Ехали по жнивью, напрямик, и выехали к речке. В
лицо им пахнуло сладостной влажной прохладой.
— Не искупаемся? — спросил Бекишев.
— Можно...
Привязали лошадей и разделись в тени под ивами. На
речке в этот час было нелюдно, только метров на сто
повыше прыгала и плескалась в воде стайка голых
коричневых мальчишек.
Коростелев сбежал с берега, нырнул, вынырнул и
поплыл красивым кролем. Бекишев плыл на спине,
блаженно зажмурив глаза.
— Ах... хорошо!—сказал он.
Выходя на берег, чувствовали во всем теле свежесть,
бодрость, могучий бег крови. Коростелем лег ничком на
песок.
— Хорошо! — повторил Бекишев.
— Каждый бы день раза два так окунуться,—сказал
Короетелев, прижавшись щекой к песку, — никакого
курорта не -надо.
— Я каждый день купаюсь.
— Не понимаю, — сказал Короетелев.
— Чего не понимаете?
— Как это вы ухитряетесь каждый день. Я с утра как
закручусь — только тогда и опомнюсь, когда все люди
спать полегли. Иной раз подумаешь: эх, сбегать бы на
речку! — и ни черта времени не выкроишь.
— Вот — выкроили же, — улыбнулся Бекишев,
одеваясь.
В белой рубашке с засученными выше локтей
рукавами, коренастый, сильный, он сидел рядом с Коростеле-
вым, выбирал, не глядя, из песка маленькие круглые
ракушки и бросал их в воду, в какую-то ему одному
видимую мишень.
— Не знаю, — сказал Короетелев нехотя, — живу я
как будто правильно....
— Это вам кажется, — сказал Бекишев и,
нацелившись, бросил ракушку.
— По-вашему — неправильно живу?
— Абсолютно неправильно.
— Это почему же?
— Даже искупаться времени нехватает. Что же тут
правильного? Ну, купанье — полбеды, мелочь; а вот то,
что вы не учитесь, это уже совсем неправильно и даже
преступно.
Эта мысль не раз приходила Коростелеву в голову, она
была тревожная, он гнал ее. «Когда мне! — думал он. —
Вот наладятся дела, тогда буду учиться».
И сейчас он сказал:
— Пока не приведем совхоз в цветущее состояние, мне
учиться некогда. Данилов говорил, зимой курсы какие-то
будут в области для директоров совхозов,— значит,
съезжу, поучусь. А что касается купанья и (прочего, то я
сколько раз, еще даже когда пионером был, составлял
режим дня, и моментально этот режим летел кувырком,
не знаю почему.
— Вы уверены, — спросил Бекишев, внимательно
дослушав до конца, — что вам удастся привести совхоз в
цветущее состояние, не учась систематически и всерьез?
Жизнь идет вперед — не боитесь отстать?
— А наша практика? — возразил Коростеле©,
поднимаясь с живостью. — Практику вы ни во что не считаете?
— Не верю в теорию без практики,—сказал
Бекишев. — Не .верю в практику без теории. Через пять лет
вы не сможете руководить совхозом. Даже раньше: через
два-три года. — После каждой фразы он быстрым и
резким движением бросал ракушку. — Через десять лет
-почувствуете себя балластом. Те самые люди, которыми
вы сейчас руководите, опередят вас. И ничто вам тогда
не поможет — ни боевые заслуги, «и практические
знания, ни то, что вас любят,— да, вас любят, полюбили...
очень хорошо относятся... но, все равно, отставания не
простят.
— А время-то, время!—закричал Коростелев.— Где
я его возьму, ведь сутки-то мне никто не удлинит!
И тут Бекишев рассердился — в первый раз. Словно
туча нашла на его лицо, и взгляд стал жестким.
— Не хочу уговар.ивать, будто вы маленький, —
сказал он холодно, не глядя на Коростелева. — Ребяческая
увертка. Вы ее придумали, чтобы перед самим собой
оправдаться. А тут просто лень, обыкновенная
мальчишеская лень, вот как школьнику не хочется учить уроки...
Поехали.
