Управляющий в замешательстве посмотрел на меня и тоже поднялся.
— Доктор Кори, мы не можем заставить вас отвечать на наши вопросы, — с затаенной угрозой сказал детектив. — Хочу лишь напомнить вам, что в нашей стране не принято подписываться разными именами.
Через полчаса я вышел из банка. Мои карманы были битком набиты деньгами. Для кого они предназначались? Для Йокума, этого мелкого вымогателя? Для приобретения и уничтожения уличающих меня фотографий?
Я купил портфель, сложил в него толстые пачки стодолларовых банкнотов и вернулся в отель. Как всегда, после сеанса телепатической связи у меня подкашивались ноги от усталости. Поднявшись в свой номер, я стал ждать дальнейших указаний.
Во время моего отсутствия в отеле побывала Дженис. Она оставила мне записку с просьбой позвонить в клинику «Ливанские Кедры». Очевидно, это Шратт сообщил ей о моем приезде.
Намерения мозга все еще были для меня загадкой. Создавалось впечатление, что он собирался удовлетворить требование Йокума, — в противном случае он не послал бы меня в банк. Однако, если я должен был выкупить у Йокума негативы, то почему мозг не дал мне конкретных распоряжений на этот счет?
Лежа на постели в гостиничном номере и ожидая нового контакта с Донованом, я чувствовал, что мои мысли достигли границы здравого смысла, за которой будут сметены хаосом безумия. Мне было страшно. Подташнивало, кружилась голова. Порой я ощущал себя пассажиром на борту самолета, проваливающегося в воздушную яму.
С трудом поднявшись на ноги, я подошел к телефону. Я хотел позвонить Шратту, но, вероятно, по ошибке набрал номер клиники — записка лежала на столике, прямо перед моими глазами, — и в трубке прозвучало: «„Ливанские Кедры“, приемный покой». Делать было нечего, я попросил соединить меня с Дженис.
Услышав ее приглушенный расстоянием, но полный радостного удивления голос, я вдруг успокоился.
Разговаривали мы недолго. Я пообещал на днях выбраться к ней и повесил трубку.
Прежде всего мне предстояло встретиться с Йокумом, после чего нужно было возвращаться в Аризону и продолжать начатые исследования. Задерживаться в Лос-Анджелесе не имело смысла. Я выяснил, что телепатическая сила мозга не зависит от расстояния, — таким образом, цель моей поездки была выполнена.
Вызвав клерка, я заплатил за номер на день вперед. Затем открыл портфель и рассовал деньги по карманам. Йокум говорил о пяти тысячах долларов, но мог запросить и больше. Мне было все равно, сколько придется заплатить ему. Деньги принадлежали другому, и мне хотелось поскорей избавиться от них.
Я впервые в жизни держал в руках такую уйму наличности, но она не представляла для меня никакой ценности. Мое чувство собственности привыкло ограничиваться пределами моей лаборатории, остальное было заботой Дженис. Она покупала мне костюмы, сорочки, туфли и предметы обихода.
В моем распоряжении оказались пятьдесят тысяч долларов, принадлежавших некоему Роджеру Хиндсу. Существовал ли он на самом деле или его имя было вымыслом Донована, открывшего для себя счет, назначение которого я при всем желании не смог бы разгадать?
Почему Донован велел мне снять пятьдесят тысяч долларов, когда вымогателю требовалось всего только пять?
Положив портфель с оставшимися деньгами в гостиничный сейф, я вышел из отеля.
Интересно, думал я, как Донован обойдется с моим вымогателем? Вероятно, у него был немалый опыт в таких делах. Недаром в газетах писали, что свою блестящую карьеру он построил на силовых методах вытеснения конкурентов и тщательно замаскированных махинациях с контрабандой. В таком случае, этот мелкий шантажист не должен представлять для него серьезной проблемы.
Я вышел на бульвар Голливуд и повернул налево, в сторону центра. Было уже шесть часов, а Донован все еще не дал мне знать о своих намерениях.
Когда я подошел к кафетерию, просторному и людному, как все заведения подобного типа, возведенные в последние несколько лет в Лос-Анджелесе, у меня по-прежнему не было ни малейшего понятия о том, что я скажу Йокуму. Минут пять или шесть я прохаживался у входа, надеясь получить какое-нибудь указание, но сигнала из Аризоны так и не последовало.
