Сабенса попросил, чтобы Семь-Прыжков закрыл полковнику Перейре путь в Академию – работа предстояла трудная и стоила недешево. Проситель имел в виду лишь поражение на выборах: кровь жертвенных петухов и воск свечей должны были всего-навсего запереть перед полковником двери в Дом Машадо де Ассиза. Но рука у Эшу, как предупреждала Гразиэла и убедился Сабенса, была тяжелая, и полумерами он не ограничился. Полковник получил полной мерой и скончался.
Генерал Валдомиро Морейра, добрый католик, не поверил в этот вздор. Однако дона Консейсан и Сесилия не сомневались в могуществе Эшу ни минуты и выделили какую-то сумму на покупку кашасы и сигар для демона-благодетеля. Вздор или не вздор, но Сабенса заслужил благодарность.
– В будущем году я похлопочу о премии для него. За опубликованный сборник он сможет получить премию Жозе Вериссимо. – Генерал превосходно осведомлён о всех премиях Бразильской Академии.
– Лучше бы в этом году, папа. Это был бы чудный подарок Кло-кло к рождеству.
– Академическая премия – не рождественский подарок, глупая. Пусть не беспокоится, я позабочусь о нём. И чтоб я больше не слышал этого «Кло-кло»! Дурацкое прозвище! Клодинор Сабенса – молодой, но многообещающий учёный.
– Папа, а когда ты пройдешь в академики, то станешь важной персоной, да? Там ведь всё тузы и шишки?
Воспользовавшись тем, что Сесилия наконец-то проявила хоть какой-то интерес к его академическим делам, генерал разоткровенничался: Бразильская Академия нуждается в обновлении; дело это долгое, потому что звание академика дается пожизненно. Последние выборы показали, что принципы, некогда определявшие отбор «бессмертных», нарушены. Раньше предпочтение отдавалось представителям высших слоев общества, а теперь – писателям, даже если они ничем, кроме литературного дарования, себя не проявили. Дошло до того, что в Академии не представлены вооруженные силы страны. Чудовищная нелепость! Нет, он вовсе не против того, чтобы писателей принимали в Академию, но надо же уметь отбирать достойных, а среди нынешних академиков есть такие, что не знают элементарных правил грамматики и губят португальский язык. А иные вообще не понимают, какие требования предъявляет мундир «бессмертного» к нравственности. Говоря без ложной скромности, пример правильного отбора в академики – это он, генерал Морейра: писатель, но не просто писатель, а представитель высшего офицерства. Генерал посмотрел на дочь, которая делила своё внимание между монологом отца и божественным пением Стелы Марис.
– Только не вздумай повторять то, что я тебе рассказал. Никому ни слова, поняла? И особенно академикам!
А вдруг она возьмет и передаст все это Родриго, когда они… Ох, ветреница! А всё-таки у него хорошая дочь: золотое сердце, справедливая душа!
САЛАТ-ЛАТУК
Что ж, Морейра прав: сердце у Сесилии золотое. А как она щедра и великодушна к тем, кому вверяется безоглядно, всякий раз тщетно надеясь, что уж этому избраннику она не надоест!
Почему всегда происходит одно и то же? Знакомятся, загораются, влюбляются, ухаживают, соблазняют… Готовы бросить к её ногам все сокровища царств земных… Сначала всё так хорошо: Сесилия изящна и пикантна, она любит, ничего не тая и ничего не оставляя «на потом», – ее возлюбленные проходят с ней полный курс…
Почему же интерес, который она пробуждает, так скоро слабеет, а потом и вовсе гаснет? Один из её поклонников – самый красивый и глупый – бросил ей жестокий упрек: «Ты слишком обыкновенная!» Другой – не такой красивый, но грубый, – вспоминая кульминационный момент их романа, прибегнул к такому оскорбительному сравнению: «Ты – никакая! Ты похожа на лист салата: он и пышный, и сочный, но без соли и уксуса в горло не лезет! Ты – пресная!»
Сесилия сначала плакала, потом призывала кого-нибудь из своих резервистов. Без возлюбленного она жить не могла. «В кого она такая уродилась?» – ломая голову над этим вопросом, дона Консейсан не находила ответа.
