Следователь сидел, опустив седую тяжелую голову. Он обязан поставить задачу перед инспектором уголовного розыска. Какую задачу? Что он может сказать инспектору уголовного розыска, если сам не знает, какой именно факт его интересует? Мальчик сидит задумавшись, видимо, строит планы и версии, которые ни черта не стоят. Какое же реальное задание ему придумать? Нельзя гонять человека просто так, для очистки совести. Уголовный розыск со своей задачей справился, преступник обнаружен. А он, старший следователь прокуратуры по особо важным делам Николай Тимофеевич Зайцев, не может ничего сделать. Стар, стар, сил нет, фантазии нет. Надо честно сказать мальчику, что он больше не нужен, не гонять парнишку зря, как в сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.
Следователь повернулся, скрипнул креслом. Лева сидел, смотрел в потолок, разговаривая сам с собой, по-детски шевелил губами.
«Эх ты, голуба, – следователь вздохнул. – Завтра доложу прокурору, – решил он. – Тот человек решительный, даст команду: вперед! Куда? Начинать атаку на Крошина с имеющимися данными? Смех, да и только. Позора не оберешься». Позор-то он, старый, стерпит, главное – результат. Последний заранее известен: увеличится количество бумаг, дело распухнет, родится второй том. В сейф ляжет не одна папка, а две.
Следователь взглянул в окно, солнце палит, свет – аж глазам больно. Хоть бы жара спала, спать легче. Сегодня снова димедрол глотать. Он облизнул сухие губы и сказал:
– Знаешь, дружок, топай ты к своему Константину Константиновичу, работай, дел у вас, наверняка, хватает. Я ему позвоню, скажу, что вы молодец, работу провели отлично.
Лева не расслышал слов, понял лишь, что к нему обращаются. Он легко вскочил и, слегка приплясывая, прошелся по кабинету. Следователь с завистью смотрел на его длинное, тонкое, полное сил тело.
– Идея есть! – Лева вскинул руки, как это делают артисты цирка после исполнения сложного номера. – Но идея в наш век ничто. Только воплощенная в материале, десятки раз выверенная, доведенная до логического завершения, идея становится реальностью, фактом, открытием, машиной. – Лева заразительно рассмеялся. – Я демагог?
Следователь ласково улыбнулся: «Ты молодой, жизнерадостный человек», – хотелось ему сказать, но следователь молчал. Он смотрел на Леву и отходил, набирался сил, молодел. Кто такой этот Крошин, в конце концов? Он на двадцать с лишним лет моложе, следовательно, сильнее. Но ровно на столько же и глупее. Нет безвыходных положений, есть усталость. Не поддаваться. Крошин преступник, он боится разоблачения, следовательно, нервы у него пошаливают. Надо найти его слабое место.
– При всем кажущемся спокойствии, выдержке и уме Крошин неврастеник и трус, – заявил Лева, отвечая мыслям следователя так, будто тот задал свой вопрос вслух.
Следователь поднял могучую руку и махнул ею так, словно скомандовал: вперед! Лева понял.
– Не надо! – начал он. – Не надо искать несуществующих доказательств. Необходимо перевернуть всю историю наоборот. Крошин не знает, что у нас есть и чего нет. Не от фактов и доказательств, а от психологии личности преступника. Он неврастеник и трус. Заставить Крошина дать нам недостающие доказательства.
Следователь выхватил из папки чистый лист бумаги и писал. Лева фантазировал, строил неимоверные версии, придумывал сверхсложные, неосуществимые комбинации. Следователь выхватывал из бурного потока фантазии реальный факт либо ситуацию и записывал. Иногда он поднимал руку, Лева замолкал, переводил дух.
Так они работали больше часа. Когда Лева иссяк и начал повторяться, следователь жестом отослал его в угол. Лева опустился в кресло, а следователь начал просматривать свои записи. Он все вновь перепроверял, выстраивал план атаки, как полководец. Легкая кавалерия, тяжелая, запасные полки, артиллерия. Легкая атака, планомерное наступление в центре, обходные маневры на флангах. Наконец он закончил, облизнул потрескавшиеся губы. Лева уже поставил перед ним стакан, наполненный до краев. Следователь выпил, заложил за воротник свой огромный платок и медленно, скучным голосом прочитал свои записи.
– Го-ото-ов! – на манер машинистов метро громко произнес Лева. – Испекся гражданин Крошин.
