– В нем, в Симке-то, смысл особый, – говорила Матрена, а Симка, склонив голову набок, смотрел на нее с лукавой полуулыбкой, – Грехов на нем нет, на блаженненьком, страха в нем нет – только сердечком за всех болеет. К мельникову Рябчику, уж на что тот злющий пес да лютый, чуть не в будку забирался. Устинова быка, как тот взбунтовался, на веревочке из стада привел, как овечку какую. Любую тварь привечает, любого гада – разве вот людей сторонится. Обижают его. Не жилец он тут. Чудно, что тебя этак признал.
– Чудный он у тебя, Матрена, – сказал Егор тихо. – Ты береги его. Он нынче под дождем в одной рубахе котят хоронил – озяб…
Матрена всплеснула руками и издала странный звук между смешком и сочувственным аханьем.
– А я-то гляжу: у забора, никак, могилки накопаны! Симк, а Симк, а крестики-то пошто поставил? Православные, нешто, они, котята-то твои?
Лицо Симки снова стало страдальчески сосредоточенным, будто, готовясь объясняться с кем-то, он заранее ждал, что его не поймут. Он беспомощно взглянул на Егора.
– Они ж не крестились в церкви, котята-то, – сказал Егор.
– Так ведь… крест, он… туда… – Симка облизал губы и поднял глаза к потолку. – Там, знаешь…
– Дорогу на небо он хотел показать котятам, – перевел Егор серьезно. – Не знает, как иначе-то…
Матрена усмехнулась.
– Чему ж на небо-то попадать? Чай, у котят-то твоих души нет – только пар…
Симка мотнул головой и глаза у него снова сделались влажными.
– Ты, Матрена, не говори так, – сказал Егор, положив Симке руку на плечо. – Ты ж, небось, не знаешь, у кого какая душа, а Симка твой знает. Сама говоришь – блаженный он, стало быть, от Бога ему открыто. Ты его таким вещам не учи – он бы сам научил, коли понимали б его.
– Чудак ты человек, – сказала Матрена. – Вроде парнишка еще молодой, а рассуждаешь, как старик, да складно так… Ты из староверов, что ль?
Егорка пожал плечами.
– А тебе на что? Ну хоть бы и из староверов. Да не в том дело, – он наклонился к Симке. – Слышь, Серафим, идти мне надо. Мамка твоя проводит меня, а ты за мной не ходи. Хорошо?
Симка посмотрел на него с тихой укоризной.
– Да ты не грусти, ничего, – сказал Егор. – Я теперь в Прогонной жить буду. Еще приду вскорости. Надоесть успею тебе.
Симка коротко рассмеялся и качнул головой.
– А нет, так и лучше. Ну так ты сейчас отпусти меня, а потом я снова приду.
Симка только вздохнул. Секунду подумал, скинул тулуп, набросил на плечи Егора, взял кошку поудобнее и отошел к окошку.
Егор вышел из избы. Матрена пошла за ним, и вид у нее был недоумевающий.
– Зачем звал-то меня? – спросила она насмешливо, когда Егор остановился в огороде. – Девка я тебе, провожать-то тебя?
Егор пожал плечами и вытащил тот самый четвертной билет, что получил вчера от рваного мужика в трактире. Матрена тихо ахнула, глядя во все глаза.
– Точно, отдаю, Матрена. Гляди, не тебе даю – Симке. Чай, на какую-никакую корову хватит, а сено-то дешево нынче, двугривенный – воз… Вот и молоко… Да ты сахара-то купи ему – жалел, он, что сахара нет у вас…
Сунул бумажку в Матренину руку и сам сжал ее руку в кулак, повернулся и вышел на дорогу…
Федор проснулся довольно поздно.
С тех пор, как он обосновался в Прогонной, ему отчего-то стало тяжело спать. Если прежде он засыпал моментально и просыпался с петухами, то теперь сон долго не приходил, дразнил тяжелой мутной дремотой, и отпускал неохотно. Вот и этой ночью сны мелькали пестрые и странные, как горячечный бред: то рысь с голубыми девичьими глазами, из которых катились крупные слезы, то молоденькая, худенькая, совершенно нагая девчонка со спутанными волосами и диким лицом, вырастающая белым телом из березового ствола… то столбики золотых монет, выползающие из мокрой земли, извиваясь, как дождевые черви…
Немудрено, что Федор рявкнул на Игната, который сунулся его будить, и встал с постели уже близко к полудню, с больной головой. Чуть не швырнул сапог в хрипучие ходики. Вяло плеснул холодной водой в лицо, неохотно вышел к столу, через силу что-то съел, не разобрав вкуса, долго сидел, свесив руки меж коленей, глядя в пол – пытаясь прийти в себя.
