Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.
– Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.
– Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой… – Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. – Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!
– В ваших устах это, вероятно, комплимент…
– Еще бы!
– …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.
– Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.
– Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?
– Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!
– А кто же?
– Разумеется, Тобольцев.
До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…
Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.
– Откуда же это вам известно?
– Из его собственноручного письма!
Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.
– Как вы его получили?
– Вынула из почтового ящика.
– Когда?
– Позавчера утром.
– Позвольте взглянуть на конверт.
– Конверт?.. Конверт… – она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. – Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…
– Он был надписан тем же почерком? – Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.
– Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь – бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.
Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.
– Скажите, у вас есть мать?
– Есть.
– Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.
– Недо… что?
– Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма – это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало… – она запинается.
– На что?
– Ну… вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю.
– Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия?
– На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное – содержание, бесспорная вещественная улика!
– Кто вы по профессии?
– Я зубной врач, муж – зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик.
– Еще не на пенсии?
– Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую лошадь, убери оглобли – лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают.
– Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы?
– Но… даже странно… я жду освобождения Вадика.
– Тут решает следователь Панюков.
– Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже… если мы правильно поняли в юридической консультации…
– Пока Тобольцев остается моим подследственным.
– Но это значит… Значит, его признание вас не убедило?!
– Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу.
У Холиной перехватывает дыхание.
– Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!!
– Вашего сына я не знаю.
– Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!
– Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?
Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
– Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.
– Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
– Нет…
Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.
– Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?
– И что же? – с дрожью произносит Холина. – Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! – Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.
– О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..
* * *
Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины – о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.
– Ты ко мне пришел не чай пить, – волнуясь говорит она, – пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
– Верно.
– Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? – уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
– Практически, кончилось.
– И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
– Нет.
– Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.
– Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
– Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…
– На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?
Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
– Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий – мужик легкий, сроду не задумывается.
– На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
– Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
– А Холины вам кем доводятся?
– Не слыхала про таких.
– Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
– Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, – и то скажу!
– Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.
– Новые факты? Хуже прежних?
– Увы.
– И что же… могут срок набавить?
– Могут.
– Господи, да как же я с детьми?.. Ведь ему срок – и мне срок! Три года я себе назначила… Три года, бог даст, вытяну… а коли больше… Батюшки мои, батюшки!
– Прасковья Андреевна, ваши показания могут…
– Нет уж! Я теперь и совру, – недорого возьму.
– Врать вы не умеете.
– Соврала бы, коли догадаться, что ему на пользу. Только навряд догадаюсь. А значит, мое дело молчать.
– О чем молчать? Вы могли бы разве сказать что-то дурное?
– Про Васю? Даже ни словечка! И ко мне – ровно к матери, и отец – каких поискать! Раньше, верно, выпивал. Людмила и причину развода написала, что, мол, пьющий. Ну потом как бритвой отрезало. В субботу грамм двести – больше ни-ни. Сердечную ответственность за ребят имел… Ты его, конечно, за преступника считаешь, а, по моему разумению, сел Вася за бумажки. Этих бумажек расплодилось, что клопов, и в каждой подвох, ее и так и эдак повернуть можно. Вот и повернули… Засадите Василия надолго – что нам тогда?
– Да не хотим мы его на долгий срок засаживать, за то и бьемся!
– При твоей должности резону нет за Василия биться.
– Есть резон биться, Прасковья Андреевна, и, надеюсь, добьемся. Но для этого нужна вся правда… Я дам вам честное слово, – помолчав, говорит Томин. – И вы мне поверите. И ради зятя, ради детей скажете то, чего не договорили… когда рассказывали о свидании.
Женщина вздрагивает и в замешательстве тычется по комнате – тут поправит, там подвинет… Наконец опускается на продавленный диван, обнаруживает в руке скомканное платьице, разглаживает на коленях. И глядит на Томина испытующе и сурово.
– Ну, смотри. Иначе ты – не человек, так и знай на всю жизнь!.. На работе Васю сильно любили. Он много кому, бывало, помогал. И решили люди тоже помочь в беде. Собрали на детей вроде как складчину. Большие деньги. Четыре тысячи рублей. Я до них пока не касаюсь. И вещи Васины, которые велел продать, не трогаю. Пенсию носят, а еще с прошлого месяца хожу в семью по соседству – подрабатываю. Обед готовлю, приберу, куплю чего. Так что ребята сыты, в милостыне не нуждаюсь. И думала я деньги вернуть.
– Кому?
– Да тем, которые собрали. Сказала Васе, а он говорит: бери, мать, это дело моей совести. Тогда я взяла.
Томин подсаживается на диван. Все. Больше ей скрывать нечего. Надо из этого выжимать максимум.
– Вы зятю сумму назвали?
– Само собой.
– Удивился?
– Вроде бы и нет, – женщина озадачена.
– Обрадовался?
– Тоже вроде не очень…
– Но, Прасковья Андреевна, кто же передал вам деньги?
– Перевод пришел по почте. А раньше женщина позвонила: от сочувствующих, дескать, сослуживцев. И все.
– У вас сохранился корешок перевода?
Женщина отворачивает накидку на комоде – под накидкой разные памятные бумажки и среди них – почтовый бланк.
– Бери… Навел ты на меня сомнение.
– Не говорите о своем сомнении никому. И обо мне тоже ни другу, ни врагу, понимаете? Это важно. – Он вырывает листок из блокнота. – Мой телефон. Если хоть соринка новая – немедленно звоните!