В настоящее время в списке резервистов значится только одно имя, ибо красивый стоматолог, вылитый Хосе Мухика, выбыл из игры, застукав Сесилию с Родриго, – и скоро уже долготерпение и преданность Клодинора Сабенсы будут вознаграждены. Сердце не камень: Сесилия уже позволяет взять себя под руку и украдкой посматривает на пего, поспешно отводя взгляд, если вдруг встретится с ним глазами, и слушает его стихи, вздыхает, когда он кончает читать: «Это мне посвящено?.. Дивные стихи… Я не достойна…» Час торжества близится.
Роман с Родриго был высшим взлетом Сесилии, Аристократ, богач, имя – в газетах, портреты – в журналах в сопровождении самых лестных отзывов. А какой изысканный кавалер! Даже чересчур изысканный… Уж он бы никогда не позволил себе уподобить женщину салату. Родриго – воплощенная воспитанность. Но Сесилия безошибочно чувствует, что уже приелась ему: их встречи становятся всё реже. Сначала они виделись ежедневно, потом через день, потом раз в три дня, а сейчас уже – раз в неделю, и что дальше будет – одному богу известно… В последний раз Родриго сказал, что уезжает в Петрополис, там будет встречать и рождество, и Новый год, а вернётся лишь в двадцатых числах января, чтобы проголосовать за генерала.
Сесилия вызвалась сопровождать его: она могла бы остановиться в какой-нибудь маленькой гостинице… Однако Родриго с деликатностью, столь ему свойственной, отклонил это предложение: краткая разлука лишь усилит радость новой встречи. Но Сесилия знает, что новой встречи не будет.
Он, впрочем, ещё не завтра уезжает. Родриго будет присутствовать на представлении пьесы Антонио Бруно, главную роль в которой играет Мария-Жоан. На следующей неделе – «сейчас буквально ни минуты свободной» – он завезёт билеты ей, генералу и доне Консейсан. В своей вступительной речи генерал обязательно должен упомянуть об этой комедии в стихах. Вот что значит воспитание: какой замечательно благовидный предлог для того, чтобы пригласить её родственников на премьеру! «На будущей неделе…» – сказал он. «В последний раз…» – догадывается Сесилия. Обидно до слёз: такой изысканный, утончённый и элегантный… А уж какой любовник!..
Вот тогда-то в первый раз Сесилия и назвала Клодинора Сабенсу нежно – Кло-кло, и в порыве страсти он ответил: Сиса, любимая моя Сиса!
НЕОБХОДИМЫЙ ВИЗИТ
– Визит совершенно обязателен! Ни один кандидат ни под каким видом не смеет уклониться от посещения того или иного академика. А вот академик имеет право отложить приём кандидата или вовсе отказать ему. Дело кандидата – почтительно испросить разрешения навестить члена Академии в удобном тому месте и в удобное для того время.
Старый Франселино, развалившись в кресле в библиотеке Академии, излагает свою точку зрения коллегам, обсуждавшим этот вопрос перед его приходом. Коллеги безмолвно внимают старейшине Академии, одному из её основателей, «бессмертному» с сорокатрехлетним стажем, непререкаемому авторитету в области устава, правил и традиций этого учреждения.
– Да, я знаю, что в уставе ни слова не сказано о предвыборном визите. Тем не менее этот неписаный закон значит больше, чем любой параграф устава Академии. Это conditio sine qua non[24] для того, чтобы кандидат прошел на выборах. И боже упаси кандидата сказать, что кто-то из академиков ему не нравится или не вызывает у него уважения. В этих стенах нет места антипатии или вражде: здесь все равноуважаемы.
Он может распространяться об этом часами, поскольку главная его задача защитить незыблемость иерархии и авторитет Академии.
– Если академик публично заявил о своём намерении поддержать того или иного претендента, это не освобождает остальных претендентов от необходимости наносить ему визит. Напротив, в этом случае визит делается ещё более обязательным.
Франселино с наслаждением затягивается сигаретой – он выкуривает в день только пять штук, чтобы уберечься от катара и бронхита, – и продолжает:
– Наша Академия – учреждение единственное в своём роде и не имеющее себе равных. К ней должно относиться с восхищением и трепетом. А поскольку Академия состоит из академиков, логично предположить, что и мы вправе претендовать на восхищение и трепет. Что стало бы с нами без предвыборных визитов?!
