Макларен, нескладный, угловатый малый с хитрыми глазами-пуговками на неподвижном узколобом лице, встретил хозяина сдержанно.
– Хелло, Макларен! – крепко сжал руку своего агента Свенсон. – Как успехи?
– Так себе, мистер Свенсон, – потупился Макларен, хмуря невыразительные жидкие брови. – С прошлого охотничьего сезона осталось кое-что, а как будет в эту зиму – трудно сказать.
– Товаров мало?
– Товары есть. Вполне достаточно. Но… – Макларен, поджав полные обветренные губы, заколебался.
– Что – "но"?
– Закупочные цены… пришлось повысить… Простите, мистер Свенсон, я не согласовал с вами… – Макларен виновато посмотрел на Свенсона и отвел глаза в сторону, видимо, боялся нагоняя, а то и зуботычины – хозяин со своими агентами был крут и скор на расправу, при которой все средства были хороши.
– Ну-ну, Макларен, – благодушно потрепал его по плечу Свенсон. – Ты поступил правильно. Только – в разумных пределах…
– Конечно, мистер Свенсон! – воспрянул духом Макларен и заулыбался, отчего его перебитый нос – до службы у Олафа он был в одном из боксерских залов Филадельфии "мальчиком для битья" – смешно зашевелился.
– Хорошо. Веди, показывай, – и Свенсон, размашисто ступая, пошел впереди Макларена к складу…
После того, как тюки с пушниной заняли свои места в трюме шхуны, Макларен пригласил Свенсона отобедать. Хозяин принял приглашение, и вскоре, поднагрузившись под самую завязку не претендующими на особый изыск, но хорошо, со вкусом приготовленными кушаньями, которые состряпала жена агента, худенькая опрятная чукчанка с простодушным детским личиком, прилег немного отдохнуть на узком диванчике в просторной светлой избе Макларена.
Но отдохнуть так и не пришлось – в избу, невзирая на уговоры Макларена, решительно вошел худощавый человек с бледным лицом в редких веснушках.
– Здравствуйте, мистер Свенсон, – приветствовал он Олафа на чистейшем английском языке, кольнув американца своими непроницаемо-коричневыми глазами, в глубине которых таились льдинки настороженности.
– С кем имею честь, черт побери? – выругался в ответ Свенсон, который уже успел прикорнуть.
– Ротмистр Кукольников, – слегка склонил голову незваный гость.
– Что вам нужно? – бесцеремонно спросил Свенсон. Он до смерти не любил русскую привычку сыпать извинениями, любезностями и прочими интеллигентскими вывертами там, где требовались краткость и полная ясность в духе истинно американского практицизма.
– Мне нужно как можно скорее оказаться по ту сторону пролива, – неожиданно для Свенсона не стал словоблудить русский.
Это понравилось американцу, но раздражение, вызванное внезапным и нахальным вторжением русского в спальню Макларена, все еще не улеглось.
– А мне какое до этого дело?! – буркнул Олаф.
– Прошу, – протянул ему ротмистр сложенный вчетверо листок плотной белоснежной бумаги с ясно различимыми водяными знаками, немного потертый на сгибах.
Подозрительно поглядывая на него, Свенсон начал читать:
– Подателю сего… Так… Так… М-да… Оказывать… помощь и поддержку. Подпись – Колдуэлл, консул Соединенных Штатов Америки, 10 января 1920 года, Владивосток…
– М-да… – Свенсон вернул бумагу ротмистру. – И все же я сомневаюсь, смогу ли быть вам полезен в этом вопросе…
– Понимаю ваши сомнения. Вы коммерсант, мистер Свенсон, и вас больше удовлетворят иные верительные грамоты, – слегка растянул губы в снисходительной улыбке Кукольников. – Сколько?
Нет, русский определенно начинал нравиться Свенсону – какая хватка! Но он не был бы Гризли Олаф, как его прозвали друзья за буйный и противоречивый нрав, а также за недюжинную силу, чтобы не покуражиться всласть над этим чересчур самонадеянным и спесивым русским ротмистром, который неизвестно за какие заслуги попал в милость к самому Колдуэллу. И американец, не моргнув глазом, заломил такую цену, что стоящий за спиной русского Макларен поперхнулся от изумления.
