Там вокруг сломанной березы пили пиво мужики. Скорее всего, это были обитатели общаги, потому что Лариса направилась к ним безбоязненно. Они приветствовали ее бурными возгласами, поднятыми бутылками, и Костя, чтобы не мешать восторгам, пристроился на пеньке в сторонке. Достал сигарету. Конечно, он был тут лишним. Он был лишним изначально. И загадал: если к концу сигареты Лариса не подойдет, он уйдет сам.
Сквозь колечко дыма, получившееся наиболее удачно, рассмотрел, как Лариса кивнула в его сторону и мужики оторвались от березы.
«Будут бить?» — пронеслось у Орешко в подсознании, хотя верить не хотелось, что Лариса попросила знакомых именно об этом. Да после всего, что он для нее сделал, они должны подойти и хором сказать:
— Спа-си-бо!
Но мужики подходили с лицами угрюмыми. Окружали, отрезая Орешко путь к отступлению, явно не для того, чтобы выразить ему благодарность, любовь и восторг. Не сводя глаз с Ларисы, встал. Она же, облокотившись на освободившееся дерево, помахивала веточкой. И тут до Кости дошло: какая благодарность, какое спасибо! Он для нее — как укор, как свидетель ее позора. Больше всего она ненавидела именно его, разглядевшего и понявшего ее состояние. В Древнем Риме убивали гонца, приносящего дурную весть. В конце двадцатого века под Рязанью Костю Орешко будут бить за то, что посмел понять душу другого человека. Как же бездарно прошли тысячелетия для человеческой цивилизации. Следует только снять фуражку, потому что она при ударе отлетит на несколько метров и непременно вызовет смех…
Удар пришелся сбоку, в ухо — без предупреждений, как бьют компанией: передние отвлекают, а в атаку исподтишка идут другие. Хотя отвлекать Костю не было нужды — он продолжал неотрывно смотреть на Ларису. Кто бил вторым — тоже не заметил, лишь качнуло в другую сторону. Только в кольце сторон не бывает. При третьем ударе успел увидеть прямо перед лицом кулак с широким перстнем на увитом татуировкой пальце. Черная вспышка, и рот мгновенно наполнился солоновато-сладкой кровью и болью. На четвертый, явно ученический удар, пришедшийся куда-то подмышку, Костя уже не обратил внимание.
— Хватит? — наконец, прозвучало первое слово.
Костя не стал смотреть, кто произнес его. С первых увольнений старшекурсники вдолбили: в драке есть только одно доказательство — сила. Если уверен, что выстоишь — бейся до последнего. Если нет — спусти все на тормозах, не боясь выглядеть проигравшим: в таком случае победой считается то, что отступил с наименьшими потерями.
Размахивать кулаками против десятерых было бесполезно. Тем более это не следовало делать накануне выпуска: собьют на землю, обработают ногами и что — получать диплом и лейтенантские погоны с расквашенной мордой лица? И чтобы из-за тебя потащили на ковер к начальнику училища командира взвода? И ради кого!
Словом, у Кости имелись причины чистосердечно признаться:
— Думаю, что хватит.
Общежитские переглянулись, пожали плечами: хватит так хватит. Значит, все понял. Хотя удивил своей невозмутимостью.
Свернулись опять в толпу и вернулись к Ларисе, с интересом наблюдавшей за избиением. Орешко же, увидев невдалеке спрятавшуюся под кустом лужу, шмыгая разбитым носом, неторопливо направился к ней. Теперь, как Ларисе на танцах, ему тоже требовалось выдержать паузу, чтобы уйти победителем. Или хотя бы не побежденным. Только кому и что доказывал?
Попытался разглядеть свое лицо в блестящей черноте воды, но ничего, кроме своей тени, не рассмотрел. Впрочем, для того, чтобы узнать, как распухли губы, в зеркало смотреться нужды не было — их буквально выпирало, разносило перед собственным носом.
И только тут он увидел рядом с собой остроносые белые туфли и край синего платья. Беззаботного вида сделать не успел и спросил то, о чем только что думалось:
— Вы этого хотели?
Девушка промолчала. А Орешко вновь заправился, пристроил по центру фуражку, соединив ребром ладони звездочку и распухший, ноющий от боли нос. И в наглую — такие мы, десантники! — предложил:
— Может, завтра встретимся? В восемь вечера первый танец за мной. Идет?