Одобрительные восклицания коллег встречают риторический вопрос престарелого дипломата. А он сурово выносит приговор:
– Заявив, что не пойдет к Лизандро с визитом, генерал совершил серьезную и непростительную ошибку. На каком основании он позволил себе такое пренебрежение? Лизандро поддерживал кандидатуру полковника Перейры? Ну и что? Он имел на это право и этим правом воспользовался. А вот генералу права нарушать одну из самых чтимых традиций нашей Академии никто не давал. Он поступил дурно.
Вывод Франселино находит единодушную поддержку среди коллег. Один из них добавляет:
– Этот Мажино не только самодур, но и утомительный болтун. Не знаю, что хуже.
Можно было бы сказать, что генерал Морейра не только самодур и болтун, но еще и сущий младенец в академических делах: он доверительно рассказал двум-трем «бессмертным», что не станет наносить визит Лизандро Лейте, который был так любезен с ним во все время предвыборной кампании и который до сих пор не сложил оружия, подговаривая бывших сторонников Перейры не голосовать за генерала. Генерал счел, что его генеральское достоинство ущемлено, и стал в позу: единственный претендент, по его мнению, может рассчитывать на некоторые вольности и поблажки.
Доверительный разговор перед выборами в Академию смело уподоблю шилу в мешке, особенно если разговор этот обнаружил, что кандидат непочтителен и забывает свое место. Никто ему таких вольностей не позволял и поблажек не давал.
Дом Лизандро Лейте был единственным местом, которое не посетил генерал во время своего предвыборного паломничества. Он трясся в вагоне на пути в Минас-Жерайс, но зато получил обещание полупарализованного новеллиста. В Сан-Пауло генерал отправился самолетом и был самым сердечным образом принят автором «Романсеро бандейрантов»[25]. Они вспомнили эпизоды революции 1932 года – поэт в ту пору состоял при штабе полковника Эуклидеса де Фигейредо. Вместо положенных двадцати минут визит продолжался чуть ли не весь вечер. Свой голос творец «Книги псалмов» по укоренившейся привычке обещал отправить прямо в Академию. Путешествие обошлось недешево, но в Рио генерал Морейра вернулся как на крыльях. Не вызывало сомнений, что этот маститый писатель проголосовал бы за генерала, даже если бы тот был не единственным претендентом на место в Академии, а оставался соперником подлеца полковника. Поэт Марио Буэно был генералу собратом по оружию и по лире.
ПРЕДШЕСТВЕННИК
Однако выяснилось, что братство по лире этому человеку дороже. За несколько дней до генерала у него побывал «неистовый партизан» Эвандро Нунес дос Сантос (так стал называть его Афранио Портела). Он прибыл с единственной целью: обнять Буэно и обсудить с ним предстоящие выборы. Они дружили с незапамятных времён и даже были дальними родственниками: жена поэта приходилась покойной Аните двоюродной сестрой. В свои нечастые наезды в Рио Буэно всегда останавливался в гостеприимном доме на Санта-Терезе.
Вакансия в Академию заставила Эвандро дважды навестить потомка бандейрантов: в первый раз, чтобы уговорить его проголосовать за генерала. Это было нетрудно. Сампайо Перейра – тогда еще майор – после поражения революции 1932 года возглавлял армейскую контрразведку и попортил побежденным много крови, обвиняя их в сепаратизме.
– Да это же форменный «лесной капитан»[26]. Как ты мог подумать, что я проголосую за него? Забыл, кто я? Он приезжал ко мне, я принял его любезно и обещал поддержку – я всем обещаю поддержку, потому что хорошо воспитан. Но ясно, что голосовать я буду за генерала: он по крайней мере участник эпопеи тридцать второго года.
Когда же Эвандро приехал к Марио во второй раз и стал просить его не голосовать за Морейру, эта же эпопея 32-го года оказалась серьезным препятствием.
– Может быть, он самодур, бездарность и зануда. Может быть. Не спорю. Но я так редко бываю в Академии, что мне нет никакого дела до его надоедливости!
