– Да что со мной буде! Так пара царапин. Вот день-другой и в седло – до своих. – Он вдруг затараторил. И если бы она не вскинула указательный пальчик, то тараторил бы еще и еще.
– Я вот по какому делу зашла. Уж больно странное у тебя имя? Дай, думаю, спрошу. А то уеду, так и не узнав.
– А-а, это! Так… – Инышка зарумянился, – есть такое выраженьице: иной, кыш-ка со двора! Когда в шутку, когда всурьез люди у нас в местности говорят. Вот и получился Инышка. Иной, стало быть. А почему ко мне это приклеилось, сказать не смогу, пани.
– Как твои раны, витязь?
– Да какие ж то раны, пани. Комар и тот сильней кусает.
– Храбрый ты, Инышка!
От каждого слова Ядвиги веяло на казака такой небывалой нежностью, такой волной тепла неземного, словно в сказку какую угодил.
– Я еще и не воевал толком. Только с караулом по степи ходил.
– По степи? А-а. А откуда путь держишь.
– Оттуда и держу. От атамана Тимофей Степаныча. Мы ж вашего-то брата ловко перехитрили! Во как! – Казак гордо задрал подбородок.
– Перехитрили? – Пани поднесла согнутый указательный палец к губам и прищурилась, – А расскажи, в чем хитрость ваша?
– В том и есть. Карача ротмистру одно сказал, а на самом-то деле всё по-другому.
– Что ж обманул, стало быть, Карача?
– Нет же ж. Он и сам взаправду так думал, что передавал вашему ротмистру. А на самом-то деле все и не так! Эх!.. – Инышка аж привстал от гордости на локтях.
– Понятно. Ты лежи, лежи! Тебе еще рано хороводы водить. А я баба страсть какая любопытная. Сама не знаю, а зачем-то всем интересуюсь.
– А, бабы они и у нас такие. Ничего в военных стратегиях не смыслят, а уж начнут говорить, не остановишь, прямо-таки полководцы какие!
– Ну-ну, дальше-то что?
– А дальше вам, ясновельможная пани, знать ничего не след! – Голос раздался из-за простенка. – А с тобой, трескун, разговор особый еще будет! – Василь Рукавица решил прервать милую беседу.
Тут же в избу вошли два стрельца, а следом и сам Рукавица.
– Пани Ядвига Радзивил пойдет с нами! – Василь Модестович почесал лоб.
– Ах ты, старый лис! А я все в толк не возьму: зачем меня так Скряба просит раненого навестить? И здесь сижу, смотрю на простенок, а сердце-то не на месте. Ишь какую дознавательную избу надумал сделать! С потайной комнаткой!
– В европах и учимся, матушка!
– А где ж то видано подслухивать?! – Инышка от изумления уронил челюсть чуть не до самой груди.
– А ты, дурень стоеросовый, сиди да помалкивай. Не то и тебя, не погляжу, что раненый, в застенок отправлю. – Рукавица отер со лба пот. – Жарко тут у вас. Пора бы и на выход, пани.
И уже на улице, идя за спиной у Ядвиги, Василь Модестович сказал:
– Признаться, пани, я голову едва не сломал: зачем тебе из саней вываливаться нужно было. А тут прям и просто все.
– Что же у тебя так все просто, Василь Модестович?
– А хочешь, скажу? Теперича, конечно, больше для интереса. А ты, ежели чего, поправь дурака старого. Итак, Карача простреленный падает на снег. Вы не смотрите, жив он али нет. Да это и не так важно. Депеши-то все ушли, в коих сказано, что принц крови убит. Да не дай бог, стрельцы вывернуться откуда-нибудь. В общем, летите вы на саночках своих по ноченьке темной, и вдруг – казачина, откуда ни возьмись. Вы поначалу его за конного стрельца принимаете. Впотьмах-то сразу не разглядишь. Палите. Но не судьба. А потом видите: казак! Одет не по-здешнему и конем правит по-своему, по-казачьи. Тут у ротмистра, а мужик он крученый, мелькает мысль: а не гонец ли то с южных границ? Ежели гонец, то с чем? Останавливаться нельзя. Ему, ротмистру, торопиться под Смоленск нужно, вот и принимается решение прямо на ходу вашим штабом, что пани Ядвига Радзивил выскакивает из кареты. Но так, чтобы казак подумал, будто ее злой ротмистр вытолкал. Дальше – казака в оборот. Удастся до подхода стрельцов уговорить, то очень хорошо. А нет, то крутиться опосля рядом где-то да вынюхивать все. Так, пани? Не ошибся старый Рукавица?
– Не ошибся. Только толку с того! – Ядвига презрительно скривила губы. Черты лица заострились. Знал бы Рукавица, что еще одна причина подтолкнула Ядвигу выпрыгнуть из саней – ее маленький сын! А Корсак всего лишь умелый спекулянт и манипулятор. Разве можно заставить женщину идти в такой ситуации на риск, основываясь только на чувстве долга перед короной?
