Но, как известно, человек предполагает, а Господь располагает.
Все-таки здешние морозы оказались не чета петербургским, а Вильгельм Карлович был немолод… Сказочно разбогатеть он не успел – прожил в новом, только что отстроенном доме чуть больше года, простудился, простуда перешла в воспаление легких – и упокоился под маленькой часовней на сельском погосте, оставив вдовой свою молодую жену, Софью Ильиничну.
Ей же показались невыносимо скучны мужнины денежные дела, угрюмые мужики, черные мрачные леса, вечный холод, одиночество… Дом в Петербурге был продан, родня жила в сумасшедшей дали, управляющий Вильгельма Карловича, зануда Гросс, был добропорядочен, честен, педантичен, имел черную волосатую бородавку на сухом деревянном лице, у крыла носа – и наводил ужасную тоску…
Софья Ильинична честно пыталась смириться с судьбой. У нее не было детей. Она играла на фортепьяно по нотам, выписанным из Петербурга, читала выписанные из Петербурга романы, плакала длинными вечерами, бранилась со скуки и досады с кухаркой и горничными и с удовольствием принимала у себя отца Василия и матушку Пелагею – единственных соседей, которых можно было с натяжкой назвать интеллигентными.
Строить в Прогонной, в Бродах или в Замошье школу и больницу ей хотелось только, когда они с Вильгельмом Карловичем ехали в поезде из Петербурга. По прибытии на место любому стало бы ясно, что этот ужасный северо-восток безнадежно нецивилизован, а варварам, среди которых встречаются сектанты, разбойники, беглые каторжники и конокрады, школы с больницами ни к чему. Они ничем не болеют и очевидно не способны усвоить даже простейшие знания. Во всяком случае, никто из этих жутких дикарей не обращался к барыне за помощью ни в том, ни в другом случае.
В среде дикарей бытовали ненормальные суеверия. Софья Ильинична даже всерьез рассердилась на свою еще петербургскую горничную Таню, за то, что она, наслушавшись этого вздора на кухне, порывалась донести до своей барыни сведения о бродячих мертвецах, оборотнях, леших и царе всех леших, которого аборигены называли хозяином или государем. Зато некоторые мерзавцы здесь не ходили в церковь, предаваясь всяческим мерзостям в своих скитах, с шарлатанами, воображающими себя новоявленными святыми.
Кратко говоря, воспитанному, утонченному, интеллигентному человеку жить тут было весьма и весьма тяжело, одиноко и печально.
И в это-то скучное и рутинное бытие, просто-таки как порыв свежего воздуха, ворвался Федор Глызин, купец из столицы.
Ах, это было уже совершенно не то время, когда Софья Ильинична морщила нос при слове «купец». Ну да, аршинник. Ну, положим, ваше степенство. Но это такие пустяки по сравнению с главным – все-таки закончил Коммерческое училище, все-таки образован и умеет говорить правильно, обходителен и мил. И молод. И душка. Сколько ему – двадцать пять? Двадцать семь?
И миллионщик. Хотя, что такое деньги?
Софья Ильинична долго тянула историю с продажей леса на своей земле, потому что боялась лишиться его визитов, когда сделка будет, наконец, заключена. Но визиты не прекратились, хотя каждый раз, когда Федор Карпыч собирался уезжать, у Софьи Ильиничны ныло сердце и хотелось плакать.
После подписания купчей Федор Карпыч подарил ей брошь. «На счастье, для успеха сделки»? Брошь с бриллиантом? Ну, это положим.
Софья Ильинична истово надеялась, что купцы не тратят денег просто так. Когда она начинала размышлять об этом, ее бросало в жар. Федор Карпыч занимал время и мысли, даже когда его не было рядом. Он будто чувствовал это – заезжал «поболтать», «выпить чайку» и «погреться» – и Софья Ильинична боялась подумать о том, что он может как-нибудь задержаться и… Он приносил с собой лесной запах. Он был громадный, сильный, с прекрасной черной бородкой, вовсе не купеческой, а куда более аристократичной, с карими глазами, в которых горел темный огонь… И сколько ему там – двадцать пять? Даже если тридцать…
Покойному Вильгельму Карловичу перед трагической кончиной сравнялось пятьдесят три… И кроме него ничего в жизни не было и ничего не предвиделось, если бы не Федор…
Софья Ильинична смотрела на себя в зеркало.