– Согласен, – спокойно сказал в ответ Кукольников, и вынул из внутреннего кармана чековую книжку… – Чек на отделение Американского банка в Харбине вас устроит?
– Вполне… – остолбеневший Свенсон был смят, раздавлен этим невозмутимым решительным русским…
Баркас подрыгивал на волнах, словно застоявшийся скакун, матросы с трудом удерживали его возле берега. Свенсон отдавал последние указания Макларену и с любопытством поглядывал на Кукольникова, одетого в новую парку, расшитую бисером. Ротмистр прощался с каюром и миловидной чукчанкой, которые приехали вместе с ним. Каюр – это был Ульвургын – стоял чуть в стороне, хмурый и какой-то растерянный. Молодая чукчанка, его дочь Вуквуна, что-то тихо лепетала прямому, сдержанному Кукольникову, преданно заглядывая ему в глаза. Ротмистр отвечал односложно, явно нехотя, с нетерпением ожидая, когда Свенсон подаст знак к посадке в баркас.
Неожиданно он резко отстранил Вуквуну и подошел к Олафу.
– Мистер Свенсон! – лицо Кукольникова странно подергивалось, глаза блестели от с трудом сдерживаемого внутреннего волнения, как показалось американцу. – Мне нужна банка спирта и плиток тридцать чая. Я заплачу, сколько вы скажете.
– Конечно, конечно, мистер Кукольников, – расплылся в улыбке Свенсон. – Понимаю, понимаю… – подмигнул ротмистру. – Чертовски хороша эта туземка… – заржал. – С чем вас и поздравляю. Макларен, ты слышал? Принеси-ка сюда все, что просит мистер Кукольников. – Кстати… – покопался в кармане меховой тужурки, вынул оттуда разноцветные красивые бусы из разноцветного стекла и протянул их ротмистру. – Возьмите. Туземки от этих безделушек без ума… Нет, нет, какие деньги? Это мой подарок…
Шхуна, затарахтев мотором, медленно развернулась, вышла из залива и взяла курс в открытое море. Кукольников, вцепившись побелевшими от напряжения руками в фальшборт, пожирал глазами удаляющийся берег. Свенсон, который хотел было пригласить ротмистра в свою каюту, застыл с открытым ртом – столько тоски и обреченности выражало перекошенное, до синевы бледное из-за ранних сумерек лицо его пассажира.
Едва фактория скрылась из виду, Ульвургын резко остановил нарты. Молча достал банку со спиртом и плитки чая; которые ему всучил Кукольников, и зашвырнул все это богатство в сугроб без малейшего сожаления и даже без злости, как могло показаться со стороны. Туда же последовали и бусы, которые каюр сорвал с шеи рыдающей Вуквуны.
– Хак! Хак! – закричал Ульвургын, на ходу запрыгивая в нарты. – Ра-а! Хак!
Вскоре разгулявшаяся поземка замела следы от полозьев, перечеркнула их острыми лезвиями сугробов. Уже не видимое в сумерках море вздыхало шумно и мерно.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Октябрь 1930 года выдался в Ленинграде на удивление теплым и сухим. Поутру редкие облака медленно выплывали из-за горизонта со стороны Финского залива, собирались в плотный бугристый вал, и казалось, что привычного для этой поры дождевого ненастья не миновать; но к обеду по-осеннему неяркое солнце превращалось из тусклой никелированной десятикопеечной монетки в тщательно начищенный медный пятак, тучи как-то незаметно, исподволь опускались все ниже и ниже к свинцово-серой глади залива, растворялись в нем, от чего он светлел, голубел и, в конечном итоге, трудно становилось отличать линию соприкосновения двух стихий – воздушной и водной.
В такой вот день, где-то около трех часов пополудни, старый дребезжащий трамвай, несмотря на свой почтенный возраст, лихо подкатил к конечной остановке, расположенной на самой что ни на есть окраине Ленинграда и, коротко звякнув, остановился. Единственный пассажир, любезно распрощавшись с кондуктором, молодящейся девицей лет под тридцать в вязаной фуфайке, спрыгнул со ступенек трамвая на щербатую брусчатку и зашагал по узкой улочке вдоль уже тронутых холодным дыханием осени палисадников.