Должно быть, мозг заснул, подумалось мне. Что делать? Позвонить Шратту?
— Доктор Кори? — произнес сиплый голос у меня за спиной.
Это был Йокум. Как и утром, он прижимал к груди потертую кожаную папку, и даже при желтоватом свете, падавшем из окон ресторана, я видел, как лихорадочно горят его впалые щеки.
Он подвел меня к обшарпанному автомобилю, припаркованному на стоянке возле кафетерия. На машине был легко запоминающийся калифорнийский номер.
Повернувшись мне, он зашевелил губами — пытался что-то сказать, — но так и не произнес ни единого звука. Судя по всему, у него был туберкулез гортани; болезнь поразила голосовые связки, этим-то и объяснялся его сиплый тенорок, запомнившийся мне еще в нашу первую встречу. Сейчас он слишком волновался и не отдавал себе отчета в том, что я не слышу его.
Я вынул из кармана деньги. Он даже уронил папку — с таким нетерпением выхватил их у меня.
Подняв папку с земли, я открыл ее и увидел пачку завернутых в газету фотографий. В отдельном кармашке лежали три негатива.
Йокум больше не пытался заговорить. Он вскочил в машину, захлопнул дверцу и поднял стекло. Затем ухмыльнулся, оскалив крупные желтые зубы, снова беззвучно пошевелил губами и повернул ключ зажигания.
Дав ему отъехать на приличное расстояние, я сел в стоявшее неподалеку такси. В голове гудело, ощущалась привычная тяжесть: началось воздействие Донована. Срывающимся от волнения голосом я приказал шоферу следовать за обшарпанным желтым кабриолетом с калифорнийским номером — хотя по-прежнему не догадывался о намерениях мозга.
Старенький автомобиль Йокума помчался вниз по бульвару, то и дело выезжая на встречную полосу. Впереди заскрипели тормоза, послышалась чья-то ругань.
— Удивлюсь, если у этого парня не отберут права, — ожесточенно работая рычагом переключения передач, пробормотал таксист.
К тому времени, когда мы вырулили на Лоурел-Каньон, желтый кабриолет уже скрылся из виду. На шоссе Кирквуд, так и не догнав Йокума, я отпустил такси и взобрался на железнодорожную насыпь.
У меня не было никакого плана действий, но он мне и не требовался: все решения принимал Донован. Пройдя по размокшей от недавнего дождя насыпи, я увидел желтую машину Йокума. Она стояла у самого склона небольшого холма, в сотне футов от железнодорожного полотна. Левая передняя дверца была открыта, внутри никого не было. В стороне, между редкими стволами эвкалиптов виднелся ветхий коттедж с покосившейся крышей.
Я подошел к этому строению и заглянул в окно. Посреди захламленной комнаты, в двух шагах от заваленного обрывками фотографий и старыми газетами камина стоял Йокум. В углу лежал наполовину прикрытый дырявым пледом матрац, а рядом стоял кухонный стол с двумя садовыми стульями.
С Йокумом творилось что-то странное. Он аккуратно разложил на полу банкноты и разулся. Сделал несколько неуверенных шагов. Вернулся на прежнее место. И снова пошел вперед, осторожно ступая носками по стодолларовым купюрам.
Так он ходил минуты три или четыре, затем вдруг хлопнул в ладоши, упал на колени и начал горстями подбрасывать в воздух зеленые бумажки. Его руки двигались все быстрее, в глазах разгорался лихорадочный блеск.
Одержимый нервным приступом, он не замечал меня, хотя окно находилось прямо перед ним.
Я открыл дверь. Йокум застыл с поднятыми руками, — однако в следующую секунду опомнился, суетливо собрал разбросанные купюры и прижал их к груди.
Некоторое время мы молчали, в упор глядя друг на друга. Не выпуская денег из рук, он медленно поднялся на ноги и отступил к столу. Его черные волосы сальными прядями падали на лоб. Съехавшая в сторону манишка не прикрывала даже ключиц.
— Что вам нужно — хрипло спросил он.
К нему внезапно вернулся голос — скорее всего от испуга.
— Оставшиеся негативы, — сказал я. — И отпечатки с них.
Йокум отпрянул и забился в угол комнаты.
