Мне вдруг стало мерзко: неужели за напускным весельем крылась правда? Надеялся подзаработать? Какая мерзость! Меня передернуло от чувства брезгливости.
– Об этом разговаривай с командирами, а меня оставь в покое! – И, с силой отдернув руку, зашагал в парк.
– Ха-ха! Поверил! Не таковский – я дороже! С дерма пенок-то немного снимешь. Процветай! – с нервным смешком неслось мне вслед.
Ишь ты, банок! Я вдруг представил голого Рубцова и развеселился. На умывание по утрам Долгов заставляет нас идти без нательных рубах, голыми до пояса. Довольно крякая и посапывая, сам он подлазит спиной под кран, неторопко моется, потом растирает вафельным полотенцем могучее, бугристое, в желваках мускулов тело. Обычно рядом с ним моется Уфимушкин: стиснув тонкие губы, терпеливо обливается обжигающей водой и делает это ровно столько, сколько сержант Долгов. А Рубцов… Смешно! Тело худое, нагнется – выпирают ребра, будто клавиши аккордеона, – садись, наяривай. Моется боязливо, и, случается, кто-нибудь брызнет на него: по-женски взвизгивает, таращит белки, зло замахивается… И он-то мне – банок!
После испытал к нему жалость чисто человеческую и умолчал, никому не сказал о разговоре. В конце концов, как ни крути, а виновен в неудачах Рубцова: не появись я в этом расчете, он по-прежнему был бы наводчиком. Но поделом ему – он отверг мою помощь тогда, в классе, обидел. И вообще мне неприятна его физиономия, а теперь он раскрылся еще с другой стороны. "Нет в жизни счастья" – вспомнилась его татуировка. У меня его тоже немного…
Перепалка внизу назревала серьезная. Гашимов скороговоркой наседал:
– Слушай, Рубцов, какая мелочь? Всякая штучка-мучка важна!
– Ты все, чудак, никак не поймешь, в чем виноват? – подал с легкой усмешкой голос Сергей. Они только что вместе с Гашимовым принесли воду в мятых, темных от масла ведрах – мыли гусеницы. Сергей разогнулся – рукава гимнастерки засучены, в руке грязная тряпка, из-под пилотки, чудом державшейся на затылке, выбились мокрые сосульки волос.
– Понимал волк кобылу! Кому надо, пусть понимает.
– То-то и оно, что и тебе надо… С позицией? Так в этом деле и маршалы, бывает, ошибаются, не то что сержанты. А вот ту железку, гайку, какую подложил комбат, делите на двоих вон с ним! – он кивнул в мою сторону. – Эй, там?
Я сделал вид, что не слышу. Меня все больше раздражали шуточки Сергея, они становились противными. Чаще отмалчивался или просто отходил от него. А сейчас мне и без него было тошно.
– На месте сержанта Долгова обоим бы вам прописал ижицу. А уж на собрании расчета с песочком протрем – держитесь!
– Нашелся протиратель! – огрызнулся Рубцов. – Рот у тебя только, смотрю, философ, большой – много надо!
– А чего ж? Чем больше, тем лучше. Батя учил: ты, Серега, мало себе никогда не бери, а еще больше давай другим. Вот как хочешь понимай философию…
– А-а, пошел ты! – Рубцов вдруг двинул ногой пустое ведро – оно загрохотало, отлетая. – Давно не проявлял свою сознательность? Валяй, отвесь на копейку.
– На рубль готов.
– Только для других прибереги свой товар: я – деэмбе, осенью сделаю ручкой!
– Остынь, не торопись, как голый в корыто! Гашимов, сидевший на корточках перед гусеницей, подскочил, будто его внезапно укололи в мягкое место.
– Слушай! Надоело: "деэмбе", "деэмбе"! Ты человек?
– Имей в виду, Андрей, у злых лысина быстрее появляется! Точно. И еще тебе совет. – Сергей свободной от тряпки рукой поправил пилотку, подмигнул Гашимову: сейчас, мол, еще подкину! – Умрешь, закажи на плите надпись всего из двух слов: "Вот так!" И коротко, и люди будут думать: какой, должно быть, веселый был человек.
Кто-то гоготнул, словно икнул. Уфимушкин с паклей в руке тянул тонкие губы. Из-за установки выскочил Рубцов, багровый, будто калился у жаровни; вертел узко посаженными глазами – ни дать ни взять раскручиваются гироскопы. Брызгая слюной, он что-то пытался говорить, но его забивали:
– Нет, тебя оставят, не демобилизуют, попросят: "Товарищ Рубцов, живите, не служите, ешьте только кашу с маслом – и все!"