Впервые за вечер на Костю посмотрели с интересом. А вот теперь можно и уходить.
— До свидания.
— До завтра, — неуверенно произнесла Лариса.
2.
Все же не такой важной персоной является выпускник училища, как ему кажется и мнится. Никто никого уже за рукав в строй не тащит, да если и строят, особо не считают по головам: завтра сами станут командирами, мамки-няньки кончились.
Отлежался в палатке, окуная разбитые губы в принесенную Борькой соленую холодную воду, и Костя. Ночью и поутру решил для себя: назначенное свидание — мальчишеская выходка, и ни на какую встречу с сумасшедшей Ларисой он не пойдет. Смысла нет. Зато есть шанс еще раз получить по морде.
Но к вечеру, отлежавшись от ран и обид, приподняла голову гордыня. Издергала, измотала, предлагая хозяину понаблюдать и насладиться, как отвиснет челюсть у учительницы, когда он, несмотря на всю абсурдность положения, заявится на танцы. Это ей не хухры-мухры: слово держит курсант Рязанского высшего воздушно-десантного командного дважды Краснознаменного имени Ленинского комсомола училища…
— Слушай, я тоже иду, — предупредил он Борьку перед ужином.
Они учились в разных взводах, никогда не числились в приятелях, но вот оказались к концу выпуска «безлошадными», сиречь — холостяками, и выяснилось, что могут понимать друг друга с полуслова.
Борис повернул к свету лицо Орешко и неодобрительно цыкнул. Приложил ладонь ко лбу — какую, дескать, температуру надо иметь, чтобы утерять чувство реальности. Но ему что, ему можно дурачиться. Его курноска в отличие от Ларисы проделала с ним, надо думать, прямо противоположное…
Но тем не менее Борис не возразил другу, отрубив тем самым последний путь к отступлению. Мог, конечно, и кто-то из офицеров поинтересоваться его состоянием и приказать никуда не выходить из лагеря, но это была бы уже «Педагогическая поэма» Макаренко, а не военный лагерь десантников, специально разбитый в лесах подальше от гражданской жизни.
Словом, безрассудство Орешко не встретило препятствий, и сразу после ужина он понес свое поджившее лицо навстречу тихому шуму поселка и новым превратностям судьбы.
Ларису увидел издали, одетую в другое, не столь броское, как в прошлый раз, черно-белое платье. Стояла она одна и, что Костю порадовало, непроизвольно поглядывала на часы. Ждет? Вот так-то, товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины, прапорщики и мичманы, а так же офицеры, генералы и адмиралы. И маршалы тоже! Блестящая победа на всех фронтах, взятие неприступной крепости всего лишь за две зуботычины и один подзатыльник. Это, право, блистательная виктория. Победа!
Выждав все до одной секундочки — для военного приходить раньше назначенного срока так же неприлично, как и опаздывать, — ровно в двадцать часов Орешко гордым победителем предстал перед взятой Бастилией:
— Добрый вечер.
— Здравствуйте, — по-прежнему врастяжку, словно еще не проснулась после вчерашнего вечера, но не без любопытства ответила Лариса. И добавила: — Вы точны.
Флаги. Повсюду белые флаги капитуляции!
— Извините, но я человек военный, — выпятил Орешко пока главное и видимое свое достоинство.
— А вот военных я как раз и не люблю.
Совершенно неожиданный удар картечью из засады. Первые потери. Значит, победа — это когда не тебе выбрасывают белые флаги, а ты сам водружаешь свой победный красный.
— У вас была причина невзлюбить их?
Чему Орешко удивлялся, так это своей выдержке. Может, она родилась и от безразличия: пропади, исчезни Лариса завтра или даже сегодня с глаз — никакой трагедии, слез и воплей. Никакой заминочки в пути.
— Была причина, — Лариса помахала кому-то рукой, но к ним никто не подошел, и она вынуждена была продолжить: — Год назад один такой же золотопогонненький обещал и луну с неба, и любовь до гроба, и письма каждый день.
— Но я же ничего не обещал.
