Лионель, не смотря на свою серьезность и все прочитанные им книги — вполне сочувственно отнесся к этой детской забаве — и в свою очередь нежно обнял полу-разломанную игрушку.
— «Вот, так хорошо!» хлопая в ладоши, воскликнула Жасмина, — «теперь она совсем счастлива! Теперь она весело с нами поскачет!»
Она быстро вскочила на своего любимого коня, и, качаясь взад и вперед, делала вид, что скачет галопом.
— «Хорошо — а?» кричала она, вся запыхавшись — волосики ее развевались за ней, щечки горели, глаза смеялись, отражая солнечный луч, который точно весело заигрывал с нею! «Славная, славная лошадка! Лиля, теперь ты поезжай!»
— «Мне, кажется, милая, что я для этого слишком велик,» нерешительно возразил он, — «боюсь, что тяжело будет твоей лошадке!»
— «Нет, нет не будет тяжело,» объявила Жасмина, спрыгивая на землю, — „ ну, попробуй, садись!»
Как мог Лионель устоять против ее желания? Он перекинул одну ногу через лошадь и, подражая Жасмине, также делал вид, что скачет быстрейшим галопом! Жасмина прыгала вокруг и так громко, восторженно взвизгивала, что петухи пришли в страшное смятение, стали неистово кричать, хлопать крыльями, сзывая испуганных кур, которые начали кудахтать еще громче, нежели петухи кричали… Поднялся такой шум, такой гам, что Рубен прибежал узнать, что случилось, и, увидав, в чем дело, сам громко расхохотался и хохотал не менее детей, побуждая разными прибаутками деревянного коня выказать всю свою прыть! Наконец игра кончилась, и Лионель, веселый, превеселый передал добрую лошадь Жасмине, которая тотчас преподнесла ей горсть свежего сена.
— «Ну, теперь, маленький барин, я ухожу и останусь на кладбище до вечера. Ты знаешь, где найти меня. Быть может, ты еще побудешь не много с Жасминной; она почти всегда одна, с тех пор как ее матери не стало, и ты, кажется, часто бываешь один — поиграть вам вместе никому вреда не сделает — но обещай мне, голубчик, что вернешься к своим до захода солнца.»
— «Да, м-р Дейль, обещаю — и благодарю вас!» ответил Лионель. «Я сегодня был очень, очень счастливь… Вы не знаете, как хорошо мне было с вами! Можно ли мне еще когда-нибудь навестить вас и Жасмину?»
— «Конечно, можно» радушно сказал Рубен, — «только бы отец твой не имел чего против этого. Прежде всего надо это выяснить.»
— «Да, конечно,» промолвил Лионель, но какая-то тень пробежала по веселому его личику. Он слишком хорошо знал, что скажете его отец, как посмотрите на это знакомство с пономарем и его хорошенькой девочкой… Он теперь об этом ничего не упомянул и спокойно простился с Рубеном.
Рубен ушел, и дети остались одни. После возбуждения настала реакция — Жасмина стала не только серьезная, но даже печальная… они долго сидели молча, наконец Лионель, глубоко вздохнув, сказал:
— «Жасмина, теперь я скоро должен буду уйти от тебя.»
— «А тебе жалко»? спросила она.
— «Очень жалко, «ответил он, — «ужасно жалко.»
— «И мне жалко,» созналась она, — ,я буду плакать, когда ты уйдешь, Лиля… а ты, когда вернешься домой, будешь плакать?»
— «Нет, Жасмина, мне нельзя плакать, "сказал он с горькой улыбкой — «я для этого слишком велик.»
— «Велик! повторила она, — «да ты только крошечку выше меня!»
— «Да, но ты девочка,» сказал Лионель, — «девочкам плакать можно, а мальчикам стыдно. Однако, я иногда плачу, когда никто меня не видит»…
— «А я сегодня видела, как ты плакал,» с грустью заметила она, — «это было в церкви перед тем, чтобы идти нам обедать. Скажи, о чем ты плакал?»
