Заведение носило — без затей — имя хозяина, «Асканий», и этот Асканий в юности поколесил по свету в составе певческого квартета. От природы одаренный хорошим голосом, хотя и не поставленным, он пел для царя, для императора и для многих королей. На скопленные деньги он осел в родном городе, купил там крестьянскую усадьбу, переделал ее под трактир и теперь слыл человеком с достатком. Хозяин он был отменный — спокойный, немногословный, трезвый. Приказания отдавал взглядом или жестом, ходил в рединготе, редко выпивал с клиентами и никогда не заговаривал первым. В основном он сидел за стойкой — с того ее краю, где было окошко в поварню, откуда на протяжении обеда несколько раз выглядывала его жена. Супруги никогда не сказали один другому грубого слова, хотя и ласковых взглядов между ними тоже не наблюдалось; обхождение было ровное, без особых нежностей. Подавальщицы были молоденькие, все примерно одного возраста, и обслуживали они проворно, не позволяя себе ни малейшего заигрыванья. Хозяин был строг, но справедлив, поправлял без излишнего шума. В заведении чувствовался семейный дух, однако тут присутствовала и дисциплина, а большинство завсегдатаев находилось в зависимости от Аскания благодаря предоставляемому им кредиту.
Содержатель трактира был также неплохо осведомлен о своих посетителях, знал, кто из них захаживает к нему только по безденежью, а обзаведясь монетой, направляет стопы в «Городской погребок». В долг Асканий давал «по одному-единственному слову», но категорически отказывался предоставлять кредит, если клиент считал это делом само собой разумеющимся. Посещение «Городского погребка» при долгах, не стертых с грифельной доски, здешний хозяин рассматривал как измену, однако вслух ничего не говорил. Он не намеревался соперничать с конкурентом рангом выше его, поэтому даже не заикался об измене, а если кто-нибудь, пытаясь заслужить его расположение, начинал злословить по этому поводу, либо отмалчивался, либо даже возражал ему.
Благодаря зависимому положению клиентов Асканий отчасти приобрел ухватки школьного наставника и не терпел замечаний, будь то справедливых или несправедливых. Однажды в трактир пожаловал разъездной немецкий коммерсант и заказал пива. Ему подали бутылку пива и кружку, но он потребовал другую — правильную — кружку. Таковой не нашлось, а когда посетитель вознегодовал, в дело вступил Асканий, который тихо, не устраивая скандала, выпучился на немца и только сказал: «Если господина не устраивает кружка, он может идти своей дорогой». Другой гость как-то остался недоволен супом. Асканий подошел к жалобщику и, склонившись над ним, словно хотел поверить ему тайну, негромко произнес: «С супом все в порядке, я сам только что его попробовал». Так-то вот: «я сам!» Посетитель больше ни разу не высказывал претензий. Жил Асканий с женой в небольшом флигеле с видом на сад и реку, в трех комнатах, очень красиво обставленных. Там супруги проводили самые свои приятные часы, обычно выпадавшие на утро, хотя и после обеда можно было урвать для себя часок-другой. В свободное время Асканий читал книги с замечательными иллюстрациями или играл на фортепиано, а вот петь никогда не пробовал. Он любил показывать жене свои дипломы и медали, особо ценя последние: медали почетнее орденов, объяснял он, потому как орденом могут наградить и купца. А еще он иногда рассказывал ей о царском дворе и о Наполеоне в Версале.
По воскресеньям супруги ходили на службу в церковь.
Жена часто допытывалась у Аскания, скоро ли они переедут в деревню.
— Как только у меня наберется кругленькая сумма, — не вдаваясь в подробности, отвечал он.
Время от времени трактирщица заводила речь о том, чтобы прикрыть крестьянский кабак (слишком много от него было беспокойства), но как раз он приносил наибольший доход, поскольку там только пили. Еду тамошние завсегдатаи считали не более чем неизбежным злом. И Асканий, и его жена избегали питейное заведение; оно было вроде позорного пятна, на которое оба предпочитали закрывать глаза, хотя и получали неправедные деньги от выпивох. В кабаке случались драки, там поигрывали краплеными картами в «двенадцать очков», однако хозяин и тогда не казал туда носа, а посылал за полицией.