Федор Карпыч как будто собирался заехать нынче. Вдруг и вправду заедет. Софья Ильинична была одета по-домашнему, лиловое платье сшито капотом – но петербургский лоск, и соболиные оторочки, и вырез смелый. Не декольте, но…
Все выглядит неплохо, совсем неплохо, а глаза у отражения все равно испуганные. А вдруг и нынче не заедет. Передумает.
Он ужасно независим. И непредсказуем. Не то, что господа «нашего круга» в Петербурге – всегда можно догадаться, что скажут в следующий момент, ведь скажут именно то, что положено. А он…
В нем есть что-то варварское. Что-то дикое. От чего ноги становятся ватными и тянет низ живота. Не страх, но так близко…
Софья Ильинична пристально посмотрела на свое лицо. На морщинки в уголках глаз и пухлые бело-розовые щеки. А вдруг он младше ее?! И брошь эту действительно…
Прошел скучный завтрак. Софья Ильинична бродила по дому, не находя себе места. Приближался обед, а она никак не могла заставить себя перестать ждать. Ясное утро превратилось в серый пасмурный день. Уже в четвертом часу по полудни, в час, когда пора было бы уже распорядиться об обеде, но было никак не распорядиться, Таня вдруг вошла сообщить, что «Федор Карпыч приехали».
У Софьи Ильиничны больно оборвалось сердце. Она вскочила с дивана, зачем-то села снова, опять вскочила, чувствуя как кровь приливает к лицу, и чувствуя себя отчего-то некрасивой и ничтожной – а Федор вошел угрюмый, с каменным лицом, глаза вприщур…
Улыбнулся напряженно.
– Добрый день, Софья Ильинична.
Софья Ильинична протянула для поцелуя дрожащую руку. Федор ее поцеловал – и его губы были холодны.
– Что-нибудь случилось? – спросила Софья Ильинична упавшим голосом.
Федор выпустил ее пухлую ручку, мягкую до бескостности, взглянул в лицо. Ишь, и губы задрожали. Жалостливая ты наша, подумал он с неожиданной тихой злостью. Уже, тороплюсь тебе все рассказать. Жди.
– Ничего плохого, конечно, не случилось, – сказал подчеркнуто спокойно. – Мужики дурят. Я озяб, Софья Ильинична, холодно в лесу. Вы бы пуншем угостили меня…
– Вот, пунш, – пролепетала барыня, заискивающе улыбаясь. – Сейчас обедать будем – вы останетесь обедать? Таня! Таня!
Федор кивнул, уселся на диван, от которого пахло пачулями, стал смотреть, как она суетится. Шикарная, что называется, гостиная – английский ситец, гнутое дерево, атласные обои… Шикарная, что называется, женщина. Сливки с малиной. Переговорила со своей затянутой девкой. Спрашивает, удобно ли мне, заглядывает в лицо, а в глазах прямо-таки собачья преданность…
Чувствуя странную смесь отвращения и возбуждения, какую у него обычно вызывали публичные женщины, Федор рассматривал ее шею и грудь, открытые довольно откровенно, ее жалкое лицо, мелко дрожащие пальцы – и вдруг представил совершенно отчетливо, как сейчас повалит ее на диван, сдернет это сиреневое и пушистое с груди, задерет юбку… Ведь не пикнет, подумал Федор и нежно улыбнулся. Так и будет смотреть собачьим глазами. Ее теперь хоть с кашей съешь.
– Кушанье готово, – сообщил лакей с толстой мордой мужика обленившегося и разожравшегося – чрезвычайно, на взгляд Федора, противный.
– Пойдемте в столовую, Федор Карпыч, – обернулась к Федору барыня с такой же заискивающей улыбкой. – Надеюсь, вам понравится обед. Тут утром мужик принес глухаря, так что будет такое жаркое…
Федор нагло заглянул за вырез ее платья. Софья Ильинична зарделась, потупилась, засуетилась еще больше – у нее даже глаза увлажнились и нос порозовел. Федор встал с дивана.
Не буду я, подумал он злорадно. Ей так до смерти хочется, чтобы я был с ней лесным дикарем, что… не буду. Сама приползет.
В столовой Федор ел и наблюдал.
Софья Ильинична хваталась дрожащими руками за столовые приборы, мяла и комкала салфетку, пыталась придумать, о чем говорить и не могла. Федор не собирался сегодня облегчать ей эту задачу. Когда он еще только приехал и его представили барыне Штальбаум, он поговорил достаточно. Тогда ему еще хотелось понравиться, и историй было рассказано как раз столько, чтобы надолго отбить охоту развлекать разговорами. Теперь он следил за мучениями Софьи Ильиничны с удовольствием, несравнимым с удовольствием от обеда.