— «Не знаю,» сказал он, и глаза его устремились куда-то далеко… «Я думаю, что это была музыка… я очень люблю музыку, но в ней что-то такое грустное… у моей мамы чудный голос, — и когда она поете, я просто слушать не могу, — сейчас чувствую себя таким жалким и одиноким.» Жасмина с нежным участием глядела на него, но ей думалось, что странный он мальчик, если чувствуете себя жалким и одиноким, потому что его мама поете. Она намеренно переменила разговор.
— «Я знаю большой дом, в котором вы живете», объявила она, «и знаю, где в зеленой изгороди есть дырка — в нее я пролезу и проберусь прямо к тебе в сад! Я хочу видеть твою маму.»
Это намерение Жасмины совсем смутило Лионеля: он с грустью посмотрел в ее нежные голубые глазки и сказал:
— «Жасмина, милая, не надо это делать! Тебя за это только разбранят, — моя мама бранить не будет, но мой отец разбранит, наверно.»
Жасмина, подумав не много, заметила с достоинством.
— «Значит, твой отец злой… зачем меня бранить, — когда я всегда стараюсь быть умницею, — мой папа меня никогда не бранить.»
Лионель промолчал. Она прижалась ближе к нему.
— «Я должна тебя еще увидеть, Лиля, "жалобно проговорила она «разве ты больше не хочешь меня видеть?»
Ее голосок звучал так особенно трогательно, когда она это сказала, что сердце Лионеля трепетно забилось…
— «Да, милая, милая маленькая Жасмина, хочу тебя опять видеть — и увижу… буду приходить к тебе часто, будем еще вместе играть, обещаю.
— «Приходи, пожалуйста приходи,» сказала она, «потому что я тебя люблю — Лиля… ты не такой как другие мальчики, — ты хорошенький, и я — тоже хорошенькая…»
— «Да, милая, ты очень хорошенькая, хорошенькая как цветочек.»
Он посмотрел на нее и загляделся, и молчал так долго, что она, наконец, вопросительно уставила на него свои удивленные глазки и спросила:
— «Лиля, о чем ты думаешь?»
— «О тебе, Жасмина,» нежно ответил мальчик. «Я думаю о тебе и о цветах.»
И, наклонив к ней свою кудрявую головку, он поцеловал ее, и она его поцеловала.
Тихо колыхались ветки яблони, под которой они сидели, радостно птички распевали свои незатейливые песни, и казалось, что красота Божьего мира волшебною тканью чистой радости окутала этих двух малых детей, который» сблизило одно светлое, летнее утро! Увы! уже никогда не повториться ему… потому что мир, созданный Богом — одно, a мир, пересозданный человеком — другое… Тяжело и трудно для многих маленьких ножек пробираться по каменистой тропинке, указанной безумием нынешнего века, безотрадно и уныло то, что жизнь сулит вперед этим бедным, маленьким труженикам, и подчас приходится воздавать благодарение великому Ангелу смерти, когда, движимый великою жалостью, он выхватывает «малых сих» из растлевающей среды, в которой поблекла бы их молодая жизнь, и возвращает их Тому, Кто так много возлюбил их, сказав: «смотрите, не презирайте ни одного из малых сих, ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного.»
— «Но, мама, профессора Гора, ведь, ждали к 10 часам вечера»?
— «Да, все его так и ожидали, но оказывается, что он страдает чем-то, ревматизмом, или люмбагом, уже не знаю, и в последнюю минуту он решил, что в избежание простуды он приедет не ночью, а днем. Уже два часа как он беседует наедине с твоим отцом».
Лионель, промолчав с минуту, спросил:
— «А на кого он похож, мама? видела ли ты его?»
М-с Велискурт слегка усмехнулась.
— «О, да! я его видела — его мне торжественно представили. На что он похож? ну, как тебе сказать — нечто среднее между старой мартышкой и верблюдом — трудно определить в точности.»
Она улыбнулась какой-то насмешливо-презрительной улыбкой — a Лионель, огорченный и озадаченный, грустно опустил голову… украдкой она взглянула на него и чувство жалости охватило ее сердце — она притянула его голову к себе на грудь и страстно поцеловала… Чуткая душа мальчика была так растрогана этим неожиданным и столь необычным проявлением любви и ласки, что он весь побледнел и весь задрожал от волнения.
