Пока он так мечтал, кто-то вдруг тихо назвал его по имени:
— «Лиля, Лиля!»
Лионель вскочил — он смотрел во все стороны — но нигде никого не было.
— «Л-и-л-я!»
На этот раз протяжный этот звук, казалось, выходил из-за изгороди, у которой росли розы, и которая сама представляла сплошную массу зелени и тех милых диких цветов, которые составляют красу лугов и долин Девоншира. Он подошел поближе, продолжая озираться вокруг — и вдруг завидел маленькое, розовенькое личико, осторожно выглядывавшее из-под густой ветки вьющегося жасмина, которое улыбалось ему полу-плутовской, полу-испуганной, радостной улыбкой.
— «Лиля, вот, вот, я тебя вижу!» и личико протиснулось дальше сквозь покров зелени и цветов. — «Лиля!»
— «Жасмина, милая, милая! "воскликнул Лионель, вспыхнув от радости при виде милой девочки, которую он не надеялся больше увидеть. «И как же ты дошла сюда? Как нашла дорогу?» Маленькая мисс Дейль не тотчас ответила, Озираясь кругом, она спросила:
— «Разве нельзя мне выйти отсюда — я хочу видеть твою маму.»
Лионель быстро сообразил, что исполнить желание Жасмины было не безопасно — возможно, что и садовнику и еще кому-нибудь из прислуги было наказано наблюдать за ним — за себя он вовсе не боялся, но он не желал навлечь беду на Рубена и на его девочку.
Он опустился на колени перед цветущим жасмином и самой Жасминной и, притянув к себе милое личико, нежно, нежно поцеловал…
— «Мамы нет сегодня дома,» сказал он почти шёпотом, опасаясь, что его могут подслушивать, «она вернется только к ночи. Мой отец и мой воспитатель также уехали, и я совсем один. Я обещал не выходить из сада, а то давно бы пришел к тебе, Жасмина. Как поживает м-р Дейль?»
— «Хорошо, благодарствую», с достоинством ответила Жасмина. «Теперь папа занят — он роет другую могилку — крохотную, крохотную могилку для такого крохотного ребенка. Такая могилочка хорошенькая!»
Она вздохнула и приложив к ротику свой пальчик, подняла к небу свои голубые глазки, — точно ясновидящий ангел.
— «Лиля, что с тобой?» с беспокойством вдруг спросила она. «Какой ты белый, совсем белый, знаешь, Лиля, ты точно такой, как была мама, когда она ушла на небо.»
Лионель улыбнулся.
— «Я очень много учился это время» — ответил он — «когда читаешь много книг, всегда устаешь и бледнеешь. Ты никогда книг не читаешь?»
Жасмина покачала головой.
— «Я читать еще не умею,» призналась она, «могу только разбирать по складам — волшебную свою книжку я всю знаю, а Божью книгу мне тетя Кэт читает.»
Волшебная книга и Божья книга — здесь начинались и здесь кончались познания Жесмины… Лионель улыбнулся, невольно вспомнив профессора и представляя себе, с каким презрением он отнесся бы и к маленькой девочке, и к волшебной книжке, и к книге Божией!
Продолжая стоять на коленях, он тихонько продел между веток один из длинных локонов Жасмины и обкрутил его вокруг цветов — одного с нею имени.
— «Теперь, ты уйти не можешь!» весело сказал он, «ты моя маленькая пленница!»
Она через плечо взглянула на то, что он делал, и весело рассмеялась — и пока она смеялась, ее хорошенькие щечки были все точно изрыты прелестными ямочками — … Совершенно довольная новым устройством, она расположилась по удобнее посреди зелени, от удовольствия воркуя-точно голубка!
— «Я тебе, ведь, говорила, что в изгороди есть дырка, в которую я пролезть могу,» сказала она с торжествующим видом. «Вот это и есть та дырка! И она всегда была — и я часто приходила, когда никто здесь не жил, и рвала розы. Здесь много, много роз?» Сказала она это вопросительно.
Лионель понял намек и, вскочив проворно, нарвал целый букет самых чудных полу-распущенных роз — и, став снова на колени, подал ей его. Она запрятала весь свой маленький носик в душистые лепестки.
— «Ах! какая прелесть,» сказала она, вздыхая. «Ты милый, очень милый мальчик — я люблю тебя! A где твои Троянские войны?»
Он весело засмеялся. — «Там, где они всегда были и где навсегда останутся — в эпической поэме Гомера! Все та же старая история!»
