И город за городом занимают революционные войска неудачников. И солдаты имперской армии, вслушавшись в кровь многих поколений неудачников, текущую в их жилах, — вспоминают о своем рождении, срывают имперские отличия и с восторженными глазами и цветами на шляпах идут к своему родному племени, обнимаются с родными.
Город за городом, начиная со взрыва в Великом Нью-Йорке, Америка становится свободной, и я — Э. Л. иду в головной колонне, и все знают и любят меня. И волосы мои выгорели от революционного лета.
И рушится все античеловеческое — банки, конторы, суды, фабрики и химия, железо и другая гадость.
Я не хочу ее ебать уже (Лысую певицу). Это не мой кусок. Не возбуждает. Еле два раза выебал. Я все равно смотрю на нее как на что-то грубое, как на плотную девицу с жопой и ляжками. Меня не возбуждает это. Я несчастный человек, а? Мне бабы-то не нужны, оказывается. И зачем я их грудастых подбираю, а? Грудастых и грубых.
Теперь во мне окончательно сформировался идеал мой, мой секрет — девочки или мальчика нежных, с неразбухшими членами, худеньких, хрупких, в мире как в зачарованном саду живущих. На сына одной богатой леди смотрел с упоением (не сексуальным), когда он сидел в вечер дня рождения матери в сером пиджачке, таком же жилете, цветном галстуке и черных бархатных брюках, с темными длинными волосами — одиннадцатилетний князь.
Девки же — друзья мои хорошие, ничто больше. Теперь мне понятны все мои муки. А Лысая певица ушла вся с прилипшим к ней моим сумасшествием. Теперь, когда вы так понимаете себя — Эдвард, не тащите к себе девок, подбирая их на парти или еще где.
Если вы можете проснуться однажды дождливым весенним утром, полежать, подумать, послушать музыку и честно сказать себе вдруг: «А ведь я никто в этой жизни — говно и пыль», тогда на вас еще рано ставить крест. Только честно, не для людей, а для себя признаться.
Арифметика
Весна. Есть хочется.
У миллионеровой экономики еды много, и разная.
Но я хочу свою еду, и потому, украв из ее копилки 95 центов, я ухожу.
Мои личные последние деньги — один доллар и пятьдесят центов.
В магазине я покупаю курицу. Вес — 2,66 паунда, цена за паунд 69 центов, моя цена — один доллар восемьдесят четыре цента.
У меня остается 61 цент.
В сигаретном киоске я покупаю за 60 центов «Кент» и иду счастливый домой.
В кармане один цент.
Улыбаюсь ночью в зеркало в ванной сам себе на комедию жизни.
«Что, дружок, — комедия, а?» Эх, комедия, точно. Да, комедия. Смешно, ей-богу, обнаружить себя вдруг в Америке, в ванной ночью, живешь один, и улыбнуться. Даже рассмеяться, впрочем.
А свет не зажег, только из кухни проникает.
Жду из этого «Макмиллана» решения, жду… до этого из других ждал.
— Терпи, терпи, до чего дотерпишься. В один прекрасный день проснешься старый, как подметка, и все болит, и уже рука не сможет поднять винтовку.
Ах, как я часто мечтал и мечтаю о красивых, безумно красивых девушках, а их у меня нет, что когда я достигну наконец их, когда у меня будут деньги купить их — и взберусь на них ебать — мне кажется, у меня будет только желание убить их, и ничего иного.
Убить sa то, что не шли ко мне, пренебрегали мной, когда я был юн и талантлив, как цветок, верил в ослепительную любовь — солнце. А они придут, когда я буду гадкая старая крыса.
Вчера привезли очень старую и элегантную мебель — высокие стулья, обтянутые вишневым бархатом, огромный стол на резных ножках, буфет с резными стеклами, бар.
Уже месяц вся квартира из трех комнат принадлежит мне — ушел мой руммейт еврейский мальчик, и теперь миллионерова экономка платит третью часть квартирной стоимости, а живет все там же, по месту работы — в миллионерском домике. Возможно, с помощью этой мебели и денег она хочет постепенно меня захватить. У нее свои цели. Мое дело — не даваться.