– А здорово надпись-то: "Вот так!" Вы, мол, там, а я тут.
– Весе-е-лый человек! – сморгнув под очками ресницами, улыбнулся Уфимушкин. – Ничего не скажешь.
Нестеров, расставив широко, ходулями, ноги, подзадоривал:
– Я б не обижался, Андрей! Еще спасибо за такую надпись сказал бы.
Гашимов, обхватив руками голову и качая ею от удовольствия из стороны в сторону, повторял сквозь смех свое обычное "вай, вай". Привлеченные шумом, от других установок подходили солдаты, интересовались, что произошло, а узнав, зубоскалили, подливая масла в огонь.
Чем бы все кончилось, трудно судить, потому что Рубцов уже наскакивал, как косач на току. Да и Сергею изменил его обычный шутливый настрой, и, хоть он пытался сохранять спокойствие, рыжеватые брови его насупились. Тряпку он отбросил и зачем-то тер руку об руку.
– Вот уж верно – неодушевленный предмет. Точно! Солдатскую получку получаем без кассира, куревом торгуем без продавца – подходи бери, а у него будто шоры на глазах: слепой!… Да ты понимаешь, что это значит?
– Один ты понимаешь? Заткнулся бы уж, моралист!…
– Все понимают! – невозмутимо отчеканил Сергей. – Ты как раз один не понимаешь.
В эту-то минуту из-за соседней установки вывернулся Долгов и, кулачищами раздвинув столпившихся, оказался в центре, крякнул так, что смешки, шутки оборвались, будто их и не было. Я невольно провел рукавом по глазам, смахивая пот: хорошего не предвещал гневный вид Долгова. Короткая шея напряглась, видно было, как набрякли кровью жилы, побелели крутые ноздри, а из глаз под сдвинутыми бровями зримо выплескивалась наружу скопившаяся в нем лютость.
Грозу почувствовали и оба спорщика: у Сергея застыла на губах неопределенная улыбка, Рубцов обиженно потупился.
Голос Долгова зазвучал глухо, с чуть сдерживаемым раздражением:
– Цирк, значит, устраивать?… Пусть потешаются? Мало на занятиях оскандалились? Так? После ужина расчету собраться в ленинской комнате, – острый кадык его скользнул мослаком. – А пока каждому… по одному наряду, чтоб без обид. Всем продолжать работу! Не базар тут.
– Вот Рубцов, товарищ сержант, – заметно вытянувшись, виновато произнес Нестеров. – Возбуждается, будто расстроенный контур.
Долгов пропустил мимо ушей его слова. Не удостоив никого взглядом, полез на уступ, сгорбившись, перекинул ногу в темный проем люка боевой рубки.
Солдаты расходились, а я вдруг подумал о никчемности, мелкотравчатости происшедшего. Неужели те ошибки, тот "посторонний предмет", так значительны, серьезны?
9
Перед самым уходом из парка, в ожидании построения, солдаты толпились возле курилки, лениво переговаривались, дымили папиросами. У меня ныла спина, дрожали натруженные мускулы, словно кто-то, намотав их на кулак, тянул весь день-деньской. Сидел на скамейке, низко нагнувшись, бесцельно разглядывая горку окурков на дне прокопченной бочки, врытой в землю.
Сергей, сидевший рядом, пытался шутливо и негромко говорить об этой истории с Рубцовым, о том, что ни за понюх табаку влип… Можно было позавидовать его быстрой отходчивости!
– А поди докажи этому гималайскому, что не верблюд! – с улыбкой и легким огорчением в голосе заключил он, отбрасывая папиросу в бочку. Она зашипела там. Сергей вздохнул. – Хотя за цирк тот треклятый причитается… Ввязался. А ты-то что кислый?
Я не успел ответить, да и нечего было ему сказать: кто-то меня сзади увесисто, бесцеремонно прихлопнул по плечу. Пушкарев! Рыжая мокрая челка торчит из-под пилотки (тоже драил установку!), рот, полный мелких зубов, раскрыт до ушей, глаза щелками – улыбается, будто новенький пятак нашел, черт его дери! У меня екнуло сердце: не зря шут подкатил.