— «Я хотела сказать, мой голубчик», продолжала она, все еще обнимая его, «что он походит на всех старых ученых, которые давно забыли все кроме себя и своих книг — они, как ты сам знаешь, редко обладают красотой! Он очень умен — твой отец воображает, что он гений — такого-же мнения о нем к в Оксфорде и в Кембридже. Но раз он здесь, — надо все таки ладить с ним, Лиля!»
— «Знаю, мама,» чуть слышно ответил он.
Он нежно прижал к губам белую руку, которая ласково все еще лежала у него на плече, и твердым, решительным голосом, сказал:
— «Я думаю, что лучше теперь же идти прямо к отцу и сказать ему, где я был. Как бы он ни рассердился — не убьет же он меня — а если и убьет — то будет ему хуже, а не мне.»
С этими словами цинической логики, грустно улыбнувшись матери на прощанье, он скорыми шагами направился к дому. М-с Велискурт стояла неподвижно, где он ее оставил, рассеянно срывая лепестки с розы, заткнутой за ее кушак, и не сводя глаз с удаляющегося мальчика. Когда он скрылся из виду, она порывисто отвернулась, и горючие слезы брызнули у неё из глаз…
Между тем Лионель дошел до комнаты отца и постучался в двери.
— «Войдите!» крикнул неприятный, столь знакомый ему, голос. Он вошел. М-р Велискурт вскочил со своего места, он казался олицетворением гнева! — «Так-то, милостивый государь!» закричал он. «Наконец-то вы сыскались! Где же вы пропадали с раннего утра? И как смели вы выйти из дома без моего позволения?…
Лионель смотрел ему прямо в глаза — смотрел совершенно спокойно, ощущая странное чувство презрения к этому красно-лицому человеку, у которого язык путался от необузданного гнева, и который пользовался своим многолетним опытом, своим образованием, наконец даже своею физическою силою, чтобы травить и мучить маленького мальчика… Чувство это было не доброе, тем более, что этот красно-лицый человек был его собственный отец — но худое или хорошее было это чувство, он его испытывал, и потому не чувствовал ни малейшего раскаяния и совершенно равнодушно ответил:
— «Я устал. Мне нужен был свежий воздух и отдых.»
— «Отдых!» М-р Велискурт как-то страшно повел глазами и схватился за ворот своей рубашки, точно он чувствовал, что этот крахмальный ворот или лопнет, или же его задушит… «Отдых» повторил он. — «Какой еще отдых нужен для подобного лентяя? Так может выражаться только несчастный стряпчий, выклянчивая себе лишний праздник! Пока здесь проживал господин Монтроз, вы то и дело что отдыхом изволили пользоваться! И вы воображаете, что я буду бросать свои деньги на первоклассное обучение, чтобы вы своим неблагодарным, постыдным, отвратительным поведением…»
— «Это он первоклассное обучение?» вдруг вырвалось у Лионеля, неожиданно для него самого — и он указал на особу, которая сидела у окна, и которую он внимательно рассматривал, уловив в ней действительно нечто среднее между мартышкой и верблюдом.
М-р Велискурт своим ушам не верил, и слов не находил, чтобы выразить ужас…
— «Как вы смеете, милостивый государь! Как вы смеете делать подобное замечание?»
— «Это не замечание, а только вопрос, я не знал, что это нельзя,» также спокойно сказал Лионель. — «Мне весьма прискорбно, господин профессор" сказал м-р Велискурт, обращаясь к особе, сидевшей у окна, «что ваше первое знакомство с вашим будущим воспитанником произведете на вас впечатление удручающее… Мой сын — это мой сын, за это последнее время стал неузнаваем, но не теряю надежды, господин профессору что вы не откажете заняться его исправлением. "Профессор Гор улыбнулся тусклою улыбкой и сказал:—
— «Конечно, конечно, но не могу скрыть ни от вас, ни от себя, что начало плохое, весьма плохое.»