Как трактирщику ему положено было радоваться всему, что съедят и выпьют его посетители, но он готов был скорее потерять в собственной выгоде, чем увидеть пьяного. Один раз он даже позволил себе зайти в кабинет, дабы предупредить молодых людей, поглощавших невероятное количество спиртного. «Нельзя столько пить!» — сказал он им и тут же вышел. «Что за чудной трактирщик!» — сделала вывод молодежь.
Да, он был такой, тем не менее строгость соседствовала в его характере с доброжелательством и сердобольностью, поскольку в юные годы ему самому пришлось нелегко, и теперь он терпеливо ждал наступления преклонного возраста, который намеревался провести в уединении сельской местности.
* * *
Однажды, в самое обеденное время, Асканий сидел за стойкой, привычно положив перед собой грифельную доску и счетную книгу, когда в трактир заглянул незнакомец средних лет. Смахивающий по виду на иностранца, этот неизвестный пытался под напускной самоуверенностью скрыть свое смущение оттого, что появляется в компании, где все прочие знакомы друг с другом. Всеобщее естественное любопытство показалось чужаку враждебным, а потому он предпочел выждать за спинами тех, кто сгрудился возле стола с закусками.
Асканий смерил взглядом вновь прибывшего, отметив про себя поношенное черное платье и стоптанные сапоги. Вид незнакомца не вызывал к нему симпатии: низкий лоб, темные волосы, лихо закрученные усы, кожа по-южному смуглая с отливом в желтизну. Догадаться о роде его занятий было невозможно.
Чужак между тем проявлял недюжинное терпение: дотянувшись до куска хлеба, он теперь стоял с ним в руке и, не выказывая ни малейшей досады, ждал, пока его подпустят к маслу. Дело кончилось тем, что кто-то из толпившихся у стола сделал шаг назад и наступил незнакомцу на ногу. Тот же, вместо того чтобы осерчать, лишь с печальным смешком бросил провинившемуся: «Ничего страшного. Пожалуйста, не беспокойтесь!»
Хозяин наблюдал за происшествием сочувственно. Хотя незнакомец и не пришелся ему по душе, Аскания пронял его печальный смешок, напоминавший едва ли не всхлип, а потому содержатель заведения двинулся к выстроившейся у стола очереди, с помощью одному ему известной методы рассек ее, никого при этом не затронув, и, поддев на нож кусок масла, протянул нож оголодавшему. Потрясенный неожиданной добротой незнакомец поблагодарил и раскланялся (пожалуй, даже ниже, чем того требовали приличия).
Когда же толпа отхлынула, он позволил себе всего один бутерброд и одну рюмку водки, после чего стал искать карту кушаньям и где бы сесть. Этим он угодил Асканию, который понял, что перед ним явно человек воспитанный. Свободного столика не оказалось, а едва незнакомец взялся за вроде бы свободный стул, как ему строго сказали: занято. На лице отвергнутого, который застыл посреди зала с бутербродом в руке, отразилось такое невероятное отчаяние, что Асканий снова поднялся и предложил незнакомцу место за хозяйским столиком, под часами.
Трактирщика одолевало любопытство, к тому же ему хотелось утешить этого обреченного на молчание анахорета, однако тот оказался человеком гордым и предпочитал соответствовать своему аристократическому облику, а потому молчал. Возможно, припомнив собственное положение чужестранца где-нибудь в египетских краях, Асканий преодолел в себе антипатию к подобной манере поведения, которая не позволяла проникнуть глубже наружности, но за которой могло скрываться все что угодно.
Вечером того же дня в трактир заглянул городской прокурор. Он относился к тем немногим посетителям, с которыми хозяин по окончании дневных трудов мог поболтать и даже пропустить рюмочку. Они сидели под часами за охлажденным карлсхамнским пуншем с флагами на этикетке.
— А теперь, — перевел разговор в новое русло Асканий, — расскажи-ка о чужестранце, который завелся у нас в городе. Тебе наверняка все про него ведомо.
— Как же, знаем, знаем!.. Он прибыл с севера и собирается обосноваться тут в качестве адвоката.