— «Да, все та же старая история!» как-то уморительно повторила Жасмина, «помню — была не добрая принцесса и были… О! Лиля! смотри — пчела!… Она вся съёжилась, прижимая к себе свои розы, и ее хорошенькое личико выражало неподдельный ужас при виде большой, смелой пчелы, которая, громко жужжа, кружилась над ней — видимо недоумевая, цветок-ли она — и не кроется-ли в ней медовая сладость. — Лионель, вооружась длинным листом папоротника, отважно защищал свою маленькую пленницу от крылатого врага — наконец, пчела, убедившись, что эти хорошенькие создания все же — не цветы — лениво, важно полетела дальше…
— „ Какая она дурная,» проговорила Жасмина, провожая глазами удалявшуюся пчелу. «У неё все цветы в саду, кажется, довольно с неё, зачем ей еще мои?»
— «Конечно, пчелка дурная, "согласился Лионель — в эту минуту он чувствовал себя таким счастливым… и раздвинув руками зелень и цветы, которые на половину скрывали ее, он ближе к ней подсел. «Скажи, Жасмина, неужели ты шла совсем одна через все большое поле?»
— «Да», самодовольно ответила она, «через поле ближе, чем по большой дороге. Иногда на нем много, много коров — я их боюсь — и идти тогда не могу — но сегодня коровок нет, и я все время так бежала, чтобы скорее прийти к тебе, Лиля», и она нежно взглянула на него, «а ты когда ко мне придешь?»
Веселое личико Лионеля затуманилось.
— «Не знаю, Жасмина», грустно сказал он… «как бы мне хотелось прийти! Давно бы пришел, если бы можно было… но теперь столько у меня уроков — да кроме того, без профессора меня никуда не пускают.»
— «Профессор, а кто он такой?» спросила Жасмина.
— «Он мой воспитатель, он очень умный и учит меня.»
— «Разве не мог бы и профессор к нам прийти вместе с тобой?»
— Нет, милая, он бы не захотел, он человек странный.
— «Я понимаю,» перебила его Жасмина, кивая головкой. «Он дурной — такой же, как злой дядя у малюток в лесу, и как твой отец. Ведь, ты сказал, что твой отец разбранил бы меня за то, что я пролезла через дырку!»
— «Да, я в этом уверен,» сказал Лионель.
— «Ну, так он дурной, очень дурной,» решила она и, понизив голос, прибавила: «бедный, бедный Лиля — так мне тебя жалко…»
Голосок ее звучал как-то особенно жалобно и нежно — Лионель почувствовал, что слезы подступают ему на глаза.
— «Отчего, милая»? дрожащим голосом спросил он, и чтобы скрыть свое волнение стал распутывать локон, привязанный к ветке жасмина.
— «Потому что ты одинокий, и я боюсь, что меня ты уже больше никогда не увидишь…»
И снова она подняла свои голубые глаза к голубому небу, точно далеко в горнем мире что-то чудное к себе манило ее…
Лионель взял в свои ее маленькие ручки, грустно защемило его сердце, но его грусть была — иная…
— «Милая, говорить так не надо,» тихо промолвил он. «Но, верно, я еще часто буду видеть тебя — когда даже из Коммортина уедем, я тебя не забуду — я вернусь к тебе, когда буду большой.»
Она-задумчиво остановила на нем свои глазки.
— «Много времени пройдет, Лиля, пока ты будешь «большой.»
Он промолчал. Конечно, она была права. Много, много времени действительно пройдет, пока он станет «большой» — да еще, настанет-ли оно для него? Он чувствовал, что не хотелось бы ему быть когда-нибудь «большим»; быть «маленьким», — и то для него было уже так тяжело… Он не мог себе представить даже возможности прожить долгие, долгие годы, в труде и работе, только для того, чтобы достичь того возраста, в который люди становятся «большими», и знать, что за тем потянутся еще долгие годы нового труда, новой работы, пока наконец не настанет старость — и все закончится — могилою и забвением того, что когда-нибудь да было… Он знал, что большинство людей живет, ни мало не смущаясь этим своим жребием — но он, для себя, страшился его… Если бы после смерти наставала жизнь иная — каким светом осветилось бы все, что теперь было так загадочно — но ученые эту надежду разрушили, возвестив, что смерть есть конечный предел жизни души… В глубоком раздумье он все продолжал стоять на коленях перед Жасминной, держа ее маленькие ручки — а она так серьезно на него смотрела своими большими лучезарными глазами — и оба молчали — как бы чувствуя приближение чего-то непонятного для них самих… Тень грядущего таинственно их настигала — или же, то была не тень — a светлое облако, которое тихо надвигалось, чтоб укрыть их и осенить светлою радостью?.. Казалось невероятным, чтобы и эти две чистые, молодые жизни, в свое время, вошли в общую колею, чтобы, не щадя их, грубость века и на них наложила свое клеймо — возмутительно было подумать, что этот вдумчивый мальчик с чуткой, поэтичной душою превратится в обыденный тип современного человека, и еще возмутительнее была мысль, что эта прелестная девочка, в глазах которой отражалось само небо — превратится в тип современной женщины — что в них обоих потухнет святой огонь, который теперь теплился тихим, ясным светом… Что ожидало этих детей? Кто бы мог сказать это!