«Он прав, и .нечем крыть, — думал Коростелев,
одеваясь.— Надо, надо учиться! — думал он, едучи вдоль
берега рядом с Бекишевым.— В этом году, кажется, уже
поздно подавать заявление; но в будущем подам...
обязательно! А то — в само-м деле, отстанешь, безнадежно
отстанешь, пропадешь!..»
Летом жизнь становится уже совершенно лучезарной.
Летом человек купается в речке, потом вылезает на
берег, чтобы обваляться в горячем песке, как котлета в
сухарях, и тут же из песка строит крепости и города,
потом опять лезет в воду, и вслед за ним ныряют с берега
длинноногие лягушки, а на кончике ветки садит, задре-
, мав, вся в солнце, золотая стрекоза и чуть-чуть
покачивается вместе с веткой.
Летом роща, которая зимой так далеко, оказывается
расположенной совсем близко от дома; Сережа ходит
туда каждый же&ь. Это первое лето, что мама разрешала
ему ходить в рощу с мальчиками, без взрослых. А как
без взрослых хорошо, если бы они знали!
Летом не надо зашнуровывать и расшнуровывать
ботинки (никчемное занятие, придуманное на страданье
людям) и вообще тратить время на одеванье и разде-
ванье: бегаешь в трусиках, й только вечером мама кртз-
чит с крыльца:
— Сережа, где ты? Иди надень рубашку, уже свежо!
И каждый день щедро дарит нежданные открытия и
радости.
Самая большая сережина радость этим летом —
галка.
Галку принес Васька. Она была желторотая, летать не
умела, ходила с трудом, припадая к полу и волоча хвост.
— Где ты ее нашел?—спросил Сережа.
— У нас в саду, на земле,—ответил Васька. — Из
гнезда выпала.
— А почему ты не положил ее обратно в гнездо?
— На ней не написано, из которого она гнезда. Там га-
лочьих гнезд до черта. Не в то гнездо положишь, они ее
до смерти забьют.
Галка открыла клюв и крикнула: «кар!»
— Есть хочет, — сказал Васька.
Сережа ножиком раскопал землю под сиреневым
кустом, нашел несколько дождевых червей и дал галке.
Она проглотила их, давясь от жадности, и заорала еще
громче: «кар! кар!»
— Подари мне ее, — сказал Сережа.
— А что за нее дашь? — спросил Васька.
— Я не знаю,— грустно сказал Сережа, чувствуя, что
сейчас Васька его ограбит.
— Ладно, сговоримся, — сказал Васька, не придумав
сразу, какую бы цену положить за галку. — Ты ее,
главное дело, корми хорошенько, то издохнет. Они,
воронье, ненасытные.
Он ушел, а черная, 'взъерошенная, орущая и вертящая,
головой птица осталась у Сережи.
Кот Зайка, разбуженный ее -крик-ом, вышел,
потягиваясь, на террасу и осторожно принюхался.
— Не смей! —закричал на него Сережа. — Не смей ее
трогать! Я тебе дам!
— Ох, Сережа,— сказала Марьяна,— и нажил же ты
себе хлопот...
Теперь Сережа с утра до вечера был занят работой:
копал землю и добывал червей для галки. Галка жила
в его комнате, в коробке от кубиков, выложенной внутри
мягкими тряпочками и ватой. Целый день ее
требовательные крики разносились по дому. Время от времени
нужно было ее поить: она задирала голову и разевала
клюв, и Сережа лил ей в рот воду из чайной ложки.
Дверь и окно приходилось охранять, чтобы Зайка ие
забрался в комнату.
— Отвратительная птица! — сказал Иконников.—
Удивляюсь, Марьяна Федоровна, как вы позволяете.
А как не позволить, если Сережа привязался к этой
птице?
— Галя-Галя! — кричал он со двора, неся ей червей
в игрушечном ведерке, и галка отзывалась из комнаты
неистовым: «кар!»
Он кормил ее и приговаривал:
— Бедная! Голодная! Ну, ешь, ешь, Галя-Галя-Галя!
Так он приучил ее к кличке.
Прошло недели две, и галка отказалась сидеть в
коробке. Она потребовала, чтобы ее выпустили на воздух.