А жизнь все же постепенно налаживается. И хотя мне не на что купить хлеб, я, всецело зависящий от миллионеровой экономки, чувствую себя буржуа.
А что, так и надо — думаю я, любуясь двадцатью бутылями алкоголя, которые я уже поставил в бар. Нельзя, чтоб жизнь стояла, и куда-то жизнь обязательно должна идти. Пусть ее идет под моими усилиями и моим водительством — ведь это я снова строю свою собственную гармонию, разрушенную Еленой. Оно конечно, когда-то разрушится и эта. Но таков удел человеческий. И выпиваю рюмку сладкого алкоголя, и целую рюмку, как дитя, «За удачу!»
Для поднятия настроения и физического развития тела ранними утрами он гулял. Сегодня он поставил себе целью отмахать тридцать улиц до издательства «Макмиллан», посмотреть «как там», и вернуться обратно.
Был ветер, издательство было на месте, он попытался проникнуть внутренним взором в его толщу, напрягся, но понял, что бесполезно, очень быстро, и повернулся уходить.
В этот момент именно двое почтовых рабочих с трудом прокатили мимо него огромную бадью с почтой. Писем не было, одни пакеты, толстые одного размера пакеты. «Рукописи» — с ужасом понял он. Бадья рукописей. Два или больше, три кубических метра рукописей скрылись в глубине издательства. От необъятности человеческой деятельности ему стало плохо.
Напялил кепку и ушел, не переставая отыскивать спиной свою — уже два месяца лежащую где-то в глубине «Макмиллана» — нервную книгу.
Хорошо горячим весенним солнечным днем пойти в затененную шторой спальню и лечь спать. А чтоб с улицы долетали смутные гудки автомобилей, невнятный говор. Хорошо уснуть с тобой, обнимая тебя, тонкую. А проснуться, уж и темно, и фонари горят. И ты наденешь свое чудное, дурацкое платье, и мы пойдем с тобой в цирк, смотреть лилипутов и зверей.
Я теперь каждый день работаю. Возвращаюсь очень усталый. А в «Нью-Йорк Таймс» и во всех расцветных журналах красивые девки, ах, во всех рекламах. Красивые, холеные с виду, притягательные. Только и трахать, и жизнью наслаждаться. Аи нет, другие — богатые и бездельные ебут и лапают красивых девок в ленивые летние полдни, а ты ездишь по дождю и пасмурности, обозревая американские скушности и льющий вокруг машины дождь. Рабочий ты, бедный, угнетенный, национальное меньшинство, починяющее икс-рей машины, сверлящее в бетоне дыры, крутящее болты, красящее для компании «Би энд Би». И никогда тебе, хуя тебе, не напечатать твою вредную книгу, не подняться тебе из говна и грязи. Так и умрешь рабочим, низкооплачиваемым в кепочке, пиздующим с задумчивым взглядом во все эти Лонг-Айленды по утрам…
Чистые богатые люди. Они вспоминают о мастурбирующих с презрением. Они-то не мастурбируют. Они всегда имеют кого поебать. Красивых ебут они, высшего качества. Это наглая правда, которой следует смотреть в глаза.
Вот все и разрешилось. Отказало мне американское буржуазное издательство «Макмиллан» в напечатании моей книги. И женщина Кати не помогла. После телефонного звонка моей агентши пошел я в богатый дом штукатурить и красить потолок. Простояв весь день на лестнице с задранной головой, к вечеру очень устал, и когда шел домой в летней поздней темноте грустно ругался вслух. Была пятница, и гудящая толпа рабов всасывалась ресторанами и театрами. На издательство «Макмиллан» я истратил почти полгода. Сорок таких сроков, и я буду уже неупотребимым старцем. Как страшно!
Ну, умрет богатый мальчишка от рака, и хуй с ним.
И пусть красивый и жаль его — а вот хуй с ним!