Женщина сует бумажку с номером туда же, под накидку. Томин встает и делает вид, что готов уйти, но приостанавливается.
– Проверю напоследок вашу память. Чем занимался Тобольцев накануне ареста?
– А ничем, – печально отвечает Прасковья Андреевна. – Три дня безвылазно дома сидел… Нет, вру, в воскресенье водил ребят в кино. Приключения этих… непобедимых… то ли неукротимых…
– Неуловимых?
– Вот-вот. В понедельник даже на работу не пошел, отгул, говорит. Со стиркой мне подсобил, рыб чистил. Не знал, чем угодить напоследок, сердешный… А во вторник его забрали. Шестнадцатого числа.
– Но четырнадцатого, в субботу, он с кем-то выпивал, верно?
– С кем же было пить, если из дому ни ногой? С ребятами, что ли? Нет, те дни он в рот не брал.
* * *
Знаменский и Холин появляются в проходной Бутырки почти одновременно. Пал Палыч входит с улицы, а из внутренних дверей конвоир выпускает возбужденного Холина.
– Премного благодарен, товарищ сержант, дальнейшее сопровождение излишне. – Тут Холин замечает Знаменского. – О-о, товарищ следователь? Вы сюда? А я отсюда.
– Вижу.
– И не рады, да? А вы закройте на меня глаза!
Хлопает наружная дверь, врывается Холина с букетом.
– Вадик! Сыночек!.. Ах, как мило – Павел Павлович тоже тебя встречает!
«Как мило, как мило, как мило…» – звучит в ушах Знаменского, пока он идет долгими, тоскливыми тюремными коридорами. Ему навстречу с противоположной стороны ведут на допрос Тобольцева…
В следственном кабинете не разгуляешься: шагов пять в длину, четыре в ширину. Но сегодня знакомая дежурная, оценив расстроенную физиономию Пал Палыча, дала ему кабинет особый – таких у нее всего два-три, для «парадных», что называется, случаев. Здесь просторно, и можно вышагивать туда-сюда, что Знаменский и делает, то удаляясь от Тобольцева, то приближаясь, то оказываясь у него за спиной. И это кружение поневоле заставляет Тобольцева следить за Пал Палычем и оборачиваться на голос.
– Имеются две психологические загадки, – говорит Знаменский на ходу. – Номер первый. Человек после мучительных колебаний сознался в преступлении. Он обязательно скидывает с себя долю тяжести. А вам, я смотрю, ничуть не полегчало.
Тобольцев молчит.
– Номер второй. Ни разу вы не поинтересовались, что же мне за это будет? Хотя по поводу приписок срок волновал вас чрезвычайно. Молчите. Собственная судьба вам безразлична… Тогда порадуйтесь за Холина.
– Отпустили?
– Отпустили. Свеженький, побритый. Мамаша встретила с цветами… Не наблюдаю восторга.
– Злитесь вы нынче.
– Злюсь. Состоялся ошеломляющий разговор, и оба собеседника – и вы и Холин – дружно забыли, как он состоялся!.. Ладно, давайте работать. – Он мимоходом включает диктофон: – В магазине на Таганке было много народу?
– Обыкновенно.
– Пиво было?
– Не знаю, при мне не спрашивали.
– Никто не спрашивал пива?!
– Откуда оно вечером, Пал Палыч?
– Пол-очка в вашу пользу. Вернее, в пользу Холина.
Знаменский поворачивается к столу и быстро раскладывает веером несколько фотографий.
– Прошу поближе. Который из них Киреев?
– Не вспомню… – мается Тобольцев.
– Ох, Василий Сергеич, туго вам придется на суде!
– Нет, Пал Палыч, мне уже будет все равно, – произносит Тобольцев вдруг совершенно безмятежно.
«Почему?!» – просится у Знаменского с языка. Но он не произносит этого вслух. Если прозвучала не пустая фраза, если вырвалось что-то подспудное, Тобольцев уклонится от ответа и все.
– Мать Холина нанесла мне визит, – сообщает Пал Палыч в затылок Тобольцеву.
Тобольцев живо оглядывается.
– Да?
– Да, представьте. Ругала вас пьяницей и жуликом.
– А!.. – отмахивается Тобольцев.
– Подарила копию трогательного письма: «Глубоко раскаиваюсь в своем ужасном поступке… не сплю ночей… обещаю загладить перед вами…» Слеза прошибает.
– Считал долгом попросить прощения.
– Логичней бы у семьи Киреева, не находите?
Тобольцев растерянно моргает и морщится. Знаменский прав.
– Там оплакивают мужа, отца, деда троих внуков… Как вы переслали письмо, минуя администрацию?
– Пал Палыч, лишнего врать не хочется, а если правду, то поврежу человеку, который ни при чем… А какая она – мать Холина?
– Его мать? – Знаменский удивлен.
– Ну да. Любит его?
– До полной бессознательности. Чтобы накормить своего волчонка, не жаль чужих ягнят.
– Ага, это хорошо.
– Хорошо?!
– А что ж? Я ради своих тоже готов в лепешку. Ради ребят не грех…
Знаменский останавливается против него и спрашивает в лоб:
– Что за история со складчиной в их пользу?
– Теща проболталась? – дрогнув, картавит Тобольцев.
– Поскольку идет допрос, ваша функция – отвечать.