…Однако, Жасмина зашевелилась в своем зеленом гнездышке.
— «Я сейчас уйду, Лиля,» объявила она.
— «Зачем так скоро?» воскликнул Лионель, «останься еще немножко.»
— «Нельзя,» сказала она, «я обещала папе прийти за ним перед обедом, он теперь ждет меня.»
— «Приходи еще после обеда», просил мальчик, «вернись в 4 часа, я буду здесь, буду ждать тебя.»
— «Хорошо, Лиля, постараюсь, — может быть, приду, может быть-и нельзя будет,» сказала она вздыхая. «Но я уверена, что я тебя скоро опять увижу — не стану ждать, чтобы ты был „большой!“ Только не забывай меня, Лиля!»
— «Тебя забыть — нет, нет» — с жаром ответил мальчик, поправляя шляпку на ее головке, «никогда, никогда тебя не забуду, милая, милая, маленькая Жасмина!»
Она тихо улыбнулась.
— «Хочешь еще раз поцеловать меня, Лиля?» тихо спросила она.
В ответ он крепко обнял ее и нежно, нежно поцеловал маленькие губки, которые из-за цветов протягивались к нему.
— «Прощай, Лиля!» сказала она тогда — и на четвереньках принялась выползать из-под зелени.
— «Прощай, Жасмина! но не надолго!» ответил он.
— «Не надолго» — повторила она — «только не забывай меня, Лиля!»
— «Никогда» — твердо проговорил мальчик, грустно ей улыбаясь и глядя на нее сквозь густую зелень изгороди, за которой она уже теперь стояла. Она тихо пошла по тропинке и вдруг обернулась — быстро побежала назад и, раздвинув обеими ручками ветки жасмина, еще раз выглянула из-за своих цветов.
— «Лиля, прощай! Не надолго!» сказала она и затем исчезла.
Оставшись еще раз один, Лионель уже не чувствовал себя таким, каким был в это же утро до появления милой, маленькой гостьи — Жасмина словно унесла с собою всякую радость — все вокруг изменилось, и потускнело… Как бы побежал он теперь за ней! Как было бы весело догнать ее — еще раз с ней провести долгий, радостный день! Но — он помнил слово, данное отцу… Страшная тоска на него напала; он, было, попробовал взяться за книги — но напрасно — мысли его блуждали где-то далеко — ни на чем не мог он сосредоточиться. Прямо против скамейки, на которой он сидел, две бабочки, ярко-голубые, точно крылатые васильки, весело кружились в воздухе, как бы играя меж собой. За ними Лионель долго рассеянно следил глазами, невольно ими любуясь — и вдруг — невозмутимое равнодушие природы впервые сказалось его душе и ужасом поразило его… «Ни чему ни до чего нет дела», думал он“, что бы с человеком ни случилось — птицы будут петь и цветы цвести и бабочки не перестанут весело кружиться и солнце будет радостно светить — оттого-то они и решили, что причина всему атом — не ждать же участия от атома!“ Он встал и медленными шагами направился к тенистой, большой, липовой аллее, которая прямо от ворот сада вела к дому. По ту сторону закрытых ворот он издали увидал человека, который, стоя у самой решетки, делал ему рукой какие-то непонятные знаки — он ускорил шаг — но вдруг вздрогнул и остановился… перед ним предстало одно из тех несчастных созданий, в которых трудно даже уследить образ человека: это был калека с искривленными руками и искривленными ногами. Страшно выпученные глаза дико глядели, лицо было желтое земляного цвета, как у мертвеца, и огромный рот, безобразно раскрываясь, испускал какие-то несвязные, странные звуки. Голова несчастного судорожно покачивалась со стороны в сторону, в руках он держал корзину, наполненную прелестными белыми розами и румяными яблочками — близость этой красоты и этой свежести как-то безжалостно оттеняла безобразие несчастного нищего, — он продолжал крючковатой рукой и искаженной улыбкой манить Лионеля к себе. Но мальчик, весь похолодев от ужаса, точно прирос к своему месту — он не шевелился, испуганно глядел перед собою — и вдруг, со всех ног, пустился бежать назад к дому и остановился только, когда вбежал на верх и очутился в своей комнате — нервная дрожь пробирала его, и он не мог в себе пересилить чувство отвращения и гадливости. „Так оно и должно быть, так оно и должно быть, "отрывисто говорил он про себя — „ведь, атом все сотворил — понятно ему все, все равно…“ Он закрыл лицо руками, стараясь