– Посмотрим, – осторожно ответил следователь, но довольной улыбки не сдержал. – Иди отдыхай. Завтра начнем.
Глава тринадцатая
Во вторник на ипподроме выходной. Крошин, взяв на работе отгул, неторопливо шел мимо длинных, похожих на побеленные мазанки конюшен. Две недели назад он так же проходил здесь, тогда его карман оттягивала подкова. Она перекочевала в карман рабочего комбинезона Кунина. Крошин почти убежден, что никто в тот день его не видел. Однако в таких делах на «почти» надеяться не следует, и Крошин в прошлый вторник тоже гулял здесь, гуляет он и сегодня. Если следователь окажется настолько умен и заподозрит неладное, а затем выяснит, что Александр Александрович Крошин на второй день после убийства Логинова гулял у конюшен, данный факт следователю не поможет. Крошин гуляет здесь каждый вторник, такая уж у него привычка.
Крошин остановился у загона, по которому бегал серый в яблоках жеребец Затон. Вроде и свободно бегает, а в загоне. Жердочки не забыли поставить, жеребец – дурак, нет, чтобы перепрыгнуть и уйти на волю, бегает в огороженном квадрате. Его, Крошина, жердочками закона и морали слабых не остановишь, он гуляет где хочет. Он протянул руку, жеребец подбежал, доверчиво ткнулся в ладонь теплыми губами. Каждый хочет сладкого. Крошин похлопал жеребца по лбу и отошел. Еще два вторника погуляю, и можно кончать этот цирк. Великолепно все повернулось. Кунин подвернулся кстати. Интересно, сколько дураку припаяют? Хорошо, что никто ни о чем не догадывается, с другой стороны – обидно. Что толку быть королем, если, кроме тебя самого, никто не знает об этом? То ли дело на Западе! Там убийцы действительно в почете. Убил, все знают – убил, не доказано, честь и хвала сильному. Взять хотя бы Счастливчика Лючано. Все благоговели и трепетали перед ним, а он носил на руках комнатную собачку, ласково поглаживал ее, улыбался окружающим. Все знали, одного движения бровей Лючано достаточно, чтобы человек перекочевал в лучший мир. Ради такой власти стоит рисковать. А он, Крошин? Ловко убил, смело. Кто знает об этом, кто его боится? Если бы знали и ничего не могли поделать, тогда иное дело. Он сидел бы в ложе, спокойный и равнодушный, а все со страхом и завистью поглядывали на него. Он бы остановил эту Григорьеву, осведомился о здоровье, она стояла бы и слушала, не смела уходить. Он между прочим, именно так, без нажима, скажет, что Гладиатору пора проиграть. В ближайшее воскресенье. Если девчонка взбрыкнет, ответит не так, он лишь улыбнется. Жаль, скажет он, другой наездник будет ездить на Григории хуже. Другой наездник – вот так, ни слова о смерти, никаких угроз. И девочка поймет, ведь совсем недавно старый дурак Логинов не выполнил просьбу Крошина. Старого дурака хоронили в пятницу. Прощаясь, Крошин поцелует наезднице руку, обязательно поцелует. Она будет холодной, эта рука.
Крошин повернулся, оперся о жерди загона спиной и с хрустом потянулся. Никто не знает, жаль. Ничего, зато сам он знает. Он живет полной жизнью, не отступает, никто не может безнаказанно ослушаться его. Он вспомнил проклятый заезд, свое ликование, когда фаворит шел сзади. Лишь после финиша Крошин понял, что ему просто плюнули в лицо. Он отомстил. Никто не знает? Он, Крошин, знает, и пусть люди поберегутся. Хоронить могут не только в пятницу, в неделе семь дней.
Огибая конюшню, он пошел по узкой тропинке и тут столкнулся с конюхом Николаем. Крошин гордился своей выдержкой. Никто бы не заметил, как сердце у него на секунду остановилось, а на висках выступили капельки пота.
– Сан Саныч! – Кунин сиял веснушками, растопырив руки, хотел обнять Крошина, вовремя спохватился, остановился рядом, приплясывая от восторга и нетерпения рассказать о счастливом освобождении.
Крошин руки не подал, чувствовал, какая она у него холодная и влажная.
– Привет, Николай, – он лишь кивнул, – рад видеть тебя в здравии и на свободе. Выскочил на волю и не заходишь?
– Так ведь утром только, – соврал Кунин.