— И на том спасибо. Крепко вас… вчера? — неожиданно поинтересовалась, ухитрившись безразлично отвести взгляд в сторону.
— Это за того, прошлогоднего? — спросил в свою очередь Костя.
Лариса неопределенно пожала плечами: может, и за того тоже. Зато Косте стало чуть легче: хоть за своего пострадал.
— Мы танцуем? — предпринял он новое контрнаступление, когда послышалась музыка.
Она вновь пожала плечами: все равно. Можно было только позавидовать избранной ею тактике — ничего конкретного и определенного. Что там умные говорят на сей счет? Горохом можно пробить даже каменную стену, но только не ватную.
Орешко угасал. Его первый порыв иссяк, еще несколько таких невнятных, безразличных минут — и он сам пошлет все к чертям. И — адью, аллюр три креста. Что надо, он доказал. Пусть и самому себе.
Хотя Лариса, несомненно, была иной. Что-то повлияло на нее или просто сделала выводы из вчерашнего, но вела себя без прежнего высокомерия. Это чувствовалось даже по танцплощадке, которая перестала обращать на нее внимание. Да и сама Лариса, когда Орешко присмотрелся к ней спокойнее, оказалась не такой уж, чтобы ах! И с чего это он вчера ошалел?
Видимо, миражи исчезают, когда человек успокаивается. Сегодня Орешко ни за какие коврижки не подставился бы из-за нее. Нет и нет. Так что тайный совет женщинам: ежели захотели овладеть мужчиной, берите его тепленьким, пока он не очухался и не закрыл распахнутый от восторга рот.
Лариса вдруг вновь встрепенулась, кого-то увидев в толпе. Косте даже показалась, что она непроизвольно отстранилась от него, хотя они и топтались в танце на пионерском расстоянии друг от друга. Длилось это лишь мгновение, потом она сама подалась к партнеру, притянув за плечи так, что Орешко почувствовал девичью грудь.
— А вечер сегодня неплохой, да? — наигранно весело спросила она, наклонившись к его уху. И, еще не дождавшись ответа, вызывающе расплылась в улыбке.
Наверное, вчера Костя не только умылся кровью, но еще и проштудировал на собственной шкуре прекрасную школу взаимоотношений с женщинами. Потому что не поверил в искренность внезапно проснувшихся любовных чувств к себе. Кому она играет на нервах, в очередной раз подставляя его? Кто тот, в кого летят мимо его плеча стрелы, громы и молнии, спрятанные за улыбками и нарочито показным весельем? Впрочем, если и узнает, что это даст ему?
Наивный. Еще как даст!
Лишь сумев немного передвинуть партнершу с места, Костя встретил испепеляющий взгляд капитана из учебного отдела.
Вот тебе и «ненавижу военных»! Да-а, товарищ Лариса. Утверждение еще не есть истина, тем паче, если оно исходит из уст женщины. Тут иногда глазам не веришь, а ушам-то и подавно предписано сомневаться. Неравнодушна ты к военным, Лара-Ларисонька. Летишь на них, как бабочка на огонь. И хотя, судя по всему, раз за разом обжигаешься, что немудрено с таким характером, свет погон манит тебя вновь и вновь…
Но что оставалось делать Косте? В армии старший по званию, тем более для курсанта, тем более если это офицер из учебного отдела, который будет участвовать в распределении выпускников по военным округам для дальнейшего прохождения службы, — уже царь, бог и мать родная…
— Надеюсь, вы не побежите отдавать ему честь? — поймала бегающий взгляд курсанта Лариса. Да еще продемонстрировала прекрасное знание взаимоотношений между военными.
— Никогда, — ответил Костя и тут же поверил и в свою смелость, и в правильность принятого решения.
Лариса тонкими пальчиками погладила желтые полоски на погонах и в качестве награды за все испытания призналась, легко перейдя на «ты»:
— Ты мне нравишься.
Прижалась к курсантскому кителю, положила голову на пустой, еще без звездочек и просветов, погон. Какие детские забавы, игра в песочнице были вчера с пьяными мужиками у сломанной березы! «Все, амба», — понял Костя, почти физически ощущая на себе испепеляющий взгляд капитана.