– Проветриться тебе надо, – сказал Игнат, глядя на него. – Голову освежить. Фетинья, дура еловая, угару вчера напустила – сам чуть живой хожу. На воздух надо.
– И то, – Федор мотнул головой и скривился от неожиданной боли. – На вырубку съездить…
Игнат оседлал вороного.
Федору не хотелось выезжать в пасмур и хмарь, но на тракте действительно стало легче. На ветру прояснились мысли, сырой воздух показался сладким и терпким. Чудесно пахло лесом, дождем и дымом – и вкусно показалось дышать полной грудью. Настроение Федора так исправилось, что он даже завернул в трактир Силыча, справиться о новостях.
Ничего интересного, однако ж за ночь не случилось. Трактирщик утреннему гостю разулыбался, предложил свежего ситного с изюмом, чаю с медом – но никаких новостей не сообщил. Интересные гости не останавливались. Федор проговорил с Устином не больше пяти минут, отказался от чаю и вышел, а выйдя, увидал довольно необычную картину.
Около привязанного к изгороди вороного стояла девка и кормила коня кусочками сдобного кренделя. Вороной пофыркивал, но брал крендель у нее из рук, а она оглаживала его, называла ласковыми именами – и вообще обращалась с ним весьма уверенно, как человек, привыкший иметь дело с лошадьми.
Федор подошел.
– А вот кренделем его кормить – это баловство, – сказал он.
– Сама знаю, – усмехнулась девка, бросив на него косой взгляд. – Хороший жеребчик.
Федор успел оглядеть девку с головы до ног. Овчинный тулупчик нараспашку был накинут поверх синего ситцевого платья, голубая косынка едва прикрывала волосы – фигурка плотная, гибкая и сильная, а лицо… Вроде бы ничего особенного нет в лице – северяночка, курносая и скуластая, глаза длинные и серые, губы четкие и яркие, толстенная коса цвета ржаной соломы – но общий вид неописуем и незабываем. Насмешливая складка губ. В глазах холодный острый огонек, разум, лукавство, дикое веселье. Ласка, куница, горностайка – маленький, ловкий, гибкий хищник…
Не попадались Федору такие девки.
– Будь ты парень, – сказал он, отвязывая повод, – я б решил, что лошадь свести хочешь.
– А может и хочу, – рассмеялась девка. – Забоялся?
– Звать-то тебя как?
– Кто назвал, тот и знал.
– Экая ты скрытная. Для здешних что-то больно храбрая… Ты что, не в Прогонной живешь?
– Ну и не в Прогонной. На выселках.
– Это где ж?
– Где? Да на ржавом гвозде, с третьей полки, где дохлые волки!
Девка рассмеялась. Федор был озадачен.
– Небось, волки от языка твоего передохли, не иначе?
Девка снова коротко рассмеялась, откровенно показав яркие зубы с еле заметной щербинкой между передними резцами.
– Нет, голубчик. Волки-то в наших краях все больше по дурости своей дохнут. Все суются, болезные, куда их не просят…
– Да Бог с ними…
– С ними-то Бог, а тебе-то, гляди-ка, и до порога недалеко.
Девка протянула вороному последний ломтик кренделя, отряхнула ладошки и пошла прочь.
– Эй! – Федор едва вернул дар речи. – До свиданьица, краса неописанная!
Девка обернулась и бросила через плечо с великолепным насмешливым превосходством петербургской аристократки:
– Разлакомился, сокол ясный! Коль не говорю – стало быть не желаю свиданьица-то!
И не спеша, направилась по тракту к околице. Федор проводил ее взглядом.
«Вот… дикарка… – думал он, рассматривая удаляющуюся девичью фигурку с удовольствием и досадой одновременно. – Змейка, да еще и ядовитая… Такая, похоже, если… вечерок коротать… особенно стесняться не будет. Дым с копотью… Интересно. Только как к такой подступишься – нахалка…»
Минуту помедлив, Федор вернулся в трактир.
Устин Силыч, надев очки, проверял счета, но тут же отложил в сторону толстенную засаленную тетрадь.
– Никак, забыли что, Федор Карпыч?!
Федор ухмыльнулся.
– Скажи-ка мне, Устин, такую вещь… Тут к тебе сейчас девчонка не заходила? В голубой косынке, шустрая такая?