— Только адвоката нам и не хватало! — вырвалось у Аскания. — Пока что Бог миловал нас от этих ходатаев по мелким делам, во всяком случае, с тех пор, как я избавил город от последнего их экземпляра, что было давным-давно. Этот негодяй ел и пил у меня, не платя ни гроша, а когда я в конце концов вежливо напомнил про должок, он, видите ли, разозлился. Тогда я востребовал с него деньги через суд, и знаешь, что он учудил? Выдвинул против меня обвинение в незаконной продаже спиртных напитков в кредит…
— Что-что?
— Неужели ты не знаешь закона?
Сам трактирщик мог похвастаться поразительным знанием законодательства, в особенности той его части, что относилась к торговле спиртными напитками.
— Ну как же… тот, кто отпускает выпивку в долг, не только проигрывает дело по денежным претензиям, но может вовсе лишиться прав на продажу спиртного. Так вот, иск мой удовлетворен не был, зато я сохранил права!.. Ты только подумай, какого подонка я тут прикармливал целых полгода. Я совсем было озлобился и чуть не потерял веру в людей, а спасла меня только мысль о сострадании, которым меня окружили со всех сторон… да что там говорить, в молодости мне пришлось нелегко…
— Значит, действительно есть такая статья закона? — вернулся к прежней теме прокурор, не расположенный обсуждать эмоциональную сторону дела.
— Ты что, мне не веришь?
Асканий протянул руку, снял с полки один из томов Свода законов, полистал его, нашел нужное место, однако потом вынужден был вооружиться пенсне. Чтение или счет заставляли трактирщика прибегать к очкам, которые вмиг преобразили его физиономию: форма носа стала ближе к аристократической, а лицевые мускулы каким-то образом перераспределили нагрузку, так что Асканий начал походить на человека умного и интеллигентного.
Нехватка познаний в области законов возмещалась у прокурора неслыханной осведомленностью по части личностей: он был практически всеведущ в отношении происходящих в городке событий и знал, чего стоит всякий его житель, а потому снабжал Аскания ценными сведениями о надежности его клиентов.
«Этот никогда не платит по счетам, тот — человек сомнительный, а вон тот — вполне солидный; этот — из категории людей, которые могут, но не хотят, а тот — из тех, что хотят, но не всегда могут».
Теперь Асканию хотелось побольше разузнать о незнакомце — не на предмет его кредитоспособности, поскольку тот и не просил об одолжениях, а из-за своеобразия его характера.
— Говоришь, адвокат… А отец у него кто? А прочая родня?
— Отец у него деревенский лавочник, дрянной человечишко, а старший брат управляет имением у графа Икс.
— Но мы забыли самое главное: как его зовут?
— Он прозывается Либоцем.
— Если Либоцем, значит, он уроженец Венгрии или Богемии. Видом он смахивает на бродячего музыканта.
— Судя по всему, имя вымышленное, а на самом деле он какой-нибудь Петтерссон. Впрочем, его вины тут нет. Мать у него была то ли циркачка, то ли артистка варьете, а представительницы этих профессий более всех прочих занимаются скрещиванием рас и порождением космополитов, кои, не находя себе места в наших традиционных сообществах, становятся анархистами и предателями родины.
Тут прокурор умолк, поскольку хозяин с римским именем Асканий[58] изменился в лице. Прокурор сообразил, что его занесло не туда, но побоялся еще более испортить дело объяснением. К счастью, его вызвали для телефонного разговора в «Городской погребок», так что спустя полчаса он уже сидел у трактирщикова конкурента с новой порцией пунша.