И, странное дело, эта мысль освободила его от страха перед офицером. Они в конечном итоге не на строевом плацу, а Лариса — не боевая машина десанта, положенная ему по штату. От кого заведется — с тем и поедет.
Капитан с остервенением крутил в танце кудрявую девицу, не спуская, однако, взгляда с Ларисы. Во все глаза смотрел за танцующими парочками из дальнего угла площадки и Борька: что случилось? А кто его знает, что. Завтра утром в лагере, если не сегодня ночью, узнается. Заложит ротному, тот посадит в наряд до выпуска… Собственно, никаких особых рычагов влияния у них нет. Не осталось. Удостоверения личности офицеров, как доносит разведка из строевой части, уже выписаны.
— Давай уйдем отсюда, — неожиданно остановилась посреди зала Лариса.
Не дожидаясь согласия, начала пробираться сквозь толпу к выходу. Там, не оглядываясь, пошла за сухие и тоненькие, сплошь не принявшиеся березки, помелькала там черно-белыми кадрами кино. Костя догнал ее уже на узенькой тропинке, уходившей в лес. Как и вчера, бессловесным козленочком пошел следом, увертываясь от ветвей, промявших своими щупальцами узенькое тельце аллеи.
В лесу, несмотря на июль, было темно, но Лариса бойко петляла между деревьями и уверенно вышла к небольшой поляне с пнем-столиком посредине. Сдунув с его отполированной, поблескивающей лысины невидимую пыль или следы предшественников, присела, вытянув руки и приглашая Костю к себе. Да, вот так сразу, без «давай подружим еще» — иди ко мне.
Отказаться, не понять жест было выше его сил. На мелко задрожавших ногах он пошел к выставленным вперед белым коленям, слепящим, как фары. Нет, это не она обжигается о военных. Это они горят от приближения к ней. Сгорит и он. Но нет ни сил, ни желания спастись, остановиться, увернуть в сторону. Он, Костя Орешко, этого не хочет. Он жаждет припасть к коленям-фарам, расшибить о них лоб. Лариса — не черно-белое кино. Цвет постигается не зрением, а состоянием души. Она — самая яркая и красочная, неповторимая картина, которую может создать калейдоскоп.
Ослепленный белыми кругами, выпирающими из-под юбки, Костя с закрытыми глазами припал к девушке. Руки сами, словно имели огромную практику, а скорее, повинуясь тысячелетнему инстинкту, торопливо и жадно зашарили по женскому телу. Оно оказалось податливым, мягким, и опять же неизвестно когда приобретенным опытом он почувствовал, что самое несуразное сейчас между ними — это одежды. Ладонь ищет ладонь, губы — губы, колени — колени…
— Да-да, мой хороший, да, — срывающимся шепотом торопила и разрешала она, когда его руки оказались у нее под блузкой и, дрожа от нетерпения, путаясь в застежка лифчика, застыли на миг в нерешительности.
Подумалось что-то насчет фальши и нереальности упавшей к нему с небес женской открытости и доступности, но кто способен остановить прыжок, когда уже оттолкнулся от грешной земли и взмыл в воздух? Может, и есть где-то такие лихачи, но только не среди курсантов, четыре года проведших за стенами училища-монастыря. Курсант скорее сделает этот прыжок тройным, чем откажется от него. А успокоить дыхание, остановить нетерпение, когда тебя поторапливают и все дозволяют… Ищите дураков в МГИМО или МГУ.
Лариса повела плечами, помогая справиться с застежкой. И едва это произошло, Костя впился в маленькие, нахохлившимися воробышками уместившиеся в ладонях грудки с тугими сосками-клювиками. Наверное, причинил ей и им боль, потому что Лариса ойкнула, заколотила Костю по спине, но он уже скользил губами по ее животу, стягивая вниз остальную одежду.
— Милый мой, милый, милый, — доходило до него сквозь ватную пелену безумства.
А Костя рвался, продирался забывшими вчерашнюю боль губами туда, где у женщины, собственно, ничего и нет, но создано Богом или дьяволом в вечное сладострастное притяжение мужикам.
— Погоди, пойдем, погоди, — слабо останавливала его Лариса, сама вся дрожавшая от страсти. Но оторваться даже на миг и для нее было выше сил, и они вновь выискивали друг у друга уголки, которых не коснулись их губы и руки.