Джордж почувствовал, как по спине пробежал холодок.
— Не хочу об этом слышать, — хриплым голосом ответил он.
Но Уайт упорно продолжал:
— Приходилось ли вам замечать, Джордж, — говорил он, — что вот эта никчемная банальная картинка на стене в безобразной раме в стиле барокко, которой так восхищается Луиза, очень напоминает трогательную маленькую флейту в тот момент, когда она изо всех сил пытается переиграть весь оркестр?
Джордж кивнул на доску.
— Первый ход ваш, — сказал он.
— А! — отмахнулся Уайт. — Партия подождет. Сейчас я расположен поразмышлять о том, чем эта комната и весь этот прекрасный дом могли быть, если бы целиком принадлежали вам, Джордж. Вам одному.
— Лучше займемся шахматами, прошу вас, — умолял Джордж.
— И еще, Джордж, — неторопливо продолжал Уайт, слегка наклоняясь вперед, и вновь из глубины его глаз на Джорджа глянул его странный отчетливый образ, — вспомните о самом главном. Ведь если бы вы жили один в этой комнате, в этом доме, никто не смог бы требовать от вас прекратить игру. Вы играли бы с утра до вечера, по ночам и снова утром — когда только вам захочется! И это не все, Джордж. Можно было бы выбросить в окно эту картину и повесить вместо нее что-нибудь приличное: несколько хороших эстампов, например, — ничего экстравагантного, упаси Бог! — просто несколько стоящих вещей, которые радуют глаз каждый раз, когда входишь в комнату и видишь их.
А пластинки! Насколько я знаю, пластинки сейчас просто чудесные, Джордж! Представьте, вся комната полна музыки: оперы, симфонии, концерты, квартеты — выбирай и слушай сколько душе угодно!
Все ближе и ближе видел Джордж свой образ в этих глазах, от торжествующего потока слов и от их ужасного истинного значения кружилась голова. Заткнув уши, Джордж неистово тряс головой.
— Вы безумец! — кричал он. — Остановитесь! И к своему ужасу, обнаружил, что сквозь плотно прижатые к ушам ладони голос Уайта слышен так же ясно и отчетливо, как и всегда.
— Может быть, вы боитесь одиночества, Джордж? Но это же глупо.
Вокруг вас так много людей, которые хотели бы стать вашими друзьями, они были бы рады разговаривать с вами и, что еще прекраснее, слушать вас. Среди них есть те, кто полюбил бы вас, если бы вы того захотели.
— Одиночество? — не веря услышанному, проговорил Джордж. — Вы считаете, это то, чего я боюсь?
— Тогда чего же?
— Вы знаете это не хуже меня, — голос Джорджа дрожал и прерывался на каждом слове, — вы же меня подталкиваете к этому. Неужели, по-вашему, порядочный человек способен совершить такой страшный поступок?
Уайт презрительно оскалил зубы.
— А вы покажите мне что-нибудь более страшное, чем то, что сделала эта слабая и глупая женщина, чьей единственной целью в жизни было выйти замуж за человека неизмеримо выше ее самой, а затем низвести его до своего жалкого уровня, чтобы ее слабость и невежество невозможно было обнаружить.
— Вы не имеете права говорить так о Луизе!
— Я имею право на все! — со зловещей уверенностью ответил Уайт, и ужасная истинность этих слов пронзила Джорджа до самой глубины его сознания. В нем поднимался панический страх, и он с силой вцепился в край стола.
— Я не сделаю этого! — обезумев от ужаса, крикнул он. — Я никогда этого не сделаю, понимаете вы, никогда!
— Это будет сделано! — в голосе Уайта неприкрыто прозвучала страшная решимость, и, подняв глаза, Джордж увидел, как к столу маленькими энергичными шагами приближается Луиза. Она остановилась, губы ее дрожали от гнева, и затем, сквозь шум собственных мыслей, он услышал, как повторяются, словно разносимые эхом, одни и те же слова.
— Ты дурак! — исступленно кричала она. — Это все твои шахматы.
Достаточно с меня, наконец!
И внезапно резким движением руки она смахнула фигуры с доски.
— Нет! — дико закричал Джордж, но не в ответ на поступок Луизы. Он увидел, как поднимается с кресла Уайт, занося над головой тяжелую кочергу. — Нет! — еще раз выкрикнул он и бросился вперед, чтобы не дать кочерге опуститься, но уже зная, что слишком поздно.
Ах, как неприятно была бы поражена Луиза, если бы увидела, с какой небрежностью ее останки поместили в специальную корзину, предназначенную для таких целей; она непременно кричала бы и протестовала, будь она в состоянии это сделать, увидев уродливую царапину на полированном дереве, которую оставила за собой эта корзина, когда ее тащили по полу, а затем вынесли наружу. Но инспектор Лунд спокойно закрыл дверь за этой маленькой процессией и вернулся в гостиную.
Лейтенант уже завершил допрос тихого маленького человечка, сидевшего в кресле у шахматного стола, но было заметно, что он чем-то недоволен. Он расхаживал взад и вперед по комнате, углубившись в свои записи, наморщив от напряжения лоб, а маленький человечек молча наблюдал за ним, оставаясь неподвижным.
— Ну что? — спросил инспектор Лунд.
— Да вот, — начал лейтенант, — одно с другим никак не вяжется. Из того, что я выяснил, получается, что жил себе человек и жил, все было нормально, преуспевал, и вдруг обнаружил, что в нем живет другая личность, его другое “я”. Можно сказать, раскололся на две части.
— Шизофреник, — заметил инспектор Лунд, — ничего особенного.
— Может быть, — сказал лейтенант, — во всяком случае, это его другое “я” — достаточно неприятная личность, и, уж будьте уверены, именно она-то и виновна в убийстве.
— По-моему, все вяжется, — сказал инспектор Лунд, — в чем же загвоздка?
— Загвоздка в том, — заявил лейтенант, — что я не знаю, как его идентифицировать.
Он нахмурился над блокнотом, затем обернулся к человечку, все так же сидевшему у стола.
— Как, вы сказали, ваше имя? — спросил он. На лице маленького человечка появилась слабая саркастическая усмешка, выражавшая упрек.
— Ну как же так, лейтенант, я уже столько раз повторял вам свое имя, неужели вы снова забыли? Он любезно улыбнулся.
— Мое имя — Уайт.