Никто не просил его скрывать, что освободили его в пятницу. Кунин соврал из чувства самосохранения, иначе придется объяснять, почему не зашел раньше.
Крошин хотел сказать, мол, загляни вечерком к Нате, обмоем твое освобождение. Там за рюмкой коньяка все выведать как следует. Терпения не хватало, и он спросил:
– Освободили под подписку о невыезде?
– Вчистую! – ликующе ответил Кунин.
– Ты же сам мне говорил…
– Говорил, говорил, заговаривался, – пропел Кунин. – Приснилось спьяну.
Крошин не выдержал. Выяснив, что Кунин свободен, Крошин вывел его с территории ипподрома, усадил в «волгу» и привез к Наташе. Девушки дома не оказалось. Быстро разлив по стаканам купленный по дороге коньяк, Крошин ласково обнял Кунина и сказал:
– Рассказывай, бедолага.
Утром Кунин пришел в прокуратуру получать изъятые у него для проведения экспертизы вещи: пиджак и ботинки. И вдруг грозный следователь сообщил, что Кунин может вернуться на работу, даже должен, так как звонила Григорьева, жаловалась на нехватку людей. Конюх понял, что незапланированный отпуск отменяется, и обрадовался. Следователь долго читал ему лекцию о вреде пьянства, мол, галлюцинации, вызванные алкоголем, уже чуть не привели Кунина в тюрьму, но обязательно приведут, если он не прекратит выпивать. Следователь написал бумагу в дирекцию ипподрома. Кунина, безусловно, ждут неприятности. После этого следователь сказал что-то вроде: убирайся с глаз моих долой. Кунин начал благодарить, следователь прервал его, заявив, что никакой его заслуги в освобождении Кунина нет, он должен целиком и полностью благодарить науку. Именно она установила, что группа крови на рукаве пиджака не совпадает с группой крови ни Логинова, ни самого Кунина. Главное же, отпечатки пальцев Кунина не совпадают с отпечатками пальцев убийцы, которые тот оставил на двери денника.
Все это, захлебываясь от восторга, и рассказал Кунин Крошину.
– Какие отпечатки? – не удержался от вопроса Крошин.
– Пальцевые, – Кунин поднес к глазам свою пятерню. – Он мне фотографию показал: два пальца и ладонь. Та сволочь, что Логинова порешил, кровавой рукой оперся о дверь. Криминалисты, – Кунин с гордостью произнес красивое слово, – сфотографировали. А моя ладонь не подошла. – Он уже слегка захмелел и мужественно отодвинул стакан. – Счастье-то какое, понял?
Крошин понял. Он вспомнил, рука у него была действительно в крови. Идея испачкать кровью копыта жеребца пришла в последний момент, когда Логинов уже лежал. Крошин это сделал просто ладонью. Не мог он схватиться рукой за дверь. Не мог, решил Крошин, меня ловят.
Николай сидел рядом, довольно улыбался, что-то рассказывал, шлепал толстыми губами. Крошин разлил коньяк, заметив протестующий жест Николая, сказал:
– Правильно, по последней, за твое счастливое освобождение.
Они выпили, Кунин не мог молчать.
– Меня уж совсем упекли, – он провел ладонью по стриженой голове. – И вдруг такое? Нет, вы понимаете. Сан Саныч, счастье-то какое?
– Долго допрашивали? – Крошин отстранил руку конюха и разлил остатки коньяка.
– Последнюю, – оправдываясь, Кунин выпил. – Допрашивали? Ужас! Бумаги исписал толстяк, страшное дело.
– После чего же тебя освободили? После каких допросов? – спросил Крошин.
– После допросов меня в тюрьму отвезли, – Кунин почему-то рассмеялся. – Забыл Анке позвонить, забыл. Она и не знает, – он торопливо набирал номер.
– Нужен ты Анке, – Крошин презрительно рассмеялся. – Она с твоим лучшим другом путается.
– С кем? – Николай положил трубку.
– С писателем, с милиционером, кто он там на самом деле?
– Лев Иванович? Загнул ты, – Кунин впервые сказал Крошину «ты». – У Льва с нашей Ниной любовь. Загнул, точно загнул, – он вновь снял трубку.
Пришла Наташа, увидев конюха, охнула, начала расспрашивать, но Кунин отмахнулся. Он разговаривал с Анной.
– Где шатаешься? – спросил Крошин.
