Корабль удобен — потому что тогда не убежать. И в тесном месте отношения извращеннее.
А мельканье берегов, пейзажей и портов необходимо нетерпеливому человеку. Очень напряженная обстановка, которая разряжается только убийством. От крови все жмутся друг к другу как семья.
Близость
Девочка, которую я люблю, но не ебу, часто приходит ко мне в гости. Единственная близость наша — мой туалет. Когда ее визит долгий — она использует мой туалет. Она говорит: «Могу я воспользоваться вашим туалетом?» — по-английски. И пользуется.
Потом, после ее ухода, я сижу на том же месте и думаю, что тут она обнажила свою попку и все другое тоже было видно. И я возбуждаюсь.
Мир грязненьких фотографий, дешевого секса, десятиразрядных журнальчиков, мир спермы и крема, брошенных повсюду темных ваток, крошечных проституточных трусиков, бритых лобков, потных морщинистых шей. Ужасна стареющая модель поутру — примятые уши, запах всех этих мэйкапосмываний, тусклые глаза, отсутствие бровей и ресниц. И тело, столько раз мытое и вновь ебаное тело, несчастное тело уже по-старчески мягко, и если его тронешь — идет волной. И только из-под челки грустные, большие, детские коричневые глаза, недоумевающие «За что?»
«Выйду ли одна из дому.
Посижу ли на пустом пляже.
В толстой вязаной кофте, грея разнесчастную пизду, у которой период. (Бессмысленный взгляд в океан.)
Дождусь ли бородатого и глупого актера, моего любовника, с начинающимся животом.
За щепочкой ли послежу?
А ведь была девочка.
Верила в белое платье и свадьбу.
И все, все разрушила, и плакать хочется.
Все… все…»
Утро. Взглянул в унитаз на свое говно. Огуречные зернышки торчат из. Оказывается, не перевариваются. Открытие в тридцать четыре года совершил. Огурцы уже старые — зерна твердые. Осень.
Весть о приеме в саду этой знатной дамы докатилась и до меня — одинокого. Через газету. Там были те, кто не по праву владеет: красивые женщины, вышедшие в свое время замуж за бессильных уродов и щеголяющие теперь их титулом и деньгами.
Старики из искусства, переживающие своих куда более талантливых сотоварищей и потому считающиеся гениями сегодняшнего дня — заслуга их в долголетии.
Финансисты и бизнесмены, получившие от отцов по нескольку миллионов, а заставь их жизнь начать с грязного отеля — завтра умрут от голода и бессилия…
В общем, там были все, кого я ненавидел.
Женщина, которую ты хочешь. Девочка. И которую ты не встретил. Соль и перец все же в крови. «Все равно встречу, буду, буду счастлив! Опять по-иному буду счастлив!
И погибну в революционной войне. Не хочу быть старым говном на службе у этого общества, не хочу ебать кого попало, хочу ебать мою любимую!
Хочу любимую ебать!
Как сладко ебать любимую!»
Образ расплывается. Имейте терпение, господин. И придет она к вам, и наклонит перья шляпные… ох нет, простите, одетая в пехотную куртку хаки. Как сладко ебать любимую!
Маленькая девушка, позвонившая в дверь виллы немецкого банкира. Старый задумчивый Рейн несет свои воды в зелени.
Аккуратно и скушно жить.
И ничто, кроме пули, не разорвет воздух.
И прекрасно свалиться банкиру под дверь, закивав головою, под ноги молодой суке жене.
Что ни говорите, кончается август, и листья с миллионерского плюща на «нашем» домике начинают спадать. Серые и сухие, они лежат на террасе на железных стульях.
Я не могу долго думать на эту тему, ясно, что в листьях мне только знак дан — изменения знак, знак вопроса — «а ты?» Ну и я. Уже не тишотка, но рубашка, уже не двухлетние босоножки, но сапоги. В косматых волосах — седина, и озлобленное лицо дикой крысы, причудливо смешавшееся с остатками поэтической мягкости и обаяния. Что поделаешь — это я.
Быть человеком — ужасно глупо.
Увидел: в кустах Централ-Парка что-то шевелится — небольшой черный зверек — то ли птица, то ли крыса. Гляжу, интересуюсь, кусты разгребаю, суечусь, то с одной стороны забегу, то с другой, минут пять истратил. А потом подумал: «Какого хуя, мое дело пиздовать себе в отель, не хуй интересоваться!»
И ушел.
Посещение этого сумасшедшего стоило мне крови. Он оказался толстым — с животом и ляжками. Полупарализованный, ездил по светлой студии в кресле.
Характерный чертой его безумия была измельченность сознания. Он заставлял меня поднимать и опускать слои писем и рисунков на его столе (желтых и покрытых пылью), по-полицейски следя за тем, чтобы порядок (хаос) их положения не был нарушен. Один раз мне пришлось дотронуться по его требованию до двадцати шести бумажек, прежде чем он удовлетворился и получил нужный розовый клочок. Впрочем, он тотчас приказал мне положить его обратно. Из других подвигов сумасшедшего — он надевал мои очки и пытался подарить мне свою телефонную книжку.