– Привет беглецу! (Я покраснел. Хорошо, хоть не во все горло! Шастнул глазами – вокруг продолжались свои разговоры, и только Сергей насторожился.) Присушил такую девку и – тягу в кусты? Хочешь новость? В воскресенье нас ведут в совхоз, культурные связи, шефство, понимаешь! – Он подмигнул. – И "мушка" и Надя будут.
– Брось! Чего замолотил, как цепом, инструментом без костей?
Я старался вложить в свои слова больше равнодушия.
Пушкарев смутился, но лишь на секунду. Опять осклабился:
– Да чего ты разыгрываешь? На днях там был. "Мушечка" моя допытывалась: почему тот, интересный, не ходит? Надя, мол, печалится, сохнет.
– Надя?! – Сергей уставился на меня насмешливо, удивленно, забыв сразу и об истории с Рубцовым, и о своих неприятностях. – Это та самая ягодка, с косой? Ай да Гошка! Молчал…
Я не ответил ему, обернулся к Пушкареву:
– В старину существовало хорошев наказание – языки вырывать… Так что развивайся и соображай, может, Фомой Аквинским к концу жизни станешь. – Я поднялся, внимательно глянул в его квадратное лицо, виноватое, растерянное. Наконец-то дошло, дубина!
На нас уже стали обращать внимание – кто стоял поближе. Насмешливость исчезла из глаз Сергея, он удивленно переводил их с меня на Пушкарева, стараясь угадать, где же правда.
Выручил хмуроватый голос Долгова:
– Вторая батарея, строиться!
Я зашагал от курилки. Случилось то, чего боялся: Сергей кое-что понял, станет подшучивать. А Пушкареву хоть и дал отпор – не будет распускать язык, – но знай он все, еще трудно судить, кто кому бы "вырвал" этот язык!
Сергей догнал меня, толкнул легонько в плечо, выказывая этим свое дружеское расположение:
– Отбрил отменно, ничего не скажешь! А насчет амуров-то, выходит, все-таки скрыл. Сознайся?
Черт бы его побрал! Все противнее становится его навязчивость. Неужели не понимает? Вот уж вспомнишь Владьку и то негласное джентльменское соглашение – держать язык за зубами, не касаться никаких "моральных тем и аспектов", как он изрекал. У нас даже существовало своеобразное "табу", за нарушение которого причиталось взыскание: десять щелчков в лоб. От них, бывало, в глазах несколько секунд растекаются бесшумно, как тени, черные круги, а голова гудит. Однажды случилось, что Владька "ляпнул" какую-то глупость о моих взаимоотношениях с Ийкой и покорно подставил мне свой узкий, с напрягшимися жилами лоб. А я тогда уж постарался в удары вложить всю свою силу…
Сделав вид, будто не слышал замечания Сергея, я встал в строй.
Нет, Пушкарев не обманул: в воскресенье нас действительно привели в совхоз, к знакомому клубу. Строй распустили, и возбужденные солдаты, перекидываясь шутками, оправляли обмундирование, отряхивались от пыли. Сизый реденький табачный дымок поплыл над головами. Босоногие ребятишки крутились рядом, из распахнутых окон соседних домов выглядывали жители – посмотреть на диковинное событие. Мне все это не очень нравилось, но какое-то странное подсознательное чувство жило внутри, будто должно было произойти в этот день что-то чрезвычайно важное для меня. А возможно, все было навеяно другим. Признаться, боялся встречи с Надей, терялся в неизвестности – как себя вести с ней. Начнет смеяться над тем, как полез тогда целоваться, – опозорит!
По наивности думая, что останусь незамеченным, я толкался в гуще солдат. Но этой мелкой хитрости не суждено было оправдаться. Сержанта Долгова увидел еще издали: он пробирался сквозь толпу, кого-то высматривая. Насупленный, недовольный. Чутье вдруг подсказало: он ищет именно меня. Мгновенно подумав, авось первая заповедь – не попадаться на глаза начальству – окажется спасительной, я нарочито повернулся спиной и, вытащив сигарету, нагнувшись, прикуривал.
И только успел чиркнуть по коробку, как вздрогнул, услышав рядом глуховатый голос Долгова.
– Ищи вас! – ворчливо, но негромко накинулся он. – Почему здесь? Расчет весь там, а вы… Будете за порядком наблюдать. Идите к старшему лейтенанту Васину на инструктаж.
Мне ничего не оставалось делать – поплелся за ним.
