частью, бывал любящим и нежным.
Но о своем будущем он постоянно говорил так, словно она стала игрушкой в чужих руках и конец может оказаться для нее печальным. Артур, как она думала, все еще горячо любил ее и, по-видимому, все еще восхищался ею, но в долговечности его любви не было уверенности. Она стала, вначале нерешительно (именно из-за своей неуверенности), ласково задавать ему наводящие вопросы о нем и о себе; будут ли они всегда вместе, действительно ли он нуждается в ней, любит ли ее, не захочет ли жениться на ком-нибудь другом; пойдет ли ей подвенечное платье из белого атласа с длинной креповой вуалью и атласные туфельки.