* * *
Одно время экстраординарный нотариус апелляционного суда Либоц действительно служил в апелляционном суде, однако он быстро заметил, что пришелся там не ко двору. При всей своей безукоризненности, щепетильности и порядочном знании дела, он не умел привлечь к себе ни коллег, ни начальников. Он не был уверен, что в этом следует винить его иностранное происхождение, скорее уж наружность, так как в лице и фигуре Либоца читалась совершенно определенная участь. Он был обречен страдать за себя и за других, а люди, казалось, испытывали нечто вроде принуждения мучить его, способствуя таким образом исполнению предначертанного ему судьбой. Уже в школе к нему цеплялись и наставники, и товарищи по классу, а когда он жаловался отцу с матерью, его же, обиженного, и ругали. Длинные, темные, курчавые волосы Либоца словно сами напрашивались на то, чтобы их драли, и один белокурый наставник воспылал к ним такой ненавистью, что не мог пройти мимо мальчика, не изыскав повода оттягать его за них. Парнишка никогда не плакал, что еще более раздражало учителя. Однажды тот выдрал целый пук черных волос и, не зная, куда их девать, открыл дверцу голландской печи и швырнул волосы туда, но день выдался ветреный и их выдуло из печки на пол. Тут с учителем произошло нечто невероятное: он скрылся в гардеробной и, появившись оттуда заплаканным, заговорил с мальчиком совсем иначе, ласково. Чуть погодя он, впрочем, снова накинулся на Либоцеву шевелюру и, разрыдавшись, вовсе ушел с урока. Он просто не мог удержаться от дурного обращения с этим отроком. Спустя два года учитель повесился.
Мальчик же, по-видимому, разобрался в том, что ему написано на роду, поскольку вскоре перестал жаловаться и сделался молчалив и угрюм. В свободное время он должен был помогать отцу в лавке, вернее, на складе. Там ему приходилось смешивать испорченный товар с хорошим. Например, подмоченный при перевозке кофе тоже подлежал продаже, а потому его добавляли к более приличным сортам. Шерстяную пряжу положено было перемешать с хлопчатой, нюхательный табак — с кофейной гущей, а на самые дрянные сигары для улучшения вкуса наклеивались ярлыки с завышенной ценой… и прочее в том же духе. Иногда хозяйского сына ставили и за прилавок, где его учили, каких покупателей можно надувать, а с какими это опасно; ребятишкам полагалось подсунуть в сдаче фальшивую монету, а девушкам надо было заговаривать зубы, чтобы они не заметили, как ты нажимаешь большим пальцем на чашу весов. Труднее всего мальчику давалась как раз хитрость с весами, потому что весы он видел в здании суда — позолоченные весы на белом фоне, с мечом наверху, и это обозначало справедливость. Вот таким образом его воспитывали.
Когда однажды до Либоца дошло, в чем он погряз, мальчик прихватил на чердак веревку и повесился; его хватились, отыскали и вернули к жизни, а потом целую неделю пороли. С тех пор его, по крайней мере, больше не заставляли отпускать товар, так что он налег на учебу и сдал экзамены на аттестат зрелости. Забрезжила надежда на лучшее будущее, и отец наметил для него карьеру юриста. Всех бесчестных людей тянет к правосудию, они обожают законодательство — в той мере, в какой оно способно защитить их от судебного иска. Не случайно кто-то сформулировал парадокс о том, что лицам, которые идут по судейской линии, должно быть мило кресло прокурора, поскольку они испытывают врожденный страх перед скамьей подсудимых.
Став-таки законоведом, Эдвард Либоц попробовал свои силы и в апелляционных, и в городских судах, но нигде не прижился. Тогда нужда подтолкнула его к адвокатуре, и он за весьма скромную плату нанял квартиру из двух смежных комнат, заказал табличку на дверь, купил самое необходимое из обстановки и заделался адвокатом в этом провинциальном городишке.
Поскольку в Либоце крепко сидели отцовские принципы ведения дел, он позволил себе кое-какие мелкие уловки, которые считаются невинными в обыденной жизни, но которые не подобают человеку, посвятившему свою жизнь защите справедливости. Среди прочего, он велел выгравировать на табличке свое звание, «экстраординарный нотариус апелляционного суда», причем попросил написать первое слово в сокращении и такими маленькими буквами, чтобы оно было почти неразличимо. Он действительно был нотариусом апелляционного суда, однако раньше, а не теперь, так что ему следовало бы поставить впереди еще одно сокращение, от слова «бывший». В передней комнате располагавшейся на первом этаже квартирки он устроил контору и посадил там писарем молодого человека девятнадцати лет от роду, прежде служившего в губернской канцелярии.