— «Отчего?» живо спросил Лионель. «Отчего не хорошо отдохнуть, когда чувствуешь, что отдых нужен? Вот, я отдохнул сегодня, и теперь уроки свои лучше справлю. Я много сегодня разговаривал с пономарем Коммортинской церкви, обедал у него, он человек очень добрый, очень умный.»
— «Умный! пономарь Коммортинский! "повторил м-р Велискурт с громким озлобленным хохотом. «Что еще услышим! Прекрасное у вас знакомство, нечего сказать! Сколько денег потрачено на ваше воспитание, и как подумаешь — для чего?..
Лионель побледнел, и личико его снова приняло грустное и обычное свое кроткое выражение.
— «Конечно, не для чего тратить деньги на меня — ничего из этого не выйдет» — тихо сказал он. «Я устал — очень устал, может быть, я и болен, не знаю — знаю одно, что я не такой, как все мальчики, и это меня смущает. Если бы вы дали мне отдохнуть, хотя немножко, быть может, много стало бы лучше.»
— «Жажда отдыха,» заметил язвительно профессор Кадмон-Гор — «как видно, составляет первую потребность природы этого молодого человека.»
— «Неисправимая лень, вот оно что!» отчеканил м-р Велискурт. «К этой лени еще присоединилась, к моему великому изумленно, неслыханная дерзость, как могли вы сами заключить, быв свидетелем возмутительного сегодняшнего поведения моего сына. Голод и одиночество, надеюсь, окажут на него надлежащее воздействие и заставят образумиться к началу завтрашних занятий. Телесное наказание я не допускаю в воспитании моего сына — я нахожу, что одиночное заключение и голод — лучшие средства для обуздания непокорных, строптивых характеров.»
Профессор наклонил голову в знак одобрения, и м-р Велискурт возвысив голос произнес:
— «Лионель, идите за мной!»
Лионель равнодушно последовал за отцом, который повел его на верх в его же маленькую спальню. Когда они вошли в комнату, м-р Велискурт тщательно закрыл окно, отыскал спички, которые положил к себе в карман, и сказал:
— «Здесь вы останетесь до завтрашнего дня, понимаете! У вас хватит времени хорошенько обдумать все ваши сегодняшние похвальные выходки, и надеюсь, что ваши размышления доведут вас до раскаяния. — Если же вы вздумаете плакать и здесь разыгрывать какую-нибудь сцену, то…
— «И зачем вы так говорите!» перебил его Лионель — «вы, ведь, знаете, что я никогда ничего подобного не делаю.»
М-р Велискурт немного смутился — он сознавал, что мальчик был прав — действительно, он отлично знал, что Лионель никогда не терял самообладания. После минутного молчания он снова обратился к мальчику и строго сказал:
— «В последний раз у вас спрашиваю — отчего вы сегодня сбежали из дома?»
— «Я уже сказал вам,» усталым голосом проговорил Лионель — «оттого что я устал — устал от книг — и от всего что в них — противоречие и путаница, путаница и противоречие, больше ничего… и к чему все это? Умрешь и забудешь все, что когда-нибудь знал… так что и труд напрасный и знание лишнее…
— «Ах, глупец, ты, глупец!» резко воскликнул м-р Велискурт — «прежде нежели умирать, надо жить, а для жизни надо знать, что в книгах писано!» с этими словами он быстро зашагал к двери, с шумом захлопнул ее и запер на ключ.
Лионель, оставшись один, подошел к окну. Столкновение с отцом утомило его — но в эту минуту он чувствовал себя почти что счастливым — он не жалел, что этот радостный, отмеченный день приходится ему заканчивать сидя в темноте и полном одиночестве. Он ни темноты, ни одиночества не боялся, и ему думалось, что гораздо приятнее сидеть одному, нежели в присутствии той, вновь прибывшей, столь непривлекательной особы… и невольно мерещились ему холодные, злые глазки профессора, его длинное, сморщенное лицо и язвительная, безжизненная улыбка. «Как не похож он на милого Рубена Дейля!» размышлял мальчик.