Сумасшедший был очень сентиментален — он постоянно вспоминал своих многочисленных жен — выходило, что все упоминаемые мной или им женщины были его жены.
Многие рисунки сумасшедшего (он рисовал) были мазней и хаосом, но некоторые — особенно желто-зеленый портрет с двоящимся лицом и рождение Венеры из морской пены — поражали своей нервной силой.
Я едва выдержал два часа с этим сумасшедшим. Именно с этим. Мне показалось, что он чем-то похож на меня. Других я переносил спокойно. Цель моего визита: я приносил ему щи — сумасшедший был сыном русских родителей.
За тоску отельную, за одиночество полное, за собачье дерьмо под дверью, за одинокий телевизор всю ночь, за недоступных благоухающих красавиц, встреченных на улице у дорогих магазинов, за жизнь без улыбок, за все другие прелести с миром рассчитаться хочется сполна.
И не так, что взял ружье, на крыше засел и прохожих стреляешь. Они не виноваты — сами жертвы. А вот систему эту с грохотом обрушить, камня на камне не оставить — все учреждения раздавить до боли в желудке хочется. Как по свежей весенней травке босиком походить.
И чтоб никто перед другим преимуществ материальных не имел. И чтоб ни актеры, ни певцы, ни президенты больше других людей не имели. И деньги эти отвратные уничтожить все. И банки сжечь дотла. И уйти из Вавилона этого, пусть травой порастет, обвалится, разрушится, и океан его пусть слижет.
Когда видишь утварь умершего человека, то понимаешь, как глупо все это заводить. Штуки и штучки, вещи и вещички, журналы и журнальчики — все осталось, и многое вышвырнуто на улицу — пошло в мусор.
Самое ценное взяли наследники — а вот эти письма не взяли. Письма с расплывшимися словами. От любимой женщины. И только любопытный грустный парень вроде меня станет у открытого мешка с мусором и эту чужую золу перебирает.
А то еще брюки и пиджаки мне с одного аукциона, от мертвых оставшиеся, приносят задаром. И долго я над ними размышляю. Потом перешиваю, конечно.
Из всех моих собираний цветов ярко помню одно — в коктебельских горах.
Ранним утром ушел сразу после дождя собирать дикие тюльпаны. Добрался до нужного места в облаках и только в просветах облаков умудрялся выуживать из густой, темной, мокрой травы цветы. Не успокоился, пока в руках не был тугой свежий сноп. Был счастлив. Во всех Fopax никого. И едва видишь тропинку в пяти шагах. Чертов Палец — скала, тоже в тумане, как ее и не было.
Когда вернулся — любимая еще спала. Поставил тюльпаны в воду — во многие вазы и улегся к любимой. Опять пошел дождь… И все это, увы, уже было…
Счастье — это то состояние, когда ты можешь любить настоящее. Не прошлое, не будущее — но настоящее.
Есть вещи, которые не припомнишь и не опишешь так, чтоб другие поняли. Например, голод, то невероятное озарение голода, до которого доходишь, если месяцами в нужде и недоедаешь.
Пылающая миска куриного супа превращается в солнечный круг, годами ее после помнишь.
Какие чудесные и кровавые ужасы являются в голоде. Какие казни и пытки придумываешь богатым и сытым, сталкиваясь с ними на улицах, когда в шубах и клочьях пара выходят они из ярко освещенных дверей ресторанов. И какое удовольствие, неописуемое для человека с улицы, для человека с голодными глазами, если удается выебать богатую девушку. Где-то познакомиться случайно и выебать. «Я — плебей, — думаешь, — люмпен, а вот ебу тебя! Вот ебу и ебу!»
Это высший секс, если имеешь женщину выше себя, чистую, сытую, другому принадлежащую. Сейчас, когда вошел я уже в возраст, хочется мне частенько выебать ухоженную, начинающую полнеть даму из высшего света, почтенную мать и супругу какого-нибудь седовласого идиота.
Выебать ее грубо, не считаясь с ней, по-простонародному, без лишних прелюдий и ласк. Фройд,
Фрейд, Старый Зигмунд — когда появляется этот тяжелый зад из ее благоухающих тряпок, я забываю все, чему вы меня учили, и только месть, месть и месть: «Я ебу не по праву их женщину, их женщину!»
Говорят, черные мужчины испытывают это, когда обладают белой женщиной. Я не черный, но испытываю.
