Из Катехизиса «свободного мышления,» (Эдгар Монтейль), свода этики, который, за последние 10 лет, введен почти во все начальные школы Франции, несчастные маленькие существа, воспитанные согласно правилам «атеизма,» узнают, что «страсти человека суть самые надежные его руководители,» и что «Бог есть призрак, придуманный попами для запугивания людей слабоумных.» «Раз ныне дознано» вещает автор Катехизиса, «что душа есть нечто безличное и конечное, — жизни будущей нет» Содрогаешься при мысли, до чего может довести это «новое» исповедание веры… Чтобы иметь некоторое понятие о растлевающей и разрушающей его силе, достаточно хоть немного ознакомиться с прениями совета Нантского учебного округа, члены которая постановили следующее: в виду того, что число самоубийств в среде подростков и малолеток, (о чем доселе не имелось у нас и понятия!) достигло ужасающей цифры 443-х случаев за один год, и в виду неимоверно возрастающая разврата и порока также меж детей, — мы торжественно даем клятву, что отныне во всех школах здешнего округа, учение о нравственности будет идти рука об руку с учением о религии, — что исполнение обязанностей к Богу будет служить основой всех остальных обязанностей человека.» Таково мудрое постановление Нантскаго учебного округа. К сожалению, этому примеру последовала далеко не вся Франция. Почти во всех остальных училищных округах Катехизис «свободного мышления» продолжает свое разрушительное дело, — готовить гибель нации, превращая человека в нечто, несравненно худшее дикая необузданного зверя.
Учение Катехизиса «свободного мышления» ныне проникло и в некоторые гражданские школы Англии, ибо миссионеры сего новая учения не уступают самым ретивым и ревностным членам армии спасения в уменье распространять лукавую свою пропаганду — так что теперь в богобоязненной Англии не редко встречаются люди, признавшие истиной богохульную, мертвящую ложь, которая содержится в этих словах: «Раз ныне дознано, что душа есть нечто безличное и конечное — будущей жизни — нет.» Однако душа «живая» такому приговору не хочет подчиниться… и теперь, пожалуй, больше, чем когда либо, она требует, чтобы ее признали! И именно в силу своего бессмертия, стоя у преддверия неведомого, громко вопиет: «Откройте! Откройте! Откиньте завесу, дайте узреть то, что давно я предугадала, что чувствую — что выразить не умею!…» Ибо душа, как некогда Психея, ощущаешь Божество — и, среди мрака земного неведения, трепетно ищет осязать то невидимое, в чем она уже обрела себе радование… но не хватает елея в светильнике знания, тусклое его пламя не может пролить свет на предвечное сияние — в лучах его, оно само собою потухает… Маленький Лионель, устремив взор к далеким звездам, которые точно золотые очи с неба смотрели на него, все это смутно сознавал — и его душа «бессмертная» страстно просила ответа на свои запросы — но не мудрования атеизма могли дать его: — мысль чистая, осененная свыше, одна способна удовлетворить требования просыпающейся души — и справедливо гласит итальянская пословица: «Почему? у дитяти есть ключ к чистейшей философии.» Горе тем, чье учение задерживает рост молодой души в ее стремлении к идеалу — они хуже убийц, и ответ будут держать за преступление хуже убийства — ибо сказано: — «Не бойтесь убивающих тело, и потом не могущих ничего сделать, бойтесь того, кто по убиении имеет власть ввергнуть в геенну.» Умерщвлять душу нынче стало любимым занятием так называемых «передовых людей:" распространяя свое пагубное влияние путем печати, они считают цель свою достигнутою, когда читатель, погрязший в омуте пессимизма и атеизма, в бесконечной благости перестает видеть Бога, видит лишь одно зло бесконечное. Весьма прискорбно, что в наше время нет такого анти-христианского писателя, или писательницы, кто не располагал бы сочувствием публики и не рассчитывал бы на одобрение прессы — чем богохульнее, вульгарнее, грязнее произведение, тем шумнее овации его автору!… так что приходишь к заключено, что Катехизис «свободного мышления» действительно входит в силу!… Чего доброго, скоро и мы сами, на вопрос наших детей: «Кто сотворил небо и землю?» дадим такой ответ: «Ни небо, ни вселенная — сотворены не были — первой причины нет, ибо все что научно доказано быть не может — не имеет бытия…»
В этом-то заключалась вся беда мальчика Лионеля: он не мог «научно доказать» то, присутствие чего ощущал, и не мог отречься от этого неосязаемого «нечто,» в котором — сам чувствовал — было для него все!
Ребенок продолжал задумчиво глядеть в звездную бездну, и впечатление чего-то беспредельного — беспредельной красоты творения и создавшей его Любви, мало-по-малу захватывало его душу и, как привет из мира иного, вносило в нее — тишину.
— «Да», тихо промолвил он. «Как это чудно хорошо!.. — как подумаешь, что скоро я все это сам узнаю — не чудно ли хорошо и это. И вдруг встретит меня там Жасмина милая… кто знает?.. Быть может, не хорошо, что я хочу узнать все скорее… но право, так жить я больше не мог — учиться, учиться день изо дня всему ненужному, и только об одном никогда не слыхать!»