– По милициям, – ответила Наташа и, не обращая внимания на присутствие мужчин, стала раздеваться. – Жара, сил нет, – и ушла в ванную.
Крошин встал в дверях, смотрел, как она моется, и ласково спросил:
– Ната, ты когда последний раз Леву видела?
Наташа знала, ей не обмануть Крошина, рано или поздно он поймает ее на лжи. Так бывало уже не раз.
– Вчера на улице встретила. Его папаша-то, оказывается, генерал. Черная «волга», шофер. Класс.
– О чем он тебя расспрашивал?
– Он? Я сама остановила, еле уговорила присесть. В кафе, на Красноармейской. Знаешь? У него на работе какой-то пожар. – Наташа говорила быстро, не давала Крошину задать очередной вопрос. – Я его просила помочь с пропиской.
– Обещал?
– Все вы обещаете. – Наташа направила на Крошина гибкий шланг душа и закрыла дверь.
Крошин, отряхивая воду и чертыхаясь, отошел. Кунин торопился куда-то.
– Минуту, парень, – задержал его уже в дверях Крошин. – Я тебе ничего не должен?
– Вы мне? – конюх простодушно удивился. – Я вам должен.
– Вот именно. Когда отдашь?
Веснушки на лице Кунина поблекли, он ссутулился и не отвечал.
– Ладно, – смилостивился Крошин, – договоримся. Я же понимаю. Завтра, после бегов, зайди сюда.
– Хорошо. Обязательно. Спасибо, – подряд выпалил Кунин и бросился вниз по лестнице.
– Кофе свари, – сказал Крошин вышедшей из ванной Наташе.
– Свари сам, – ответила девушка.
Она еще не успела договорить, как Крошин залепил ей пощечину. Наташа чуть не упала. Крошин ровным голосом, словно ничего не произошло, сказал:
– Ната, я тебя прошу, свари кофе, пожалуйста. Себе тоже, – он, не глядя на девушку, прошел в комнату, опустился в кресло, закурил. – «Приятная девка, только дура фантастическая».
Но ведь именно по этому признаку он выбрал Наташу, а не Анну. И та никуда не денется. Нашел время о девках думать.
Наташа, уже припудренная и подкрашенная, вкатила столик с кофейником, чашками и бутылкой французского коньяка. Крошин благодарно кивнул, поцеловал девушке руку, налил кофе и коньяк.
– Так что же у тебя с пропиской?
– Поможет Лева, – Наташа села в кресло, поджала босые ноги, – будет прописка, не поможет – нет.
– Так позвони ему, поторопи. Пригласи сюда.
– Пригласить? – Наташа усмехнулась. – При тебе или без тебя пригласить?
Крошину было наплевать на нее, но одному оставаться не хотелось. Особенно сейчас. Что бы ни было, а теплое существо рядом. Он не терпел одиночества, особенно вечерами.
– Извини, сгоряча я, – сказал он.
Наташа не ответила, ее молчание разозлило Крошина. Обычно существовал такой тариф: пощечина – туфли или французские духи, две – костюм либо очередные сапоги. Сегодня она ничего не попросила, отвернулась, и все. Революционерка! Борьба за эмансипацию. Ну, устрою я тебе, девонька, подумал Крошин и сказал:
– Позвони Леве, он парень симпатичный, душевный.
– Откуда ты такие слова знаешь? – Наташа не двинулась с места.
Крошин принес из прихожей телефон, набрал служебный номер Гурова. Никто не подходил. Крошин позвонил следователю прокуратуры. Снова не отвечают. Тогда через справочное бюро он узнал номер домашнего телефона, записал его на бумажке, положил перед Наташей.
– Звони.
– И что сказать? – равнодушно поинтересовалась Наташа.
– О прописке говори, о чем же еще? – Крошин взял себя в руки, вновь говорил спокойно.
«Если даже они выходят на меня, им не взять, не взять меня. Нет у них пальцевых отпечатков. Нет. Блеф все, на испуг хотят взять. Вещественных доказательств нет, свидетелей нет, пальцы я оставить не мог, никак не мог. Теория для дураков, мол, преступник всегда оставляет следы. Умный не оставляет. В Москве они стукнулись и здесь ушибутся. Почему я решил, что они на меня выходят? Скорее всего, они в потемках тыркаются. Лева наивный, неглупый, но очень молодой и наивный. Через него можно все разузнать».