Кондукторша долго провожала его взглядом, чему-то улыбаясь, затем вздохнула с явным сожалением и, вынув бутерброд с сыром, принялась задумчиво жевать, углубившись в свои мысли.
Тем временем пассажир петлял по переулкам окраины, часто посматривая на измятый бумажный листок – похоже что-то разыскивал. Лицо его, обветренное, загорелое, с белой полоской шрама на подбородке, было взволнованно-настороженным; серые с голубинкой глаза, быстрые и молодые, несмотря на возраст хозяина, которому явно перевалило далеко за сорок, сосредоточенно всматривались в вырисованные белой краской номера на заборах; крепко сбитая, коренастая фигура его, затянутая в новый суконный френч полувоенного образца, выражала ту зрелую мужскую силу и уверенность, которая отличает людей бывалых, много повидавших и попутешествовавших на своем веку, от засидевшихся в мягких удобных креслах ответственных и полуответственных обывателей мужского пола; крепкие ноги, обутые в хромовые сапоги, ступали легко, мягко, и без особых усилий несли литое, упругое тело.
Алеша Малахов, высокий и по-юношески гибкий парень, сидит на кухне и с увлечением читает Майн Рида. Впрочем, в его возрасте, весной ему исполнилось шестнадцать, это было неудивительно: кого в юные годы не манили дальние страны, кому не хотелось быть сильным и бесстрашным первопроходцем, защищать угнетенных и порабощенных? Но если бы кто-нибудь, не знакомый с Алешей, заглянул через плечо юноши, то, пожалуй, мог опешить: книга в добротном темно-зеленом переплете была на английском, и, судя по беглости чтения, этот язык он знал в совершенстве.
Еще большее удивление и восхищение, случись кому сойтись с Алешей Малаховым поближе, можно было испытать, узнав, что он так же свободно владеет французским и немецким.
Нельзя сказать, что Алеша был полиглотом. Например, английский язык ему на первых порах давался с трудом, чего нельзя сказать об остальных двух: на французском он начал говорить почти с пеленок, а немецкий выучил погодя, годам к десяти. Пожалуй, если б не мать, которая знала пять европейских языков и работала переводчицей Торговой палаты, английским Алеша заниматься не стал бы. Но мать, с виду хрупкая и слабая, обладала железной волей, и пришлось ему скрепя сердце корпеть по вечерам и в выходные дни над учебниками, спрягая глаголы и до ломоты в языке отрабатывая правильное произношение.
В небольшой, но уютный домик с палисадником на окраине Ленинграда они переселились в конце двадцать девятого года. Из разговора матери с бабушкой Анастасией, нечаянно подслушанного Алешей в детстве, он узнал, что до революции их семья жила в большом красивом доме неподалеку от центра города и что там теперь детский приют; что в восемнадцатом в том доме располагался штаб анархистов, которые вытолкали мать на улицу в одном пальто, а все семейные документы и фотографии сожгли в камине. Впрочем, этот разговор по прошествии времени стал казаться Алеше сновидением, тем более, что однажды он попытался расспросить мать об этом поподробнее, и она посоветовала, смеясь, не читать на ночь тоненьких книжиц в обтрепанных бумажных переплетах, где рассказывалось об "удивительных, невероятных, смертельно-опасных" приключениях знаменитого американского сыщика Ната Пинкертона, и которые он вымаливал у знакомого букиниста.
До двадцать второго года они жили вместе с бабушкой Анастасией, которая сама снимала комнату у одной из своих подруг в деревне: ее дом сожгли в семнадцатом мародеры. После смерти бабушки они возвратились в Петроград, где семь лет прожили в коммунальной квартире, которую дали матери, так как она поступила работать секретарем-машинисткой в какую-то контору. Что собой представляла эта контора, Алешу тогда не интересовало. Его больше волновал скудный паек, который мать приносила домой каждую субботу. В качестве машинистки мать пробыла недолго – уже в двадцать пятом ее приняли в Торговую палату. И вот год назад умерла дальняя родственница бабушки Анастасии, которая завещала им этот домик на окраине, куда они и не замедлили перебраться…
Алеша, не глядя, нащупал чашку с уже успевшим остыть чаем, отхлебнул глоток, перевернул очередную страницу… И в это время кто-то постучал в дверь. Мельком взглянув на старые ходики, у которых вместо гири висел амбарный замок, Алеша в удивлении передернул плечами: кто бы это мог быть? Если мать, то он, кажется, дверь на засов не закрывал, а больше никто к ним не хаживал – немногочисленные знакомые и друзья, как его, так и матери, жили на другом конце города и навещали их очень редко, да и то в основном по праздникам, а новыми они еще не успели обзавестись, потому что мать, сколько ее помнил Алеша, отличалась замкнутым характером, с людьми сходилась очень трудно и старательно избегала шумного общества.