– Толк завсегда имеется! – Можайский дознаватель снова почесал лоб.
– Казака-то ведь просто пристрелить можно было, да бумаги забрать! Запутался ты, Василь Модестович! – Ядвига усмехнулась.
– Ну уж, впрямь… Кому, как не вам, доподлинно известно, что атаманы часто своих гонцов без бумаг посылают, велят на словах запоминать. Али не так? Потому и нужен тебе был сам казак.
– Бес старый! – Ядвига делано скрипнула зубами. – На дыбу поведешь?
– Може, и на дыбу. Там видно будет.
* * *
Избу с потайной комнатой для подслушивания Василий Модестович повелел освободить и держать прибранной наготове. Инышку же перевели в другой терем, окна которого выходили на двор темницы. Каждый день он видел, как стрельцы куда-то уводят Ядвигу… «Только б не пытали да железом не жгли!.. – просил казак. И в груди у него горячим валуном ворочалось неведомое до ныне чувство. – Ну, какая ты лазутчица вражья! Ты – баба несчастная. Они разберутся, пани! Вот увидишь, все будет ладно!..» Он и мысли не мог допустить о том, что такая красавица, такая небесная может быть врагом московского государя и всего мира православного, как о том брешут караульные стрельцы. Инышка не понимал, для чего его так долго держат в Можайске, когда ратные руки сейчас ой как в Песковатом нужны. Несколько раз он просил казаков, чтобы отвели его к воеводе, но те только подшучивали, но караул держали крепко и не давали казаку ступить шага лишнего.
На пятый день в сенях зашумело. Дверь распахнулась, и вошел тысяцкий. Треснулся затылком о притолоку. Матернулся чуть слышно. За ним вошел, нет, вкатился, будто круглый на коротких ножках Василь Модестович.
– Вот что, казак. Гонец ты справный. Поедешь под Смоленск к воеводе Шеину. Письмо повезешь. – Скряба сел на лавку прямо возле входа.
– Погоди, Иван Прокопич, я же не у тебя на службе, а у атамана Степан Тимофеича. Мне обратно вертаться надобно.
– Ты на службе у Руси Православной. Усек? А в бумаге, которую ты вез, сказано атаманом Кобелевым, что могу я тобой распоряжаться сколь угодно по своему усмотрению.
– Неужто у тебя своих гонцов нема? – Инышка чуть не плакал.
– Есть у меня свои гонцы. Но ротмистр тебя видел, и возница его тебя наверняка запомнил.
– Чего опять на кого-то заблужденья навести нужно?
– А ты понятливый. Но не хотел я, чтобы ты это сообразил.
– А чего тут соображать! Всяко у такого знатного тысяцкого гонцов полон огород. Зачем-то я нужен. А зачем еще, как не для того, чтобы неприятелю сведения иного толка подсунуть.
Скряба с Рукавицей переглянулись.
– Бойкий ты на ум, как я погляжу! – Рукавица почесал лоб.
– Да и побойчее есть! – Инышка покраснел от волнения. – А меня б вы лучше до дому отпустили. Неужто без меня нельзя обманные сведения подсунуть?
– Ты еще ничего толком не услышал, а свое, знай, мелешь да печешь! – Скряба повысил голос. Но уже спокойнее добавил: – Что так, то так! Нужен ты нам, Иныш, со двора кыш, уж прости, брат.
– Дело, парень, государевой важности! – Рукавица снова почесал лоб.
…Хоть бы помыл башку свою! Всё чешет и чешет! Все мозги уже повычесал!.. Инышка еле сдерживался. Ему вовсе не хотелось куда-то мчаться, выполняя государевы задания. И домой ему не хотелось. Пуще неволи хотел он остаться в Можайске. Так сильна была жажда по Ядвиге.
– А как там Карача? – И к татарину у казака стало зреть чувство симпатии.
– Лежит в жару. В себя еще не приходил! – Теперь уже Скряба почесал свой лоб.
– Да что по вам одна вша, что ли, скачет?.. – Казак твердо посмотрел в лицо тысяцкому.
– Ну, коли другого выхода не имеется, то говори уж, Иван Прокопич, все начистоту.
– Да с такими, как ты, и впрямь лучше без обиняков. А то свое, не дай бог, чего удумаешь. Да воротить начнешь. Тут и вовсе не разгребемся.
– Свое-то у меня никак не заржавеет.
– Вижу-вижу. Гонцов своих я уже отправил к государю. Сам понимаешь, с таким делом тянуть нельзя. Думаю, услышит меня Михайло Федорович и вертаться до Москвы начнет.
– А тогда чего ж?
– А то ж! Ты не перебивал бы, мукомол, ядре нать, понимаешь!.. – Рукавица сдвинул брови.