Вдруг он нервно обернулся и окинул глазами комнату: бледный звездный свет неравномерно освещал ее, частью она оставалась в тени; на темном дубовом потолке один из больших крюков стропилу освещенный снизу колыхающимся пламенем свечи, как-то особенно выделялся и обратил на себя внимание Лионеля. С каким-то любопытством подошел он ближе, стал на стул и начал рассматривать крюк, ощупывая его рукою — грустная, задумчивая улыбка чуть заметно проскользнула по губам его; вспомнилось ему прелестное Клеверли — и тот прохожий, который повесился под старым навесом; вспомнились и слова старого матроса: «ничего нет легче — был бы только гвоздь да шарф…» И — тихо, с какою-то нежностью, вынул он из-под своей курточки последний подарок матери — прелестный голубой кушак ее «малыша» — он развернул его во всю длину, одним концом продел в большой крюк, на другом завязал петлю, и сошел со стула, однако оставив его под спускавшейся, тихо колыхавшейся лентой… затем, пугливо озираясь задул свечу… Из полумрака комнаты, среди которой он стоял, взгляд его инстинктивно обратился к полосе света, мерцавшего сквозь окна — спотыкаясь, он сделал несколько шагов вперед — туда, — где виднелся уголок открытого неба, и тихо светили звезды — и упал на колени. Сложив руки, он поднял свое бледное, вопрошающее, взволнованное личико к величавым ночным светилам, которым таинственно свершали путь свой в небесах — и наболевшее, надрывающееся его сердце, в словах молитвы, высказало себя…
— «Всемогущий Атом!» тихо начал он, «я хочу молиться, хотя я еще никогда не молился, и не знаю, как молятся другие… Может быть, ты не можешь слышать меня, а если бы и мог, то не захотел бы — но все же я, ведь, чувствую, что есть кто-то, кому я должен высказать себя… О! милый Атом! если же в конце концов откроется, что ты вовсе не Атом — а Бог, Бог живой, добрый, любящий, сострадательный ко всем бедным людям, которых Он сотворил ты и меня пожалеешь… ты поймешь, отчего я иду искать тебя… ведь, я не виновен в тому что мне жить здесь так страшно, что я так хочу знать, есть ли что лучше этого мира, в котором мы никогда не можем сберечь себе то, что мы любим, где все подлежит смерти и забвению… О! если ты Бог, я знаю, тебе будет жаль меня! Я всегда так хотел верить в тебя, как в — Бога — и так бы любил тебя — если бы они не запрещали!.. Если же, вправду, ты не что иное, как — Атом, я не понимаю, для чего ты нужен, и все же кажется мне, что и тебя кто-нибудь да сотворил… И вот, это я должен узнать — и узнаю…»
Голос его оборвался, он не много помолчал и затем продолжал снова:
— «В эту минуту, не знаю почему — я чувствую, что Ты должен быть Бог… Бог Благий, Вечный, Живой… Ты будешь милостив ко мне, и меня Ты возьмешь прямо к себе, как взял маленькую Жасмину, и мне покажешь,, где Твои ангелы! И если я сделал что дурное — мне думается, что Ты простишь, Ты, ведь, знаешь, что меня учили не веровать в Тебя. Бедные те люди, которые доказывают, что Ты не имеешь бытия, — что-то они почувствуют, когда им придет пора умирать! Простишь ли Ты им тогда все зло, ими содеянное другим,? потому что не я же один, a многие, многие другие страдают и плачут и томятся от слов их. — Вот бедный Рубен, он плачет иначе — Он знает Тебя и верит, что в светлом мире радости, отдашь Ты ему его Жасмину. Итак — не к Атому, а — к Богу вознесу я теперь свою первую и последнюю молитву с земли: Господи! не оставь мою маму! Когда я приду к Тебе, укажи мне, как мне беречь ее. Если, как Жасмина, и я буду ангелом — я бы мог всегда быть с бедной моей мамой и охранять ее от зла… Сам я не сумел это устроить — мне думается, что никто, сам по себе, ничего не может — один Ты все можешь — помоги мне хранить мою маму! Они не хотели, чтобы я видел в Тебе Бога, я чувствую Тебя, но не знаю, могу ли верить своему чувству — и вот — это я узнать хочу — и другого пути — нет… Кто бы Ты ни был, Ты, Который создал звезды и небо, и солнце, и море, и цветы, и всю красоту — иду к Тебе! Если ничто созданное Тобою не погибает, и мне Ты не дашь погибнуть… Ты взыщешь меня — и я найду Тебя… Жить так страшно… а к Тебе идти мне не страшно, Господи!…»
Как-то страстно прозвучали эти слова в безмолвии ночи, и казалось, что, кем-то подхваченные, унеслись они в небесную глубь… Лионель же все стоял неподвижно на коленях, устремив глаза на ясные звезды, которые также ясно отражались в них…
— «Сказать-ли мне что еще?» задумчиво прошептал он. «Да, я скажу то, что сказала бы маленькая Жасмина, если бы она теперь здесь была.» Светлая улыбка, предвестница улыбки ангельской, озарила святой радостью изнуренное, бледное его личико — и тихим, нежным голосом он внятно повторил трогательный стих: