Не только шея старухи была перерезана, но голова совершенно отделена от туловища; инструментом была просто бритва. Прошу заметить эту зверскую свирепость. Но, говоря о ранах на теле госпожи Леспане, г. Дюма и его почтенный помощник г. Этьен подтвердили, что эти раны произошли от орудия тупого; и в этом они были совершенно правы. Вероятно, это орудие было просто – мостовая двора, куда жертва упала из окна, что около кровати. Эта мысль, как она ни проста в сущности, не пришла в голову полиции по той же причине, по которой она не приняла в соображение ширины ставней; потому что, рассчитывая на известные гвозди, окна казались герметически закрытыми, и следователи были очень далеки от предположения, что окна эти когда-нибудь открывались.
Теперь, если вы, в помощь ко всему что? сказано выше, хорошо заметили странный беспорядок в комнате, то мы уже довольно подвинулись, и вы можете соединить идеи: необыкновенной ловкости, зверской свирепости, варварства без нужды, нелепости в ужасном, совершенно несвойственной человеку; к тому же вспомните голос, совершенно-незнакомый человеческому слуху многих наций, голос для всех одинаково непонятный. Какой вы сделаете из этого вывод? Какое впечатление произвел я на ваше воображение?
Дрожь пробежала по моему телу, когда Дюпен предложил мне этот вопрос. – Сумасшедший, – сказал я, – совершил это убийство: верно бешеный убежал из какого-нибудь сумасшедшая дома по соседству.
– Не очень дурно, – возразил он, – ваша мысль почти применима. Но, все-таки, о голосах сумасшедших, даже в их самых диких припадках, нельзя сказать того, что говорят о голосе, слышанном на лестнице. Сумасшедшие все-таки принадлежат к какой-нибудь нации; и как бы ни был несвязен их разговор, однако в нем можно отличить слова. Кроме того, волоса сумасшедшего не похожи на те, которые теперь у меня в руках. Я вынул их из окостенелых и сжатых пальцев госпожи Леспане. Скажите, что вы думаете об этих волосах?
– Дюпен! – сказал я, совершенно взволнованный, – это очень странные волосы, – они не человеческие!
– Я и не называл их человеческими, – отвечал он, – но прежде чем мы решим все это, я попрошу вас взглянуть на маленький рисунок, который я начертил на этой бумажке. Это точный снимок того, что в некоторых показаниях означено словами: черные пятна и глубокие следы ногтей на шее девицы Леспане, и что гг. Дюма и Этьен называют рядом багровых пятен, происшедших, очевидно, от давления пальцами.
– Вы видите по этому рисунку, – продолжал мой друг, кладя бумагу на стол, – что шея была схвачена сильно и твердо. – Не видно, чтобы пальцы сколько-нибудь скользили. Каждый палец, может быть до самой смерти жертвы, оставался на том же месте, как в первую секунду обхвата. Теперь попробуйте вложить в одно время все ваши пальцы по порядку в эти знаки, на которых ясно обозначались пальцы.
Я пробовал, но напрасно.
– Может быть, – сказал Дюпен, – мы этот опыт делаем не совсем верно. Бумага разложена на плоской поверхности, а горло человеческое – цилиндрическое. Вот полено, которого окружность почти равна шее. Разверните рисунок кругом этого полена, и начнем опыт снова.
Я исполнил его желание, но трудность была еще очевиднее, чем сначала.
– Это, – сказал я, – не следы человеческой руки.
– Теперь, – сказал Дюпен, – прочтите этот отрывок из Кювье.
Это была подробная, анатомическая, описательная история большого красного орангутанга с островов Восточной Индии. Всякий достаточно знает о гигантском сложении, необыкновенной силе и ловкости, дикой свирепости и подражательной способности этого животного. Я в один миг понял весь ужас убийства.
– Описание пальцев, – сказал я, когда окончил чтение, – совершенно согласуется с рисунком. Я вижу, что ни одно животное, – кроме орангутанга, и именно этой породы, – не могло бы сделать таких знаков, какие вы нарисовали. Этот клочок красной шерсти тоже сходен с тою, о которой упоминается у Кювье. Но я все еще не вполне отдаю себе отчет обо всех подробностях этой ужасной тайны. Ведь слышали спор двух голосов, и один из них неоспоримо был голос француза.
– Это правда; и, вероятно, вы помните, что все единогласно присваивали этому голосу слова: Боже мой! В данных обстоятельствах эти слова, по показанию одного из свидетелей, кондитера Монтани, выражали как будто упрек и выговор. На этих-то двух словах я и основал надежду раскрыть окончательно загадку. Какой-нибудь француз знал об этом убийстве. Очень может быть, – даже более, нежели вероятно, – что он совершенно невинен и не участвовал в этом кровавом деле. Орангутанг мог убежать от него. Очень может быть, что хозяин бросился за ним вслед, вплоть до самой комнаты, но что при быстром ходе тех ужасных событий, которые последовали, он не успел его поймать. Животное еще на свободе. Я не буду рассказывать своих дальнейших предположений; даже не имею права давать этим идеям определенного значения, потому что тени размышлений, на которых они основаны, едва имеют достаточную глубину для оценки их моим рассудком; тем более, я не могу требовать, чтобы их понимал другой. Итак, мы назовем их предположениями, и только в таком смысле будет говорить о них. Если наш француз невинен, как я полагаю, в этой свирепости, то он явится сюда по объявлению, которое я оставил вчера вечером, когда мы возвращались домой, в конторе журнала «Le Monde» (листок, посвященный морскому делу, и очень распространенный между моряками). – Дюпен подал мне бумагу, и я прочел:
Объявление. Найден в Булонском лесу утром… числа,… месяца (утро убийства), очень рано, огромный красный орангутанг из породы острова Борнео. Хозяин его (который, по догадкам, должен быть моряк с какого-нибудь мальтийского корабля), может получить обратно эту обезьяну, если представит верное описание ее примет и уплатит сделанные издержки тому, кто поймал и оставил у себя животное. Узнать в Сен-Жерменском предместье, в улице…, дом под №…, в третьем этаже.
– Как же вы могли узнать, – спросил я Дюпена, – что этот человек моряк, да еще с мальтийского корабля?
– Не знаю, так ли, – сказал он, – я не уверен в этом. Но вот ленточка; по ее форме и засаленности, я заключаю, что она служила для завязывания одной из тех кос, которыми так щеголяют матросы. Кроме этого, такой узел редко кто сумеет сделать кроме моряка, и именно мальтийца. Я поднял эту ленточку около цепи громового отвода. Невозможно, чтобы она принадлежала одной из двух жертв. Наконец, если я ошибся в предположении, если ленточка не принадлежит Французу – моряку с мальтийского корабля, то я никому не сделаю вреда этим объявлением. Если я ошибся, то хозяин орангутанга просто подумает, что какие-нибудь обстоятельства заставили меня предполагать это, и даже не потрудится о них подумать. Если же я угадал верно, то дело значительно подвинется вперед. Француз знает об убийстве, и хотя сам в нем невинен, однако не сейчас решится отвечать на объявление, и требовать своего орангутанга. Он будет рассуждать так:
«Я невинен; я беден; орангутанг дорого стоит; – для меня он – целое состояние; зачем же, по каким-нибудь пустым ожиданиям опасности, я потеряю его? Вот он, он у меня под рукой. Его нашли в Булонском лесу, – на большом расстоянии от места преступления. Может ли кто-нибудь подозревать, что дикое животное было убийцей? Полиция совершенно сбилась, – она не могла отыскать никаких следов. Даже если бы нашли животное, то невозможно было бы доказать, что я знал об убийстве, или обвинить меня за это знание. Наконец, и прежде всего, меня уже знают. В объявлении говорится, что я хозяин зверя. Но я не знаю, до какой степени в этом уверены. Если я не потребую собственности, которая так дорого стоит, и которую считают моею, то могу навлечь на животное опасное подозрение. А это была бы очень дурная политика с моей стороны – привлекать внимание на себя или на животное. Лучше всего, отзовусь на журнальное объявление, возьму обратно своего орангутанга, и запру его покрепче, покуда не забудут об этом деле».
В эту минуту послышались шаги на лестнице.
– Приготовьтесь, – сказал Дюпен, – возьмите пистолеты, но не употребляйте их в дело, не показывайте их без моего сигнала.