– Погода нынче сырая… – лепетала барыня, нервно ломая кусочек хлеба. – Вам нравится Тургенев? Не правда ли, очень мило?.. Вчера дождь лил всю ночь… и я всю ночь не спала…
– Вот как, – Федор улыбнулся. – Это печально. Что же вам помешало?
Побледнела, покраснела, снова побледнела. Промолчала.
Хочет рассказать, как она несчастна, подумал Федор и улыбнулся еще нежнее. Но не рассказывает. Ломается? Ну-ну…
Обед закончился. Федор ушел в гостиную, взял с этажерки книжку – французский роман – и принялся его листать, следя за Софьей Ильиничной краем глаза. Молчал. Ситуация его забавляла именно потому, что барыню пугало и угнетало молчание.
– Это невыносимо, – в конце концов прошептала барыня совершенно убито.
Федор оторвался от книги.
– Что же?
На щеках барыни вспыхнули красные пятна. Она подняла глаза, полные слез, ее лицо показалось Федору более жалким, чем обычно.
– За что вы меня мучаете, Федор Карпыч? – пролепетала она еле слышно.
Федор прикинулся безмерно удивленным.
– Я вас мучаю, вот как? Чем же?
– Федор Карпыч… я вам наскучила?
Федор рассмеялся.
– Глупости! Я в вашем обществе, моя очаровательная соседка, душой отдыхаю.
– Федор Карпыч… – голос Софьи Ильиничны задрожал. – Я… вы, наверное, не пожелаете это слышать, но я…
– Я не понимаю, – сказал Федор обезоруживающе наивно
– Я… ничтожная женщина… я… не должна… я вас… люблю… и теперь… вы, вероятно…
Федор закрыл ей рот поцелуем. Она застонала и повисла у него на руках. Насмешливое загорелое лицо встало перед глазами, Федор сдернул с плеча барыни сиреневую тряпку – и его пальцы погрузились в ее плечо, как в сливочный крем, оставив красные отпечатки-ягодки и привкус приторной сладости на языке.
Медовенькая, подумал Федор с холодной насмешливой злобой, и дернул ткань так, что дождем посыпались пуговицы. Я ж тебя, плюшка, думал он глядя на ее запрокинутое, побледневшее, жалкое лицо с зажмуренными глазами и задыхаясь от той же злобы и неожиданного приступа похоти. Роскошная женщина, думал он, не видя ее податливого, мягкого тела, видя то, другое, сильное, гибкое, как тело ласки, смугло-золотое, завидную добычу…
И только спустя немного времени, случайно встретившись с барыниным по-собачьи преданным взглядом, Федор вспомнил, что собирался сделать дальше…
Две рябины с гроздьями ярких ягод клонились ветвями друг к другу, образуя подобие ворот. Из-за этих ворот тянуло промозглым холодом. Егор вздохнул, тронул стволы, прошел под воротами – вышел из Государева леса в человечий. Из чистого в грязный, как любят говорить охотники.
Который раз удивился – даже воздух здесь другой. Злой воздух. Чем ближе к человечьему жилью, тем сильнее давит. И не запах, нет. Пахнет в деревне как раз хорошо: живым пахнет, дымом, сеном, теплом, хлебом, навозом… А тяжесть эта – людская жадность, глупость, злоба… пачкают мир, чистейший, потому что мир этот ничего такого не знает…
Только надо отдать людям должное, доброты и любви чистый мир не знает тоже. Только гармонию и строжайший порядок, прекрасный и безжалостный, как арбалетная стрела. Холод предрешенности и весы случая. И все. Потому Государю и понадобились люди, оттого зовет он их солью земли и берет на службу – еще во плоти или потом, когда тленную плоть заберет земля.
Задумавшись, Егорка не заметил, как вышел на берег Хоры. Холодная медленная река в осыпях и размывах красноватой глины берегов, казалась свинцово-серой, отражая белесое, сероватое, хмурое небо. Седые клочья тумана плыли по этой ленивой воде; ярко-желтый березовый листок горел над таинственной темной глубиной чародейским золотым пятаком…
Вокруг стоял ненарушимый сонный покой. Птицы перекликались нехотя. Бурундучок, полосатый друг, спустился с лиственницы поздороваться. Егорка порылся в карманах. Отыскал кусочек давешней сайки да пару-другую кедровых орехов. Булку бурундук съел, с некоторым сомнением, но съел – чай, подумал, что иначе Егор полевкам отдаст, а эти все умнут – а орешки запихал за щеки и унес в захоронку. И то сказать, хозяйственный мужик, домовитый – зима-то не за горами… Егор улыбнулся на прощанье.