– Не перебьешь, так не вразумишь как след!
– Ладно, Василь Модестович, ты тоже не кипятись! – Тысяцкий шумно выдохнул. – Шляхетские разъезды уже вовсю за спиной нашего войска шныряют. Ждут татарского подкрепления. Чтобы подвести как надо для удара.
– Так, Иван Прокопич… – Рукавица сделал знак воеводе.
– А, ну да… Пенек старый. Чуть не забыл. Мы вот тут подумали с Василь Модестовичем, что надо бы послу государеву имя приличествующее данной ситуации иметь.
– Так у меня вроде есть имя! – Инышка аж привстал.
– С вашими именами казацкими курам на смех да псу на слезу. Как с таким именем перед государем предстанешь? А ну как он тя спросит: как звать-величать, добрый молодец? Че ответишь? Иныш, со двора кыш?
– Э-э, дядя, будь поаккуратнее. Не я то выбирал и не ты. За нас выбрали, вот те пусть и меняют!
– Значит, не хошь государю служить и польску пани сопровождать?
Скряба прищурился.
– Оно, конечно… Ну, ежели вот дело государево. Я так Тимофей Степанычу и передам. – Инышка покраснел до самой маковки.
– Тимофей Степаныч только рад будет, что у его казака имя православное появилось. В общем, как ты там говоришь, Василь? – Тысяцкий посмотрел на Рукавицу.
– Самое родственное по близости звучания выходит: Иннокентий.
– Ух ты! – Инышка раскрыл рот.
– Иннокентий – баское имя! – Тысяцкий подмигнул казаку. – Отца-то как звать?
– Отца-то с матерью давно татары порешили. Меня дядька Пахом с теткой Дуней растили.
– А про отца не помнишь, значит?
– Звали Полужник. Потому как оловом расплавленным предметы разные поливал. Лужил, словом.
– Вот и хорошо. А растил дядька Пахом, говоришь?
– Так самое.
– Тогда сам Бог тебе велел быть Полужниковым Иннокентием Пахомовичем. А! Что скажешь, казак удалой, гонец государев? – Скряба хлопнул себя по колену.
– Ух ты!
– Вот и ухай теперича еще лет сто! – Рукавица обнажил в улыбки кривые, желтые зубы.
– Ну а теперь к делу! – Тысяцкий снова хлопнул ладонью по колену. – Как я уже говорил сегодня, шляхетские разъезды в тылах московского войска шныряют. Они-то нам, парень, и нужны. Тебе предстоит путь нелегкий и дело щекотливое. Надобно, чтобы ты передал полякам одну весть.
– Я? Как же ж?! – Инышка, теперь уже Полужников, выпучил глаза.
– Поедешь к ним под видом человека, решившего перейти на ихнюю сторону. Для надежности, чтобы поверили, дадим тебе Ядвигу.
– А передать что?
– Надо, очень надо, чтобы они тебе поверили. Дескать, бежал с Руси, ради любимой, которую освободил из застенка. Нечаянно прознал, что астраханские и казанские татары, присягнувшие на верность московскому государю, готовят поход на Речь Посполитую с юга. И хотят ударить по Киеву.
– Ты прости меня, дурня, Иван Прокопич, но я должен знать: зачем такое хитроумие? – У Инышки аж лицо перекосилось от такой сложности.
– Объясню. Поляки хотят пойти в ответное наступление. Поджидают для этого татар.
– Это я уяснил.
– Молодец! Смоленск, чует мое сердце, мы нынче не вернем. А чтобы не потерять все войско в придачу с царем и Москвой, нужно, чтобы поляки в наступление не переходили, а перебросили часть сил к Киеву. Ихний королевич Владислав шибко на московский трон хочет! Усекаешь?
– Усекаю.
– Для этого нужно, чтобы они тебе поверили. Вот как я мыслю. Мы тут небольшой народный бунт разыграем. Подожжем чего-нибудь. Стрельцы забегают муравьями. Ты в это время прокрадешься в темницу к пани и освободишь ее. Предложишь ей бежать. Для пущей верности по дороге пришибешь посла, который якобы везет мое письмо к государю. В письме том будет написано, что-де держись, царь-батюшка. Наши силы идут на Киев. Понял? – Скряба сам вспотел, втолковывая парню стратегическую задачу.
– Понял? А как гонца-то пришибить?
– Смотри не покалечь мне его! Сделаешь вид, что выстрелил в него, а сам мимо. Он в тот момент нож коню под ухо. Крови много будет. Сделай вид, что его рубишь. Из-за пазухи у него письмо с моей печатью возьмешь. Ядвига все это будет видеть и в польском штабе за тебя вступиться. И еще обязательно нужно сказать будет: мол, Карача живой-здоровый. Только ранен был. И сейчас готовится к походу на Речь Посполитую.