Ворота были отворены, посетитель вошел во двор и уже прошел несколько ступеней лестницы. Но он как будто колебался. Дюпен живо бросился к двери, но в эту минуту мы опять услышали, что шаги подымаются вверх. На этот раз, посетитель смело шел вперед и постучался у нашей двери.
– Войдите, – сказал Дюпен веселым и ласковым голосом.
Вошел мужчина, очевидно моряк, – высокий, сильный, широкоплечий; в нем видна была смелость поразительная, но, вместе с тем, нисколько не неприятная. Лицо у него было очень загорелое и наполовину закрытое бакенбардами и усами. При нем была толстая дубовая палка, но другого оружия, казалось, не было. Он нам неловко поклонился, и пожелал доброго вечера на французском языке, который, хотя и был испорчен иностранным акцентом, но все еще довольно выказывал парижское происхождение.
– Садитесь, любезный друг, – сказал Дюпен, – верно, вы пришли за своим орангутангом. Честное слово, я завидую вам – он замечательно красив и, верно, страшно дорог. Который ему год?
Матрос свободно вздохнул, как будто освобожденный от большой тяжести, и отвечал самоуверенным голосом:
– Право, не могу сказать наверное; должно быть, не более четырех или пяти лет. Он у вас здесь?
– Нет, у нас не было здесь удобного места, где бы запереть его. Он недалеко отсюда, в конюшне, в улице Дюбур. Вы можете принять его завтра утром. Вы имеете возможность доказать, что это ваша собственность?"
– Да, милостивый государь, конечно.
– Право, мне жаль будет с ним расстаться, – сказал Дюпен.
– Я понимаю, – сказал посетитель, – что ваши труды должны быть вознаграждены; я рассчитывал на это, и охотно дам награжденье тому, кто нашел животное, – разумеется, награжденье умеренное.
– Хорошо, – отвечал мой друг, – это все, действительно, очень справедливо. Ну, что же вы дали бы? Да вот что, я сам вам скажу, какую мне нужно награду: вы мне расскажете все, что знаете об убийствах в улице Морг.
Дюпен произнес последние слова очень тихо и спокойно; с тем же спокойствием подошел к двери, запер ее и положил ключ в карман. Потом он вынул из бокового кармана пистолет, и хладнокровно положил его на стол.
Моряк покраснел так, что можно было ожидать апоплексического удара. Он встал, выпрямился и схватился за палку; но через минуту опять опустился на стул, дрожа всем телом и бледный как смерть. Он не мог выговорить ни слова. Я от всего сердца жалел о нем.
– Друг мой, – сказал Дюпен голосом, полным доброты, – вы напрасно пугаетесь, – уверяю вас. Мы не хотим сделать вам зла. Клянусь вам честью порядочного человека и француза, у нас нет против вас злого умысла. Я уверен, что вы невинны в этих ужасах. Это, однако, не значит еще, что вы к ним совсем неприкосновенны. Мои слова ясно показывают вам, что я имею об этом деле такие верные сведения, каких вы не предполагали. Теперь все объяснилось. Вы ничего не сделали такого, что было бы в вашей власти отвратить, – ничего, конечно, в чем вы были бы виновным. Вы могли безнаказанно украсть, но вы и в этом не захотели быть преступным. У вас нет причин скрывать, что бы то ни было. С другой стороны, вас заставляют правила чести объявить все, что вы знаете. В это время невинный сидит в тюрьме за то самое преступление, которое вы можете разъяснить.
Пока Дюпен говорил это, матрос почти совсем пришел в себя; но его прежняя смелость совершенно исчезла.
– Помоги мне Боже! – сказал он, – после небольшого молчания, – я расскажу вам все, что знаю об этом деле; но боюсь, вы не поверите и половине, – я был бы глупец, если бы ожидал доверия. Все-таки я невинен, и выскажу все, что у меня на сердце, хотя бы это мне стоило жизни!