Через сотню шагов, в зарослях тальника встретил лису. Увидав Егора, она уселась, подобралась, взглянула снизу вверх цепким разумным взглядом – тут крошками не отделаешься, тут важная барыня, серьезная.
– Как охота? – спросил Егор.
Лиса насмешливо улыбнулась, открыв белые клыки между черных губ, небрежно прошлась языком по усам – куда выразительнее.
– Ох, неужто ж мыши одни? Чай, прибедняешься, Лазаря поешь, – рассмеялся Егорка. – Видал я, каких ты ребят в лето вырастила – чай, не на одних мышах-то?
Лисья улыбка сделалась умильной.
– Ну да, знаю я, знаю, – Егор присел, протянул лисе руку, она обнюхала пальцы. – Видишь, им-то тоже не сахар… А медведю и росомахам-то куда похуже твоего будет. Место свое оставил из-за этой вырубки медведь-то. Найдет ли новое до снега… а ты говоришь – мыши!
Острая черная мордочка опечалилась. Лисе не было дела до медведя и росомах, но она блюла хороший тон. Егор усмехнулся. Хищники тонки душой и умны… совсем как люди…
Лиса будто мысли услыхала – спохватилась, ткнулась холодным носом в Егорову ладонь, юркнула в кусты – сполох рыжего огня, золотая красавица. Егор выпрямился. Люди говорят, леса беднеют зверем – а должны бы говорить «мы убиваем зверя без счета». Кому из деревенских мужиков оказалось бы дело до души этой лисы, если бы она на свою беду попалась у него на дороге? Шкурка – и все. Прекрасная, дорогая шкурка…
Но надо сказать справедливости ради, что до собственных душ им тоже не было дела.
Егорка вздохнул и пошел дальше. Деревня была уже совсем близко; дом мельника, большой и богатый, крытый железом, с широким подворьем, возвышался на берегу Хоры рядом с мельницей – и был уже виден во всех тонких частностях – даже красные цветочки бальзамина на подоконнике.
Егорка только успел ощутить запах и тепло, как вдруг прямо перед ним возник Симка, собрался из речного тумана, как истый лешачок – будто научил кто. Егорка улыбнулся – но Симка на улыбку не ответил, заглянул в лицо больными глазами, облизнул губы, скула судорожно дернулась…
– Нехорошо с мамкой вышло, да? – спросил Егор, который потихоньку начинал понимать Симку без слов, как понимал любого из дивьего люда – все на лице да на душе написано.
Симка просиял моментальным восторгом от быстрого понимания и тут же снова помрачнел, кивнул, потянул за собой. Егорка, ускоряя шаги, пошел за ним к дому мельника. Теперь уже и голоса на подворье слышались отчетливо – действительно, нехорошие голоса.
Егорка, обнимая Симку за плечи, вошел в распахнутые ворота – и все это увидел. У крыльца стояла Матрена и теребила концы платка. Она пыталась развязно улыбнуться, но улыбка выходила заискивающей и жалкой. На крыльце, уперев руки в бока, глядя на Матрену сверху вниз, что было весьма удобно с высоты пяти крутых ступенек, возвышалась мельничиха, баба статная, дородная, с белым надменным лицом и будто писаными яркими бровями.
– Кого это так осетило, что он четвертной тебе отвалил-то? – говорила мельничиха с гадливой ласковостью. – У тебя ж, милая, товар-то гроша ломаного в базарный день не стоит…
– Да это, может, и не оттуда, а я, может, насбирала, – пробормотала Матрена, но мельничиха перебила ее:
– Да нет, милая моя девушка, это тебе кто-то с перепою махнул, то ль бумажки, то ль рожи твоей не рассмотревши. Где тебе четвертной насбирать, ежели косушка водки у Силыча пятачок стоит? Ты ж что наживешь, то и пропьешь, для того и наживаешь…
– Ты, Аксинья, все не об том баешь, – попыталась возразить Матрена. – Что это – я про корову тебе, а ты мне – про это самое… Ты скажи…
– Да я-то скажу, – рассмеялась Аксинья, запахиваясь в цветастую шаль. – Чего не сказать-то? Корова-то две полсотни стоит, а ты с четвертным приволоклась, да еще споришь… С настоящей-то бабой договорилась бы я, а с тобой никак нельзя, ты ж отработать-то только лежа и можешь. Нам это ни к чему.