Сережа отворил дверь. Вертя голо-вой, поблескивая
бусинками глаз, галка перебралась через порог, перешла
столовую и вышла на террасу. Там под стулом, развалясь,
спал Зайка. Он открыл глаз и посмотрел на галку...
Галка, выпятив грудь, подошла к нему, каркнула и ударила
его клювом в глаз — Зайка едва успел зажмуриться... Он
сел и некоторое время наблюдал за галкой; потом,
видимо, решив, что лучше не связываться, угрюмо и
обиженно удалился в комнаты.
Галка росла. Деловитой походкой, переваливаясь и
подскакивая, она ходила по дому и по двору. Сама
копалась под кустами сирени — искала червей. За обедом
взлетала на стол и выхватывала из тарелок макароны и
капусту. И Зайка и собака „Букет боялись ее: она
взлетала им на голову и больно клевала в темя. У кур
поднимался переполох, когда галка приближалась к
ним,
Она воровала блестящие вещи: исчезали чайные
ложки, пропали маленькие марьянины ножницы. Не сразу
догадались, что искать их надо в галкиной «коробке
(спала она попрежнему у Сережи, в коробке от кубшшв).
Тетя Паша боялась снять очки: только положит их на
стол или на подоконник — глядь, галка уже подбирается
к ним, бочкОхМ, вприпрыжку, нацелившись вороватым
глазом.
— Ее нужно посадить в клетку! — сказал Иконников.
Но никто с ним не согласился: в этом доме никогда не
держали птиц в клетках.
Мальчики Дальней улицы были от галки без ума.
— Галя-Галя! — по целым дням раздавались крики на
улице.
— Кар! — отвечала галка, но на чужой голос не шла,
чем особенно гордился Сережа.
Она ходила с ним на прогулки. Он шел, окруженный
мальчиками, а она сидела у него на плече.
Однажды она исчезла из дому. Сережа бегал по всему
городу и звал: «Галя-Галя!» Она не отзывалась. Сережа
плакал и опять звал. Вечером Марьяна силой увела его
домой и уложила в постель. Он посмотрел на пустую
коробку, стоявшую на комоде, и залился слезами. Вдруг
кусты за окном зашумели, и галка «влетела в комнату —
и прямо к Сереже!
— Галя-Галя! — закричал он, вскочив.
На но'ге у нее был обрыво-к тряпки.
— Подумай, Сереженька, — сказала Марьяна, — ее
привязали, а она оборвала привязь и прилетела к тебе!
Но потом галка все-таки покинула Сережу. К ней
стала прилетать другая галка, они подолгу гуляли вместе по
двору и о чем-то совещались.
— Они улетят, — сказала Марьяна. — Они задумали
вить гнездо. С этим ничего не поделаешь, Сереженька.
Птица должна вить гнездо.
И галка улетела. Это было очень грустно, но ничего
не поделаешь — Сережа понимал, что ничего не
поделаешь.
Два раза галка прилетала в гости. Ходила по террасе,
пугала Зайку, выхватывала макароны из супа,— а
другая галка сидела на ветке и смотрела, как ее подруга
безобразничает в гостях.
Потом они перестали прилетать. Должно быть, они
были очень заняты постройкой гнезда, и у них не было
времени ходить в гости,
Вот школа. Ее только что построили. С светлых
кирпичей, из которых она сложена, еще не облетела
розовая пыльца.
У школы две трубы. Из обеих труб идет дым: топят
печи, хотя до холодов далеко — дни стоят золотые,
погожие; топят, чтобы скорее просохло здание.
Много разных красок пошло на школу: крыша
зеленая, пол коричневый, классы светложелтые с белым,
коридор голубой. Все краски пахнут одинаково:
новизной, праздником, ожиданием.
Привезли оборудование: парты, стулья, столы,
шкафы, большие классные доски, два круглых синих
глобуса и баки для воды: откроешь кран — вода в рот
фонтанчиком.
Тащили шкаф в IV класс, шкаф упирался, оцарапал
косяк, на свежеокрашенном полу оставил след своей
грубой деревянной ноги. Пришел маляр, закрасил след,
велел, чтобы два дня никто не входил в IV класс.