Вот что он нам рассказал. Он недавно плавал в Индейском архипелаге. Несколько матросов, в том числе и он, сошли на берег в Борнео, и проникли во внутренность страны, погулять и посмотреть на тамошние диковинки. Он и его товарищ поймали орангутанга. Товарищ этот умер, и животное сделалось исключительною собственностью нашего моряка. Много было хлопот с непокорным и свирепым пленником во время путешествия; наконец матросу удалось водворить его безопасно в своей квартире, в Париже. Чтобы не привлекать на животное несносного любопытство соседей, он бережно запер его, до излечения ушиба на ноге, которому оно подверглось еще на корабле. Его намерение было, в последствии, продать этого орангутанга.
Раз ночью, или лучше сказать утром, – в утро убийства, – моряк возвратился с небольшой матросской пирушки, и нашел животное у себя в спальной: оно вырвалось из соседней комнаты, в которой хозяин считал его крепко запертым. Обезьяна сидела перед зеркалом с бритвой в руке, с намыленным лицом, и пробовала бриться; верно, она видела через щелку двери, как делал это ее хозяин. Он пришел в ужас, увидев такое опасное орудие в руках свирепого зверя, который мог наделать с ним столько вреда, и не знал, на что ему решиться. Обыкновенно он плетью заставлял животное покоряться, даже в самых бешеных его порывах; он и на этот раз хотел прибегнуть к тому же средству. Но при виде плети орангутанг бросился в дверь, быстро спустился с лестницы и, воспользовавшись открытым на беду окном, бросился на улицу.
Матрос, в отчаянии, бросился преследовать обезьяну; она, все с бритвой в руке, изредка останавливалась, обертывалась и делала гримасы хозяину, который бежал за ней. Она стояла на месте только до тех пор, пока считала расстояние между собою и хозяином еще не столько близким, чтобы он мог ее поймать; потом она опять пускалась бежать. Эта погоня продолжалась довольно долго. На улицах все было тихо, могло быть часа три утра. В переулке, позади улицы Морг, внимание беглеца было привлечено светом из открытого окна госпожи Леспане, в четвертом этаже ее дома. Он бросился к стене, заметил цепь громового отвода, вскарабкался по ней с изумительной быстротой, схватился за ставень, который был открыт и прислонен к стене, – и, упираясь в него, прямо прыгнул на изголовье кровати.
Вся эта гимнастика не продолжалась и минуты. Ставень опять отскочил к стене, получив толчок от прыжка орангутанга в комнату.
Однако матрос чувствовал и радость и беспокойство. Он имел твердую надежду поймать животное, потому что ему трудно было убежать оттуда, куда оно теперь попалось. Но нельзя было не беспокоиться о том, что оно будет делать в доме. Эта мысль заставила моряка броситься по следам беглого. Моряку не трудно было взобраться по цепи громового отвода; но когда он взлез на одну высоту с окном, имея его по левую сторону, то нашелся в большом затруднении; он мог только выпрямиться и стать так, чтобы взглянуть внутрь комнаты. Но картина, которая ему представилась, так его ужаснула, что он чуть не упал. Тогда-то поднялись те ужасные крики посреди ночной тишины, которые разбудили жителей улицы Морг.
Госпожа Леспане с дочерью, в ночной одежде, вероятно, перебирали какие-нибудь бумаги в том железном сундучке, о котором говорено в показаниях, и который был выдвинут на средину комнаты. Он был открыт, а все, что было в нем, было разложено на полу. Жертвы были, вероятно, обращены спиною к окну; и если судить по времени от минуты вторжения животного и до первых криков, то можно подумать, что они заметили его не тотчас. Шум ставня, верно, они приписали ветру.
Когда матрос взглянул в комнату, то увидел, что страшное животное схватило госпожу Леспане за волосы, которые были распущены, потому что она их чесала, и стало водить бритвой около ее лица, подражая приемам цирюльника. Дочь лежала без движения на полу: она лишилась чувств. Крики и усилия старухи, между тем как ей вырывали волосы из головы, переменили миролюбивые замыслы обезьяны на гнев. В один миг, с необыкновенной быстротой, орангутанг своею могущественною рукою отделил голову госпожи Леспане от туловища. Вид крови превратил его гнев в бешенство. Он скрежетал зубами, из глаз его сверкали искры. Он бросился на тело молодой девушки, впился ей в горло когтями и не вынул их, пока не задушил ее. Его блуждающие и дикие глаза остановились на изголовье кровати, над которой он и увидел лицо своего хозяина, оцепеневшее от ужаса.