– Об Оленке говорить изволите, Федор Карпыч?
– Оленка… ишь ты… Что за Оленка?
– Известно, ваше степенство. Гришки Рваного, конокрада подлого, младшая сестричка.
Федор сел.
– Неужто?
– В голубой косынке, изволите говорить? В синем платьишке в белый горох, полушубок новенький, сапожки желтые, опять же новые? В глаза прямо смотрит? Она самая, не извольте сомневаться, ваше степенство. Гришка с выселок ее за полдиковинкой послал – похмельем, вишь, мается, как вчерашнего дня гулял…
Федор глубоко задумался.
– Оленка… ишь ты… – бормотал еле слышно. – Брательника же Бог послал… А что, Устин, Гришка-то…
– А что Гришка… – Силыч снял очки и принялся протирать стекла тряпочкой. – Гришка, Федор Карпыч, прощения просим, мальчик фартовый. Все окрестные про него в курсах, урядник все грозится – а только поделать ничего нельзя. Не пойман – не вор. Такие дела. Вот и живет, как бирюк в берлоге – ото всего обчества отдельно. С маткой да с Оленкой. А отец у них от винища уж давно помер. Теперь там, в берлоге ихней, весь лихой люд бывает. Не приведи господь, Федор Карпыч…
– И как только девка там… выжила…
– А что ей не выжить! Ее кто только пальцем тронь – Гришка того на ремешки порежет. А она, Федор Карпыч, как будто и не балует. Нрава прямого, строгого, себя блюдет – только однова пропадать ей с этакой родней… и подумать грустно…
Федор кивнул. Его глаза сузились, а смущенная ухмылка превратилась… в весьма сложную мину… и, пожалуй, жестокую.
– Однова, пропадать, говоришь? Ну спасибо, Устин. Спасибо.
Расставшись с Матреной, Егорка прошелся по тракту до околицы. Выбрал момент, когда вокруг было совсем безлюдно, и сошел с проезжей дороги в лес.
Погода совсем испортилась. Дождь летел наискосок, ветер гулял между деревьев, и лес стонал тяжелым, мерным, несмолкающим гулом. Под ногами, во мху, хлюпала вода, пахло болотной сыростью, жухлой хвоей, осенним тлением. Егор привычно обратился душой к лесному народу, но все живое попряталось и молчало, только сорока – верный вестник – коротко чокнула с лиственничной ветки и тут же унеслась по ветру, будто спешила или испугалась. Егор не успел ее понять. Пронзительный ветер нес сырой холод с Хоры, и все вокруг будто съежилось от озноба. Лес казался неуютным, нежилым и совершенно чужим… и Егор вдруг понял, почему.
Холодная дрожь прошила тело вдоль спины. Добрая встреча. Не тот, с кем хотелось бы поговорить… но может, оно и к лучшему, как знать?
Пасмурный полумрак свернулся в грозовую темень. Белесое небо потемнело. Удары копыт пали громовыми раскатами. Конь из дымного клубящегося сумрака встал рядом с Егором, как вкопанный. Всадник – мрачная тень – обрел плоть, спешился, трепанул коня по холке, усмехнулся настолько дружелюбно, насколько позволяло его угрюмое лицо.
– Здорово, лешак.
– Здорово, охотник, – сказал Егор грустно. – Не ждал встретить тебя здесь в эту пору, Мартын.
– Угодья осматриваю, – сказал Мартын, поправив арбалет за плечом. – Чего не ждал? Ведь сказано все, пересказано…
– До весны далеконько еще.
– До весны! – в голосе Мартына зазвучала глухая угроза. – Что за Охота весной? Ведь на май назначено, на май! Куда годится? Вот по холодам – февраль, март – любехонько бы… – его рука опять потянулась к арбалету.
– Чем заряжать-то станете?
– А не знаю пока. Коли февралем бы – так дифтерит, а май… даже не знаю. Холера, сыпняк, кровавый понос… Поглядим.
У Егора заныло в груди.
– Не жаль их тебе?
– А они кого жалеют? – отрезал Мартын жестко. – На них, кроме Охоты, и управы-то нет. Им дай волю – расплодятся, как тараканы, все кругом пожрут, все умертвят, все под себя подомнут и новое место искать станут, где гадить. Не знаешь разве?
Егор вздохнул.
– Знаю. Но ты все одно не спеши собирать своих… душегубцев, – проговорил он чуть слышно. – Ты знай – тут, в деревне, кроме купчины и псов его, дивье дитя, братишка наш.