Я вот у них потолок красил — так в бейсмент-подвал за пылесосом спустился — там собака ростом с теленка годовалого заперта и за перегородкой два щенка чуть не по сотне паундов каждый. А еще две взрослые собаки той же породы по дому разгуливают. Огромные. Вонь. Сор. Грязь. Конюшня чище. Как в сортире богатые люди живут. Что толку, что ковры да гобелены, да духи на шею да за уши капнуты, когда как в сортире живут. И везде грязные тряпки. Оттого и рак, что безделие и гадкий воздух в доме. Ну, умрет богатый мальчишка — так и надо. Почему же мы — я им потолок крашу да грязь подбираю, а югослав вещи таскает и упаковывает, а китаец — домашний раб; почему мы работаем, а они в гнилом своем гнезде сидят, не работают и собак-дармоедов кормят. Они что, талантливее нас с югославом?
Нет. И югослав умно рассуждает, и я не из последних — есть и руки и голова. А старый китаец на флейте играет и фортепиано. Мы им все делаем, а что они нам всем делают?
За что им деньги дадены?
Бог не Бог, а рак вовремя поспел — что-то вроде возмездия получилось. Пусть умрет богатый мальчишка, я даже и рад буду. Какого черта, зачем притворяться я должен, что умиляюсь, что сочувствую, что жаль. Не умиляюсь, не сочувствую, и не жаль! Моя-то жизнь — серьезная и единственная — ими, суками, угрохана, всеми ими вместе. Помирай, мальчишка обреченный! Никакие тебе кобальты и деньги не помогут. Рак, он почтения к деньгам не питает. Ему хоть миллиарды давай, не отступится. Ну и правильно, хоть в этом все равны. Как московский слесарь Толик сорока четырех лет, умрет мальчишка.
Я всегда смотрю в лица людей на улице. Тех, что могут убить, очень мало. Это не обязательно угрюмого и зверского вида мужчины. Среди тех, кто может убить, я встречаю женщин, очкастых задохликов и даже во множестве детей. «Могут убить» — в моем понимании это те, кто могут сейчас же, сию минуту, вне зависимости от личной силы и вне зависимости от чьей-то силы, от того, что сами могут быть убиты, — убить.
«Может убить» — это определенная, рожденная вместе с человеком, доставшаяся в крови и понятая решимость убить.
Таких людей лучше не трогать. Лучше не требовать у них денег, если ты грабитель, лучше не обзывать их, не толкать, лучше с ними не связываться. С такими не остановишься на полдороге, и если у тебя самого нет решимости убить — оставь их, уходи подобру-поздорову и не оглядывайся. Если ты не убьешь такого — он убьет тебя.
Уже тому три года, как я понял, что могу убить. И выходя на улицу, я это твердо знаю. Для этого у меня и нож с собой. Не задумаюсь. Не заколебаюсь. Не стану думать о возможном наказании. Тронут — убью. Потому я живу спокойно и ничего не боюсь. И хожу везде, где я хочу.
А вообще-то я очень безобидный.
Классификация
Поэтесса Л. неплохая девка. Но и ничего особенного в ней тоже нет. Класс «Ди». Они все у меня класс «Ди» сейчас.
Соня — евреечка из моих первых месяцев одиночества — была «Ди», но вообще-то «Е» в Америке, потому что русская. Моя агентша С. — класс «Би» определенно. Но я ее не ебал, у нас деловые отношения.
Мне очень хочется взбежать скорее по этой лестнице, переместиться на класс «Си» хотя бы, но полное отсутствие денег, успеха и, главное, — связей, мешает. Лучшее место, где знакомятся, — парти конечно же, но меня приглашают на те же «Ди»-парти только.
Миллионерова экономка стоит особняком, она относится к разряду не женщин, но, может, ангелов. Бесполый крестьянский ангел, стоящий на обочине дороги, ведущей к храму. Я ее все больше уважаю, она мой единственный родственник на этой земле, потому из классификации я ее исключаю.
Почти все девушки и женщины из окружения итальянского корреспондента, который написал обо мне статью, — «Си», а некоторые даже «Би».
Класс «А» — очень красивые, очень талантливые, очень богатые — я встречал только на нескольких парти, когда только приехал в Америку и еще имел богатых знакомых.