Пустырь вокруг школы очистили от стружек, щепы,
обломков кирпича. На расчищенной земле лопатой,
колышками, бечевкой наметили линии будущих аллей,
контуры будущих клумб, ягодников, опытных грядок.
В школу шли комиссии, одна за другой: строители,
врачи, учителя. Сам председатель райисполкома пришел
и сам секретарь райкома партии Иван Никитич Горель-
ченко. Они неловко присаживались на маленькие парты,
на которых еще никто не сидел, против больших черных
досок, на которых еще ничего не было написано, и лица
у них становились смущенными, потому что все они в
этот миг вспоминали свои школьные годы, и все
чувствовали умиление, и все старались это умиление скрыть.
Один Иконйиков был недоступен подобным слабостям.
ПО
— Ну, как?—спросил его Коростелев.— Хороша шко
лочка?
— Очень пахнет краской,— сказал Иконников и
поскорей пошел на свежий воздух, обмахиваясь чистым
платком... Но черт с ним. Сегодня, когда всё — новизна,
праздник, ожидание,— не будем говорить об Иконнико^
ве. О нем в другой раз, когда испортится погода и будет
плохое настроение.
Последние дни августа. В школу приходят отцы и
матери, приводят детей, ^приносят метрики и справки об
оспопрививании.
Две матери зашли в канцелярию. Двое детей,
мальчик и девочка, ждут их в коридоре.
— Мне уже давно семь лет,— говорит девочка.— Мое
день-рождение было в марте. А твое когда?
У нее рыжие косички, завязанные крендельками на
ушах, и черные живые глаза. Мальчик смотрит на нее
озадаченно.
— Я могу нарисовать пароход, — говорит он.
— Фу, пароход! — говорит девочка.— Пароход
каждый дурак умеет. А ты умеешь нарисовать лошадь?
Проходит Марьяна со стопкой книг.
— Если она захочет поставить меня на колени,—
говорит мальчик,— я все равно не стану.
— Она не будет ставить на колени,— говорит
девочка.— Она нас будет выгонять из класса.
И они провожают Марьяну долгим взглядом.
...Первое сентября, первый день нового учебного года.
Нежарко светит утреннее сентябрьское солнце.
Треугольником пролетает в небе журавлиная стая. И дети идут
по полям, размахивая сумками.
Когда прозвучал звонок, возвещавший конец урока,
Марьяна построила детей в пары, вывела во двор и сдат
ла матерям, пришедшим встретить своих малышей. Под
материнской охраной первый класс организованно
направился в поселки, по домам. «Почти такие же
маленькие, как мой Сережка,— подумала Марьяна, глядя им
вслед.— В классе они не кажутся такими
маленькими...»
. Она вернулась в класс, села на парту и посидела,
поддерживая голову рукой, отдыхая от впечатлений,
нахлынувших на нее в этот первый день ее самостоятельной
работы.
. Невозможно сразу запомнить, как кого зовут.
Запомнились имена тех, кто шалил, вообще как-то проявлял
себя. Девочку с рыжими косичками, завязанными на
ушах крендельками/ зовут Серафима, Фима. Она все
время шепчется с соседями; поссорилась с девочкой,
сидящей за нею. Ссора была шопотом, но все перестали
слушать Марьяну и смотрели на ссорящихся. Пришлось
прервать урок:
— Что у вас там делается, ребята?
— Она взяла мою резинку и не отдает! — сказала
Фима, сверкая черными глазами.
— Встань! — сказала Марьяна.— Когда к тебе
обращается преподаватель, надо встать.
Фима встала.
— Теперь отвечай мне.
— Она взяла хмою резинку "и не отдает,— уже
спокойно доложила Фима.
— Положите резинки, вообще все ваши вещи, в
парты,— сказала Марьяна.— Чтобы на партах ничего не
было. Положите руки назад, вот так. Смотрите на меня й
слушайте внимательно, потому что то, что я сейчас
говорю, очень важно.
Все зашевелились — им нравилось выполнять
приказания учительницы, да и рады были подвигаться,— и стали