Старший лейтенант Васин, из соседней батареи, голубоглазый, стройный, китель влит в талию, расставив ноги в начищенных полуботинках, отдавал распоряжения группе солдат. Он стоял без фуражки – держал ее за спиной. То и дело встряхивал головой, откидывая вьющиеся, с золотым поджаром волосы. Да и фуражку-то он снял, скорее, потому, что позади возле входа в клуб уже собралась толпа девчат и парней.
Васин уже всех распределил – кому стоять у входных дверей в клубе, кому на улице.
– А вы, – он обернулся ко мне и солдату, оказавшемуся рядом, – будете вроде резерва главного командования. При мне. В общем, всем следить за порядком и чтобы комар носа не подточил. Ясна задача? Вам, чемпион?
Красивым движением головы откинув волосы и кивнув в сторону девчат, он вдруг многозначительно подмигнул, открыв в улыбке зубы – они у него оказались ровные, один к одному, отдраенные, как кафель.
– И не плошать! Есть, кажется, экземплярчики ничего!
На левую руку мне нацепили повязку – узенькую ленточку красного ситца. Толком я не представлял своей роли. Резерв так резерв. И хотя должен был находиться рядом со старшим лейтенантом, я, наоборот, старался держаться от него подальше. Мне он чем-то не нравился, а чем – вряд ли ответил бы. Фасонистый? Рисуется? Или эти красивые перламутровые зубы? У изящного пола такой пользуется непререкаемым авторитетом – хоть икону пиши!
Не знал я в ту минуту, что судьба, которой видно все далеко наперед, в своей извечной коварной игре уже связала нас со старшим лейтенантом морским узелком и тайно предвкушает удовольствие потешить и повеселить свое дряхлое, старческое сердце. Не знал и другого, что вечер этот станет поворотным в наших отношениях с Надей. Вот уж верно: без худа не бывает добра…
Затерявшись среди солдат расчета, столпившихся у входа в клуб, я курил, думая о том, что Надя может и не прийти на концерт и все обойдется благополучно. Мало ли что случится: занята на работе, нездоровится. Солдаты вокруг переговаривались, шутили, галдели – убивали время.
Я увидел, как Сергей протиснулся ко мне:
– Чего глядишь недовольной свахой? Сейчас концерт, артисты уже прошли. И потом… вон смотри на старшего лейтенанта Васина, да чтоб разрыва сердца не получилось: та самая, с косой…
Я уже готов был резко оборвать его, но, подняв голову, так и застыл, не раскрыв рта: возле старшего лейтенанта стояла Надя в знакомом фиолетовом платье. Слегка опираясь спиной на перила входной лестницы и по-прежнему без фуражки, Васин склонил с достоинством голову и игриво улыбался прямо в лицо моей насмешнице. Надя тоже выглядела оживленной, веселой.
Ноги у меня мгновенно будто отяжелели, приросли к асфальту. Смотрел, не отрываясь, на обоих, на платье, у выреза которого слева теперь голубело несколько приколотых незабудок. Нет, тут не мимолетное, не случайное знакомство. У меня не оставалось сомнений – они знали друг друга. До меня даже долетали отдельные слова: институт… занятия… Она, конечно, не могла заметить меня в однообразно-зеленой толпе солдат.
– Ты что? – голос Сергея прозвучал тихо, с тревогой и удивлением. Он быстро переводил глаза то на меня, то на парочку – у него это получалось смешно, как у заведенной куклы. Я даже невольно усмехнулся, хотя, скорее, горько, неловко.
– Э-э, дружище ты мой! Попал, вижу, в сети.
– Не карась, чтоб попадать.
Слова мои неожиданно прозвучали спокойно и убедительно. Сергей, пожалуй, поверил: когда, отойдя от него в сторону, я снова взглянул на солдат, он уже толковал там о чем-то оживленно и напористо. Чудак. Выходит, мало нужно, чтоб пустить пыль в глаза!
В переполненном клубе я приткнулся возле двери: Васин глазами показал – стоять рядом. Затылок его с аккуратно подстриженными волосами виднелся впереди, через двух-трех солдат.
Программа мне была уже знакома: те же песни, танцы и тот же курносый баянист и неловкий, похожий на штангиста, конферансье. Все это меня мало занимало, хотя солдаты, совхозные парни и девчата то и дело награждали артистов всплесками аплодисментов, смеха. Сам не зная почему, я со странным нетерпением ждал выхода Нади. У меня даже поднывало где-то под ложечкой – тонко, нудно.