Я думаю, что ниже клгсса «Ди» существуют еще «Е», «Эф» и, может быть, «Ай». Да, я думаю, это точно. Так что мои девочки попадают точно посередине. Они средние.
Выше класса «А», я верю, существует только одно создание. Вот за ним я и охочусь. Но где оно, я не имею понятия.
Дрянное жаркое лето стоит. Мертвый сезон.
Книга моя лежит сразу в четырех издательствах, где ее лениво читают. Я снова жду, идут дни, и вот это и есть ежедневные убийства, которым подвергает нас цивилизация.
Выбелив и отштукатурив в прошлом месяце две квартиры, теперь я один день в неделю чищу пылесосом и мою миллионерский домик, за что мне и платят средние деньги. Жизнь еле шевелится — единственное изменение в ней — мне досталась задаром какая-то живность — шестнадцать зеленых растений — богатая семья уехала в Сан-Франциско. Среди растений две пальмы. Новая моя обязанность — поливание растений — доставляет мне удовольствие, при этом я с ними еще и беседую.
Издательства же, как темные башни, мерцают на заднем плане моего сознания, и я с надеждой и ненавистью вглядываюсь в эти темные башни. Убийцы!
Писатель
Напротив жил писатель. Занавесок у него на пятом этаже не было — писатель жил открыто. Почти каждый вечер в одном из окон, а именно там, где помещалась писательская кровать, появлялась девушка, одевающаяся или раздевающаяся. Девушки у писателя обновлялись каждые несколько дней. Одни из них, одевшись, уходили — на ночь не оставались, другие оставались и не уходили. Тогда утром в квартире писателя дребезжал звонок будильника — девушкам нужно было утром вставать на работу (такие у писателя были девушки), писатель голый бродил, натыкаясь сонно на мебель, ругался, проклинал девушек и их работу, радовался, когда они уходили, и засыпая, давал себе слово никогда больше не иметь с ними дела. Но к вечеру, отоспавшись, опять звонил какой-нибудь девушке, приглашая придти и послушать, что он новое написал. Писатель, как вам уже, очевидно, давно стало понятно, был слаб на передок. И то, что он слаб на передок, жителям пятого этажа из дома напротив было хорошо ясно.
А отель мой последний, «Эмбасси», закрыли, из санитарных соображений и соображений безопасности, из-за грязи, скандалов, грабежей, ужаса и разрушения внутри. Об этом мне маленького роста девушка Тереза сообщила по телефону. «Как ты там мог жить, Эдвард?» — спросила девушка Тереза. Как мог? Да так и жил, с ножом в сапоге ходил, меня никто никогда не трогал, я везде могу жить, что мне. Жалко отель «Эмбасси» и грустно по его поводу — восемь месяцев жизни провел я там, и не таких плохих, памятных. В окно у меня солнце рано утром вливалось. Жизнь есть жизнь. И будто бы плохая — она хорошая.
Позвонил старому другу из дождя, третий день дожди. «А ты что, в такой дождь на улицу выходишь?» — испуганно спросил он, услышав в трубку гром.
«Большое дело!» — сказал я.
— Взял я тут книгу одну в библиотеке, читаю — о десятых и двадцатых годах в Париже, опять перечитываю. Да, вот это время было, не то что сейчас — безвременье… — так он кряхтел об ужасной погоде, и еще что-то старое и дряхлое добавил.
Хотел я ему сказать, что по последнему, самому честному счету, он просто ленив, что жена его деловитая, заслонила его от жизни — жестокой, тяжелой, но и радостной. И что это ему в большой вред обернулось. Что живет он в Америке уже несколько лет, а языка не знает, людей не знает, и что если еще так продлится, сойдет он с рельс, сойдет с круга, и каждодневная его домашняя работа в искусстве ему не поможет. А про себя я грустно понял, что это уже случилось. Слаб он, нет у него сил дальше идти. Ему бы пойти в жизнь, но он держится за теплый халатик жены, да и живет в скорлупе квартиры. Снаружи огромный мир, и ему боязно. Ему б хорошо, если б жена умерла или ушла от него. Талантливый он человек, спору нет, да только к таланту еще и сила нужна.