Это возражение было предусмотрено Эвандро, который знал: всё, что имеет отношение к событиям 32-го года, священно для Марио, написавшего героическую песнь «Вперёд, за Сан-Пауло!» – единственное по-настоящему скверное произведение из всего его необозримого творческого наследия. Поэтому он выложил свой верный козырь:
– А я-то думал, ты хочешь, чтобы Жозе Фелисиано стал академиком… – Он снял пенсне, тщательно протер его и снова надел. – Помнишь, когда я сообщил тебе о смерти Бруно, мы с тобой в один голос сказали, что только Фелисиано может стать его достойным преемником. Ведь это ты первым назвал его имя. Большой поэт, славный человек и, кроме того, уроженец Сан-Пауло, твой земляк…
– Да разве я спорю! Фелисиано подходит, как никто другой… Но тут вмешались эти вояки…
– Я сразу хотел выдвинуть его кандидатуру, по Афранио убедил меня, что с полковником Перейрой может сладить только генерал. Он был совершенно прав, хотя, скажу тебе по секрету, никакой генерал не свалил бы этого фашистика. К счастью, Перейра не выдержал битвы и походных передряг и приказал долго жить. Так на черта нам теперь генерал? Ты когда-нибудь слышал, чтобы места в Академии занимали по традиции?! Одно место принадлежит армии! Другое – флоту! Третье – авиации, так, что ли? Завтра явятся полицейские, а за ними пожарники и тоже потребуют себе место в Бразильской Академии! Вот что, Марио: надо провалить на выборах этого зануду, а когда освободится вакансия, выдвинем Фелисиано.
– А… это возможно?
– По моим расчётам, всё зависит от тебя.
Марио Буэно любил Жозе Фелисиано как родного брата. Они дружили с юности: вместе околачивались в редакциях, веселились с одними и теми же уличными девчонками, ухаживали за барышнями из хороших семейств, вместе устраивали разгульные празднества в залах, расписанных Лазарем Сегаллом, вместе принимали участие в «Неделе современного искусства» и вместе писали яростные манифесты против Бразильской Академии. В 1932 году Жозе Фелисиано находился в туберкулёзном санатории, где ему делали пневмоторакс. Не колеблясь ни минуты, он добровольцем пошел на войну: его чуть ли не силой прогнали продолжать лечение.
– Ладно, старый анархист, твоя взяла! Против генерала я голосовать не буду – он в тридцать втором сражался за нас. Я воздержусь. Результат один, а разница есть.
– Знаю.
– Свой голос приберегу для Жозе. Если он не был тогда вместе с нами, то не по своей вине: врачи вытащили его из окопа. Какой он замечательный поэт, Эвандро! – Буэно обладал редким даром: умел восхищаться другими. – Первый поэт Сан-Пауло!
– Он талантлив, не спорю, но первый поэт Сан-Пауло – это ты.
Буэно умел восхищаться другими, но при этом обладал ещё одним даром, не столь редким вообще, а среди литераторов распространенным особенно, он умел восхищаться и самим собой.
– Нет, старина. Тут ты не прав. Я не первый поэт Сан-Пауло. Я первый поэт Бразилии.
СОБЫТИЯ, ПРЕДШЕСТВОВАВШИЕ СПЕКТАКЛЮ
За неделю до рождества на сцене театра «Феникс» Мария-Жоан представила на суд нетерпеливой и благосклонной публики комедию в стихах «Мери-Джон», которая была написана Антонио Бруно и снова увидела свет рампы через восемнадцать лет после премьеры. Несмотря на бешеные цены, в зале не было ни одного свободного места: люди стояли вдоль стен и сидели на полу в проходах. Пока не поднялся занавес, жаждавшие продолжали осаждать кассу, объявление над которой извещало: «Все билеты проданы».
В зале был «весь Рио-де-Жанейро», все сколько-нибудь заметные люди бразильской столицы, начиная с министра иностранных дел Араньи – своим присутствием он бросал вызов лицемерию правителей Нового государства – и кончая Стенио Баррето, которому Мария-Жоан послала три билета в ложу, содрав с него за это чудовищную сумму.