Ученье
Я затаился, в секрет ушел. Учусь. Сижу на кухне в миллионерском домике — прислугин друг и любовник — кто там меня замечает, жду моих времен, когда мой 1917 год грянет. А до тех пор комнаты помою, иной раз дверь подкрашу, где шуруп ввинчу, юбку сошью, брюки переделаю — подкармливаюсь. Жена лорда — гостья из Лондона — вчера мне комплимент сделала: «Какие у вас сапоги красивые». Хотел я в ответ сказать: «Какая у вас рожа ничтожная. И у вашей королевы тоже», — но смолчал. Не буду, думаю, зря обижать. Что она обо мне знает!
Приятель же этой леди или любовник, архитектор знаменитый, проходя через кухню за очередным дринком, мельком взглянул на мои руки и в восторг пришел: «У вас руки творческой личности», — произнес. Тут уж я не мог отказать себе в удовольствии и с осторожным, понятным только мне ехидством сказал: «Может быть, разрушительной личности, кто знает?»
Так я хожу среди врагов, учусь, молча, тихо в уголке сижу, рот особенно не открываю, слушаю больше, жду, когда в силу войду. Вот тогда поговорим. Ученье у меня сейчас.
А у леди из Лондона даже свой слон есть. Я фото видел — она на слоне сидит. В Лондоне.
Осень. Холодно сделалось. А в отеле поднимешься на свой этаж — грязно, тепло и запах пизды. Даже уютно. Проституток здесь много живет потому что.
Идешь по улице, кепочку надвинул, бархатный пиджачок обтягивает. Стройненький весь — встречаешь частые женские взгляды. Знаешь почему — вид у тебя европейский, лицо тонкое, чем-то как бы и измученное. Женщины любят это. И все же благами своей привлекательности воспользоваться не можешь — жилье у тебя страшное — грязный отель. Вряд ли какая женщина в такое место пойдет. И денег у тебя нет. Даже выпивкой угостить женщину, стаканчиком, не можешь. Бредешь дальше.
Опять нужно ждать — если книгу продам — деньги хоть какие малые появятся. А до тех пор сиди и жди, и довольствуйся тем, что бог послал — всякими страшненькими или с дефектами. Ну, иногда, случайно, и что-то редкое бывает. Говорите после этого о справедливом устройстве общества. Справедливо будет, когда секс от денег зависеть не будет:
— Здравствуйте, мадам. Я вам нравлюсь? — Да.
— А вы — мне нравитесь. Сколько у вас денег?
— Три тридцать.
— А у меня два шестьдесят. Пойдемте купим вина и отправимся в мой грязный отель.
И отправились.
Неопознанное тело в водах Лонг-Айленда. Сырой осенний туман над неопознанным телом, лижет белые пятки неопознанного тела.
Кто она была? с простым ли лицом сидела в ресторане, звонко разговаривая, стлалась ли тенью перед жилистым мужским животом — кто знает. Боже мой, и чего ты наши бедные тела стегаешь, чего морозишь, пронзаешь острым и бьешь… Иногда не бывает крови, но часто застынет липкая…
Осенняя земля, перебитые лопатой корни растений, молодая мертвая рука в мокрой луже с песком. Свитера коттоновый рукав. Плещется тело с монетками в кармане джинсовой юбки. Не вывалились — нет. Так разглядываю, прости, как любимый разглядывает любимую. Погода стоит хилая, топкая, и плещется тело, набегая головой, волосами или набегая левой рукой. И еще океан, океан грязноватенький.
Человек я ужасно любопытный. Помню, одной собаке лизать свой член все совал. Двадцать четыре года мне тогда было. Зима, на кушетке красной я сидел.
Но собака не очень-то хотела, лизнула пару раз и все.
Всю мою жизнь член мой мне покоя не давал.
А в том доме, кроме собаки, еще одно искушение было — тринадцатилетняя дочка хозяйки. Помню, дрожащими пальцами измерял расстояние между одной и другой грудью — блузку ей белую шил. Мамаша присутствовала. И моя тогдашняя жена тоже. Глазели.
Блузка для какого-то пионерского праздника предназначалась.
— Мамочка! Какое ликование в окне!
Революция, мамочка, пришла — пышная, праздничная!
С цветами, с ветками. Радость-то, мамочка! Счастье-то!
— Айда, ребята, на улицу! Там Революция как Христос в наш город пришла. Там у богатых отбирают и бедным дают, там столы накрывают и люди всех видов обнимаются. Там хорошо и песком посыпано…
Румяные щеки начинающей стареть женщины, шея в складках морщин — дико сексуальны.
Хулиганская, косо надетая кепка на голове. Еще красивая, крепко для дождя и ветра одетая, куда-то едет она в автобусе. И туманно глядит на меня сидя, на уровне пояса, я-то стою перед ней. Изредка поднимет голову, взглянет и криво усмехнется из-под кепки.
Я знаю, что она видит. Брюки у меня всегда такие тесные — чуть не лопаются по швам, и, если член встает, это ужасно видно. А от ее румяных щек и морщин на шее он встал и стоит.