забыть ужасное лицо, которое сейчас видел — голова у него горела, кровь стучала в виски: ему представился во всей наготе ужас земного, одного лишь земного бытия, и этот ужас подавлял его — труд, болезнь, и страдание, затем — смерть, и с нею — конец… Значит, жизнь наша не что иное, как пытка, которая оканчивается, и для добрых и для злых. — казнью — на пытку насильно приводится человек, его терзают, мучают, a затем убивают — и все это так, без причины, без цели… И в самом деле, не таковою ли должна казаться жизнь, для всех тех, кто из неё вычеркнул Бога, или к Нему относится, как к неизвестной величине. Лионель встал и нервно начал ходить по комнате. „Как же это жестоко! "с негодованием и волнением думал он — «как низко! — заставлять нас жить против нашей воли! Мы себе не просили этой жизни — зачем же она дана нам — если бы была причина… но ее нет. Вот Рубен Дейль верит, что есть причина, и потому находить, что все хорошо — но он необразованный и ничего не знает… Что бы нашел он сказать про этого нищего? мог бы он объяснить, для чего его Бог создал такое ужасное творение?» Тут, видно, какая-то мысль вдруг прервала его размышление, он быстро вышел и спустился вниз. Он обошел все комнаты, тщательно стараясь разыскать книгу, о которой он вдруг вспомнил — но ни в кабинете отца, ни в гостиной, ни в комнате матери, этой книги не нашлось. Тогда, через коридор, он прошел к кухне, и вызвал оттуда одну из горничных, которая приветливее других относилась к нему.
— «Люси», спросил он, «есть ли у вас книга Нового Завета, и можете ли вы одолжить мне ее на несколько минуть?»
— «С удовольствием, м-р Лионель», добродушно улыбаясь, сказала Люси, «я вам сейчас принесу книгу, которую я получила при выпуске из школы.»
Она ушла и скоро вернулась, бережно держа в руках книгу, завернутую в тонкой бумаге.
— «Видите, какая она красивая», сказала она, приподнята бумагу, «пожалуйста, милый, чернилами ее не закапайте и, когда отыщете, что вам надо, принесите назад».
Поблагодарив Люси и обещав ей беречь книгу — Лионель вернулся к себе в комнату. Он закрыл за собою дверь, сел к столу — сердце у него трепетно забилось — он раскрыл книгу… и скоро нашёл, чего искал — историю исцеления десяти прокаженных. Проказа, как было объяснено ему, была самая страшная из всех болезней — болезнь эта была и наследственная, и прилипчивая — она искажала человека до потери человеческого образа… однако, Христос никогда не отворачивался от этих несчастных страдальцев. Напротив, Он исцелял всех тех, которые приходили к Нему, и отпускал их от Себя уже радующимися… только однажды, когда десять прокаженных очистилось, по слову Его, только один из них воздал хвалу своему Благодетелю… — Лионель смутно чувствовал, что за простыми словами рассказа кроется что-то — иное, что-то глубокое, что его пониманию еще не доступно… Голова его разболелась, мысли как-то начали путаться — он тихо закрыл книгу и глубоко вздохнул. — «Все в ней так прекрасно», сказал он про себя, «но не мне читать ее… ведь, мой отец говорить, что все это неправда — и в одной из моих книг, автор которой человек очень умный, сказано, что, всего вероятнее, Христа никогда и не было, Его" придумали сами Петр и Павел. Хоть бы знать, во что верить — а в ученых аргументах ни один человек не согласен с другим — все, все одна путаница, куда ни посмотришь»!
Он снова спустился вниз, отыскал Люси и, поблагодарив ее, возвратил ей ее книгу.
— «Что, нашли, чего искали, м-р Лионель?» спросила она.
— «Нет, не совсем» — ответил он и, запинаясь, нетвердым голосом, прибавил: «Люси, знаете ли вы несчастного нищего, который продает розы и яблоки, он сейчас был тут за воротами — лицо у него такое страшное?..»
— «Да, знаю его, — бедный!» с глубокою жалостью сказала девушка, «Я часто его вижу — он „дурачок у нас в деревне,“ но он не нищий. Хотя он, более чем слабоумный, сердце у него предоброе, и он, по-своему, разумеет, что худо, что хорошо — никому не хочет быть в тягость. Непонятно, как он живет — видно, Сам Господь хранит его… больше, ведь, некому…»