– Охотников сын?
– Лешачок.
– Н-да… – Мартын помрачнел еще больше, отвел глаза, принялся теребить пуговицу. – Что ж ему… с людьми… Вольно вам, лешакам, с человечьими бабами блудить! – рявкнул он внезапно. – Добрая забава! Твой-то отец вроде как добра хотел матери-то твоей – много это ей добра принесло, человечьей бабе, дурехе несчастной, а? Ну тут еще ладно – ты хоть под присмотром рос. А этот? Как назвать-то такое? Кошке смех, мышке горе?
– Мартын, я прошу! – голос Егора дрогнул. – Просто-таки не спешите с Охотой и все. Я сам с купчиной сговорюсь. Хоть уедет, хоть… да пусть даже и подохнет, не велико горе, лучше пусть один, чем весь поселок! А парнишку в лес заберу.
– Выживет в лесу-то? Плоть людская держать станет…
– Не видал ты его. Вовсе чистый, солнышко просвечивает. Лес сердечком чует. Все хорошо будет, ты уж погоди только. Не спеши.
Мартын вложил ногу в стремя.
– Ишь ты, лешак, – хмыкнул, вскакивая в седло. – И не боишься, что они узнают, да огнем тебя сожгут али что… Живешь в дряни этой, в гноище… Ну да что… вольному воля. Погляжу еще на лешачонка.
Егор улыбнулся через силу.
– Благодарствую, генерал. Я уж знаю, вы все одно свое возьмете, да только теперь, может, приглядываться станешь… Да большой Охоты не будет…
– Нежная душа! – фыркнул Мартын и дал шпоры.
Конь взвился, рванул порывом ветра, растворился в темноте – и только гул пролетел по лесу за его копытами.
– Спасибо и на этом, – прошептал Егор. – Государь, господи, помоги справиться – а уж большего и не попрошу. И так много…
И медленно пошел к деревне по замершему настороженному лесу. После встречи с охотником бродить расхотелось.
Куница плясала на мушке, никак не поворачиваясь, как надо.
Ее гибкое тельце мелькало в ветвях, дразнило, егозило – но никак не попадало под выстрел. Федора охватил охотничий азарт, куница уже была делом принципа – хорошо добытая куница, с целой шкуркой, грамотная добыча – и ее мельтешня приводила его в бешенство. Он преследовал зверька уже давно, браня его на чем свет, браня себя – что тебе одна куница? прибыль? богатство? – но азарт понес и гнал вперед.
И вдруг куница слетела с ветвей вниз, скользнув между стволов в заросли стланика. «Вот тут ты и попалась!» – подумал Федор злорадно. Он рванулся вперед сквозь заросли с ружьем наперевес – и резко остановился, выскочив на открытое пространство.
На поляне, усыпанной рыжей хвоей, прижимаясь спиной к лиственничному стволу, стоял деревенский мальчишка в грязном вытертом тулупчике и больших разбитых сапогах. Тулупчик у него на груди оттопыривался; из-за пазухи вдруг мелькнула и пропала хитренькая кунья мордочка.
Мальчишка придерживал живой холмик руками. В его глазах, устремленных на Федора, горела откровенная враждебность.
«Вот волчонок, – подумал Федор, усмехнувшись. – Но диво-то… Как это он ее приманил?»
– Твоя, что ли? – спросил он дружелюбно.
Мальчишка сжал губы и помотал головой.
– Первый раз вижу, чтоб куницы прямо за пазуху сигали, – Федор улыбнулся потеплее. – Ты что ж, слово какое знаешь?
Мальчишка молчал, ежился и прижимал к себе куницу, которая, как видно, ничего не имела против такого обращения. Федор разглядывал его с возрастающим интересом.
«Любопытно, – думал он, – это что ж, он любую так приманить может? Диковинный парнишка… полезный. Вот кабы…»
– Да ты не бойся, – сказал он, продолжая улыбаться. – Не трону я твою куницу. И без нее полно в тайге…
Лицо мальчишки окаменело.
«Вот упрямец, – подумал Федор с сердцем. – Такому хоть рубль предложи, хоть два – не отдаст, коли уперся. Волчонок как есть».
– Ты чей такой? – спросил он, скрывая раздражение.
– Калганов… Симка… – тихо сказал мальчишка, облизывая и кусая губы. Помолчал, глядя на Федора. Его лицо нервно подергивалось, он прокусил губу до крови, слизнул красную капельку и еле выговорил: – Уезжай.