– Выходит, предал Карача своих. Но там его могут знать и не поверить.
– С тобой будет пани. К тому времени она тебе верить во всем начнет. И подтвердит. Ну, понятно? – Тысяцкого уже мутило не то от жары, не то от морального перенапряжения.
– Понятно, Иван Прокопич!
Глава 5
Войско хана Джанибека двигалось расслабленно. Воины беззаботно покачивались в седлах, а некоторые даже дремали. Шли, с презрением и алчностью оглядывая поля и то, что осталось от неуничтоженных деревень. Завидев Песковатое, заметно приободрились, почуяв скорый отдых и трапезу. Но Джанибек не был бы великим ханом и знатным воином, если бы не выслал вперед авангард. Скорее по укрепившейся привычке, нежели по причине осторожности и нерушимого правила. Он был совершенно уверен в том, что Кобелев сдержит слово. Сотня всадников отделилась от основного войска хана Джанибека и понеслась к стенам крепости. То ли в наступающей мгле, то ли по причине притупленного в тот момент инстинкта самосохранения воины не обратили внимания на странную, черную жижу под копытами коней. И вдруг лошади стали проваливаться в ямы, дико ржать, поранив ноги об куски острого металла, всадники полетели на землю. Несколько десятков стрел с зажженными паклями взметнулось из глубины забрала и полетело, описывая жуткую горящую дугу. Словно огненные птицы упали с неба, и земля под ногами татарских коней вспыхнула. Изрыгая клубы черного дыма, поднялось пламя почти в человеческий рост. Авангард оказался отрезанным этим пламенем от основных сил. А потом грянул залп из пищалей, вслед за ним выплюнули картечь две пушки. Колья, выпущенные из самострелов монаха Саввы, попадая в плотный строй, разили сразу несколько человек. Зазвенели тетивы саадаков, засвистели ремни пращей. Сотня всадников металась между стеной огня и крепостью и каждую секунду таяла на глазах.
– Деревянные пушки попридержи пока! – кричал Кобелев Савве. – С этими управимся и так!
– По левому крылу, атаман, пищали правь! – отвечал взмокший монах.
– Шо, куськины дети, понюхали пороху казацкого? – Гмыза руководил пищальниками, стоя подбоченясь на кругляках настила. – А ну ж, ребята, заряжай! Стрельнул и заднему быстрее передавай. Уйдут, окаянные!
Кобелев взбежал по лестнице на верхний ярус. Глянул меж пиками частокола.
– Пламя спадает. А ну еще пошевелись, казачки! Чем боле сейчас положим, тем мене потом придется. А как пламя спадет, тут они и выскочат, поганцы!
– Атаман, а може, на вылазку?! – крикнул молодой Вороша. – Ужо тогда бы сабелькой и поиграем!
– Сиди в детинце, голова два уха. – Атаман даже не посмотрел в сторону казака. – На свои же рогатки и налетишь!
– А и то верно! – Вороша натянул тетиву саадака и прицелился.
– Лупи, пока никто не мешает! – Гмыза вскинул пищаль.
– Гмыза, а ты че шамкать-то перестал? – Буцко улыбался во всю ширь до ушей. – Зубы у татар отобрал никак?
– У тебя вынул, пока ты спал, слива темная! А ты и не заметил.
* * *
Хан Джанибек с потемневшим лицом наблюдал за избиением авангардной сотни и в бессильной ярости сжимал поводья. Он понимал, что его провели вокруг пальца, словно телка малолетнего. Хан двадцать дней назад получил известие о гибели своего племянника и поклялся на Коране, что будет убивать русских, пока может сжимать рукоять клинка, а крови прольет столько, сколько хватит, чтобы затопить землю от Черного моря до верховий Дона. «Ай, Кобелев, кал собакин, ну блеять будешь от боли! Ползать от унижения! Сучить ногами по дереву, когда на кол посажу!». План Джанибека был прост: он рассчитывал провести в Песковатом сутки, подкормить коней и дать отдых людям, перед серьезным переходом. Поляки уже знают, когда татарское войско выйдет к Можайску и сможет ударить в тыл московскому войску. А тут все планы рушатся на глазах. Хан отлично понимал, что если сегодня не взять крепость, то завтра еще можно будет атаковать, но уже идти придется не отдохнувшими и на усталых конях. Обойти и оставить у себя в тылу тоже нельзя, поскольку нужен провиант. Рассчитывать на населенные пункты, которые могут встретиться по пути, тоже исключено. Наверняка русские всё уничтожили, скот угнали, а сами попрятались. Если опоздать к Можайску, то московиты, после удара ляхов, успеют откатиться к своей столице. Выходит, что польское войско только-то и сможет, что отогнать от Смоленска неприятеля. Все эти мысли стремительно проносились в голове татарского предводителя.