— Других негативов у меня нет, — пролепетал он.
— Пять тысяч долларов за все, что у вас осталось, — спокойно произнес я.
У него задрожал подбородок, он еще сильнее прижался к стене.
— Десять, — не спуская с меня настороженных глаз, проговорил он.
— Итак, они у вас есть!
Я сделал шаг в его сторону — он тотчас отодвинулся за стол.
На камине лежали обгрызенная курительная трубка и коробок спичек. Я чиркнул одной из них и поднес руку к вороху старых газет и фотографий. Они окутались дымом и загорелись.
Йокум в ужасе уставился на меня. Он явно хотел сбежать, но не смел двинуться с места.
— Будь по вашему, пять тысяч, — простонал он.
Пламя, подобравшись к целлулоидным негативам, вспыхнуло ярче. Одну пылающую катушку с пленкой я ногой подтолкнул к матрацу.
Когда Йокум рванулся к двери, я схватил его за тощую шею и прижал к косяку. Стодолларовые бумажки посыпались на пол. Он не сопротивлялся: парализованный страхом, обмяк в моих руках.
У него вновь пропал голос, и из открытого рта вырывались какие-то хриплые звуки.
Я вытащил Йокума из дома. Его разутые ноги безвольно простучали по ступенькам, затем поволоклись по размокшей глине. За моей спиной вовсю трещал огонь, с необыкновенной скоростью пожиравший ветхую деревянную постройку.
Добравшись до желтого кабриолета, я затолкал обезумевшего от ужаса Йокума на заднее сиденье, а сам сел за руль и тронул машину с места.
На третьей развилке шоссе Кирквуд я повернул налево и очутился на дороге, огибающей Лоурел-Каньон. Вдали уже выли сирены, над каньоном поднимался столб серого дыма.
На пересечении Лоурел-стрит и шоссе Малхолланд мне пришлось остановиться, чтобы пропустить три пожарные машины, мчавшееся в сторону железнодорожных путей. Затем я медленно повел машину к вершине холма, по какой-то наезженной грязной колее.
Йокум сидел неподвижно, опустив голову на колени.
Когда он наконец выпрямился, у него было такое выражение, будто он несколько дней напролет глушил мексиканскую водку. — Вы сожгли мои деньги, — простонал он.
Я оглядел простиравшуюся внизу долину, белую плотину и горы, высившиеся на той стороне реки. Мне вдруг стало не по себе. Донован не подавал никаких команд, бросил меня на произвол судьбы.
— Всю свою жизнь я хотел собрать хоть немного денег, — прошептал Йокум. — А вы сожгли их.
В его голосе теперь слышался не страх, а горький упрек. Он был в отчаянии.
— Посмотрите на меня. Взгляните, на кого я стал похож. — Он расстегнул перепачканный пиджак и показал свое дряблое тщедушное тело. — Я скоро умру. Мне хотелось хоть раз пожить по-человечески, а вы лишили меня этой возможности.
Йокум уже забыл о том, что шантажировал меня. Ему казалось, что это я поступил нечестно и жестоко.
Он выбрался из машины и подошел к краю обрыва.
— Мне тридцать восемь лет, — продолжал он. — Вот уже много лет я питаюсь чем попало, у меня уже нет сил зарабатывать на жизнь. Я болен, меня все чаще мучает кашель, иногда пропадает голос. А для работы нужны сильные и здоровые. Не такие, как я!
Он повернулся, посмотрел на меня бесцветным взглядом.
— Лишь один раз, когда я заболел брюшным тифом, меня на три месяца положили в госпиталь. Я лежал в комнате, где, кроме меня, находилось два десятка других парней, но все равно это было лучшее время в моей жизни. Меня кормили, за мной ухаживали. А я только и думал о том, как здорово было бы лежать в отдельной комнате, со звонком, которым можно вызвать сиделку, и всем, что может понадобиться больному человеку. Это совсем не так плохо — умереть по первому разряду. Вот о чем я мечтал последние годы!
Он усмехнулся, обнажив гнилые зубы. Казалось, ему было приятно рассказывать мне о своих невзгодах.