– Входите, там не заперто! – чуть помедлив, уже на повторный стук отозвался Алеша, быстрым движением поправив свои густые черные кудри.
Дверь отворилась, и через порог ступил уже знакомый нам пассажир трамвая. Алеша, с удивлением хмуря густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, воззрился на него и встал из-за стола.
– Извините… вы к кому? – спросил он, силясь вспомнить, знакомо ли ему это круглое добродушное лицо с небольшими, аккуратно подстриженными усами; но, похоже, он его видел впервые.
– Кхм… – смущенно прокашлялся незнакомец. – Малаховы… здесь живут?
– Да-а… – протянул в недоумении Алеша. – Но если вы к маме, то ее сегодня, наверное, не будет, она в командировке.
– Послушай… – незнакомец приглядывался к юноше, видно было, что он волнуется. – Ты Алеша… Алексей Владимирович?
– Алексей Владимирович, – запнулся в растерянности Алеша – еще никто никогда не называл его по отчеству.
– Алеша… – незнакомец выронил объемистый портфель, который держал в руках, порывисто шагнул к юноше, обнял за плечи, крепко прижал к груди, затем отстранил и, любовно глядя в большие зеленые глаза Алеши, опять заговорил негромко, словно сам с собой: – Ну да, конечно, Алеша… Алексей… И ямочка на подбородке, как у Володи. И родинка на левой щеке… Вылитый отец… Эх, не дожил!
Глаза незнакомца вдруг увлажнились, затуманились слезой.
– Ты, это, не обращай внимания, сынок… – быстро отвернувшись, он провел широкой огрубевшей ладонью по лицу.
– Вы… вы знали отца?! – голос Алеши неожиданно почти сорвался на крик. – Вы знали?!..
– Мы были друзьями, Алеша, – справившись с волнением, ответил незнакомец. – Да, – спохватился он, – я ведь тебе, так сказать, не представился. Моя фамилия Петухов, Василий Емельянович. А вообще зови меня просто дядя Василий. Договорились?
Алеша кивнул, не в состоянии вымолвить слово. Он не мог поверить своим глазам, все происходившее казалось настолько нереальным, что ему захотелось ущипнуть себя: не спит ли? Этот незнакомый мужчина – друг его отца!
Алеша не видел отца даже на фотографии. Мать об отце не вспоминала никогда, по крайней мере, в присутствии сына. Когда приставал к ней с расспросами, отвечала коротко и неохотно: погиб на войне. И все. Никаких подробностей, будто она знала о своем муже только понаслышке. Если же Алеша становился чересчур настойчивым в своем желании выведать об отце хоть что-нибудь, лицо матери становилось мертвенно-бледным, она резко обрывала его и надолго уходила из дому. А после, ночью, если ему случалось проснуться, он слышал ее плач – тихий, безысходный, до самой утренней зари. Однажды утром ее забрала карета "скорой помощи" – что-то случилось с сердцем. И с той поры Алеша никогда об отце даже не заикался: не по-детски самостоятельный, он понял, что здесь кроется какая-то тайна, о которой матери не стоит напоминать. Так разговоры об отце в семье стали запретной темой.
Но теперь, когда в их доме появился человек, который хорошо знал отца, его друг, Алешу словно прорвало: вопрос следовал за вопросом: кто? когда? где?
– Погодь, погодь, Алеша, – взмолился Петухов. – Ты меня с дорожки хоть чаем угости.
– Извините, я сейчас! – метнулся Алеша к примусу.
А Василий Емельянович принялся тем временем выкладывать на широкий кухонный стол содержимое своего огромного портфеля: пакеты с колбасой, красную рыбу, зернистую икру в стеклянных банках, конфеты, шоколад, тонкие пластины темно-коричневого вяленого мяса, какие-то коробки и металлические банки с иностранными наклейками…