— Когда Донован попал в аварию, я сделал несколько снимков на месте падения самолета и сразу опубликовал в газете — удача была на моей стороне, ведь в Финиксе я оказался единственным фотографом. А сколько мне заплатили? Десять баксов! Другой бы выторговал втрое больше, но они знали, как я нуждаюсь в деньгах. Когда сидишь без цента в кармане, с тобой никто не считается — даже те, кому ты приносишь известность.
Он снова улыбнулся — словно радовался тому, что в жизни столько несправедливости.
— Чтобы заработать несколько долларов, я согласился сделать фоторепортаж для одной бульварной газетенки и заснял Донована в морге. Размотав бинты, я увидел пустой череп и сфотографировал его. Тогда у меня еще не было никого плана. Откуда я мог знать — может, у покойников всегда вынимают мозг? Затем я заснял вашу лабораторию. Ночью, через окно. И только на фотографии разглядел что-то бесформенное, плававшее в стеклянном сосуде. Присмотревшись, я понял, что это и есть недостающий мозг Донована. И еще мне стало ясно, что вы задумали что-то серьезное. Ведь никто не станет просто ради забавы вытаскивать у человека мозги и держать их в склянке, словно аквариумных рыбок.
Он засмеялся, довольный свой шуткой.
— Тогда я навел о вас кое-какие справки и начал следить за вами. Денег у вас не было, но, приехав за вами сюда, я увидел, как вы вышли из банка и положили в портфель уйму долларов. Вы поступили не слишком умно, перекладывая их прямо на улице. Я попросил у вас пять тысяч, а мог бы потребовать миллион, и получил бы его. Но какая разница? Все равно эти деньги сгорели бы, как и те, которые вы мне дали!
Он всхлипнул — без слез, глаза были сухими и безучастными.
У меня исчезли последние сомнения. Итак, оставшиеся негативы и фотографии сгорели вместе с деньгами. Я вылез из машины, чем снова испугал его. Ему показалось, что я уйду, оставив его и машину в таком неприглядном месте, как Малхолланд.
Вероятно, прежде он был неплохим парнем и добросовестным работягой — судя по всему, лишь крайняя нужда заставила его совершить бесчестный поступок. Не сумев извлечь из него никакой выгоды, он впал в отчаяние. Его можно было понять, Что бы он ни делал, как ни старался изменить судьбу, это лишь ухудшало его и без того несладкую жизнь.
— Вы сожгли не только деньги, но и мою камеру, — сказал он. — В комиссионном она стоила семьдесят пять долларов. Я за нее целый год расплачивался.
Видимо, он только сейчас опустился с облаков на землю и осознал весь ужас постигшей его катастрофы. Пять тысяч долларов были недостижимой мечтой, камера — реальностью.
Жить ему оставалось не больше полугода: запущенный туберкулез развивается очень быстро. Черт с ним, подумалось мне, пусть его похоронят на деньги Донована. Я вынул из кармана пачку банкнотов и протянул ему. Странно, но никакого воздействия на мои рецепторы не последовало. Донован не возражал против моего поступка.
Йокум уставился на деньги, не смея прикоснуться к ним.
— Купите себе камеру из чистого золота. И снимите приличную комнату в какой-нибудь лечебнице, — сказал я. — Вам нужно привести себя в порядок.
Он взял банкноты и беззвучно зашевелил губами.
Я пошел вниз — предпочитал пройти пешком полторы мили, отделяющие Малхолланд от бульвара Вентура, лишь бы не видеть его благодарного лица. Терпеть не могу сентиментальных неудачников.
До отеля я добрался на автобусе.
Уже собрав вещи для отъезда в Аризону, я позвонил Шратту. В трубке довольно долго слышались длинные гудки. Наконец мне ответили.
— Я спал, — подозрительно бодрым голосом объяснил Шратт. — Как дела, Патрик?
Я сказал, что завтра буду дома. Он не проявил энтузиазма — мне даже показалось, что мой ответ смутил его. Я даже испугался — неужели с мозгом произошли какие-то неприятности?
— Нет, нет, — поспешил заверить меня Шратт. — С ним все в порядке. Я только что измерил электрический потенциал. Он все время растет, уже приближается к полутора тысячам микровольт. Мозг тоже вырос — сейчас он вдвое превышает свои прежние размеры. Если дело и дальше так пойдет, нам придется поместить его в сосуд большей вместимости. Но питательного раствора у меня пока хватает. В общем, вам не о чем волноваться, Патрик.