Часть 1. Вспомнить все
Лицо обожгла резкая боль, в глазах вспыхнули и погасли искры, я поняла, что падаю, услышала проклятия вперемешку с отборной матерщиной, полный ужаса детский крик и отключилась. Похоже, всего на несколько мгновений — в себя пришла, встретившись макушкой с полом, ребенок еще кричал, но теперь детский голосок почти заглушался гулом и треском. Перед глазами стояло алое марево, вокруг полыхало жаром. Откуда-то я знала, что проклятия и мат были в мой адрес, что меня только что попытались убить, а я каким-то образом защитилась. А еще — что нужно довершить начатое. Что именно «начатое», как «довершить», что вообще происходит — мозг ответа не давал.
— Мама, мамочка! — по моему лицу зашарили ледяные детские ладошки. —
Мамочка, не умирай! Я боюсь! Мама!
Я давно жила одна. Дети выросли, да и внуки были уже постарше плачущего рядом со мной малыша — судя по голосу, ему года три-четыре, не больше. Но это «мамочка» и отчаянный детский плач включили женские инстинкты, а ощущение смертельной опасности заставило подскочить на ноги, подхватить вцепившегося в меня ребенка и броситься прочь.
За спиной оглушительно затрещало, что-то рухнуло, пол под ногами дрогнул. Моя тень метнулась среди алых всполохов — длинная и какая-то неправильная, словно изломанная о невидимые углы и искаженная кривыми зеркалами. Я врезалась плечом в закрытую дверь, вывалилась на улицу, споткнулась обо что-то и упала, едва успев извернуться, чтобы удар о землю не пришелся на ребенка.
Чьи-то осторожные руки, полные ужаса и сочувствия голоса, прохладная вода, вой сирены, всхлипывания прижавшегося ко мне малыша — я воспринимала все это без участия разума. Глотала воду и какие-то таблетки, сидела тихо, пока женщина в белом халате обрабатывала мое лицо и руки, кивнула, услышав: «Ребенок цел, вы слышите? С вашим сыном все хорошо. Чудо, но он совсем не пострадал». Послушно отошла, когда меня отвели в сторону, чтобы не мешала пожарным.
Языки пламени вырывались из окна, чернел, съеживаясь, заплетающий стену виноград, воняло гарью и паленым волосом. К горлу подкатил комок, я сглотнула, и мне дали еще воды, резко пахнувшей валерьянкой и пустырником. Черный дым сменялся клубами пара, меня о чем-то спрашивали, потом кто-то сказал: «Шок». Потом огонь погас, пожарные ворвались в дом, за ними — медики… Вскоре вынесли накрытое с головой тело.
Меня увела к себе соседка.
Я не помнила ее имени. Я вообще не знала всех этих людей, которые называли меня по имени, что-то объясняли полицейскому, ахали, искренне сочувствовали и неискренне соболезновали. Не знала даже имени ребенка, который все еще прижимался ко мне, обнимая ручонками за шею. Я понимала, что происходит нечто не просто странное, а невероятное, невозможное, из серии «ни в какие ворота», но почему-то принимала все равнодушно, как само собой разумеющееся. Шок, да.
Меня укутали в плед, усадили в мягкое кресло и сунули в руки кружку с крепким, ароматным чаем. Подошла девочка лет четырнадцати, присела на корточки, протянула руки, сказала тихонько:
— Олежка, пойдем ко мне на ручки? Мы с тобой тут рядом посидим, не бойся. Твоей маме нужно выпить лекарство и немного успокоиться. Хочешь, я принесу книжку, посмотрим картинки?
Малыш помотал головой и вцепился в меня еще крепче.
— А яблочко хочешь? Свежее, только с дерева.
— Он слишком испугался, — объяснила соседка. — Но ты, дочка, не уходи. Мало ли что понадобится.
— Конечно, мам.
Так, значит, мой малыш — Олежка, а это соседская дочка. Серьезная девочка, похоже. Но кто я? Та «я», которую я помнила, спокойно заснула у себя дома после совершенно обычного вечера и никак не могла очутиться в этом совершенно мне незнакомом месте, среди незнакомых людей и с чужим малышом на руках. Малышом, который называет меня мамой, и что-то во мне откликается…
Кстати, здесь самое начало вечера: опустились первые сумерки, но фонари еще не горят… Впрочем, летом темнеет поздно.
Я сделала крохотный глоток чая. Руки затряслись, девочка быстро перехватила чашку, а соседка обняла меня, присев на широкий подлокотник кресла, забормотала успокаивающе:
— Маришка, дорогая, все хорошо. Все закончилось. Ты жива, твой сынок жив и здоров, а козлу твоему туда и дорога, давно говорили ему, что допьется.
— Он бил маму, — сказал вдруг Олежка.
Соседка ахнула.
— Куда? Марина, где болит? Может, позвать врача? Лена, сбегай, скорая еще не уехала?
Я попыталась пожать плечами. Получилось наполовину: та сторона, которой я вышибла дверь, от попытки пошевелиться вспыхнула болью. Девочка умчалась, соседка так и сидела рядом, тихонько гладила меня по голове, а я все сильнее дрожала, и даже близость испуганного ребенка не помогала сдержаться.
— Сынок, — прошептала я, из последних сил подавляя подступившую истерику, — ты не бойся, сейчас уже нечего бояться, все хорошо. Просто я тоже испугалась.
Он в ответ обнял меня еще крепче.
Вбежала все та же женщина в белом халате, за ней вошел полицейский.
— Она начала говорить, — объяснила соседка.
Полицейский придвинул себе табурет, положил на стол папку, достал бумагу и ручку.
Лена все-таки взяла у меня Олежека, шепнув ему, что маму будет лечить тетя-доктор.
Полицейского я не стеснялась. Дала себя осмотреть и снова чем-то смазать, отстраненно вслушиваясь в торопливую скороговорку врача, диктующего для протокола все мои ссадины, ожоги и ушибы. Инстинкт подсказывал плыть по течению.
Чай остыл. Руки все еще дрожали, но истерика отступила, и, когда полицейский спросил, что же произошло, я честно попыталась вспомнить.
— Я легла спать… — Дальше был провал. Как объяснить, что я — не я? И нужно ли вообще об этом говорить? — Я не помню!
— Что вы помните?
Я бездумно поднесла руку к лицу — туда, где помнилась резкая боль, после которой была темнота. Прикосновение запустило нужную цепочку воспоминаний.
— Больно. Упала. Малыш плакал, просил не умирать. Потом треск… Чувство опасности, очень сильное. Я схватила ребенка, понимала только, что нужно спасаться. Все.
— Малыш, а ты что помнишь? — осторожно спросил полицейский.
— Папа кричал и сильно ругался, — прошептал Олежка. — Он бил маму и кричал «сдохни».
Малыш захныкал. Я торопливо протянула руки:
— Иди к маме, маленький. Все хорошо. Я ведь не умерла, правда? Ты попросил меня не умирать, и я не умерла. Ты у меня умничка, смелый мальчик. Спас маму.
Я прижимала его к себе, укачивала, шептала, что бояться больше нечего, что храбрые дяди-пожарные потушили пожар, а папа ушел далеко-далеко и больше никогда не вернется и не будет нас обижать. И с каждым словом все яснее чувствовала, что не брошу этого ребенка.
Кто я, где я, будем разбираться потом, но малыш мой, и точка.
Врач смотрела на меня так внимательно, что становилось не по себе. Я машинально потерла лоб.
— Голова болит? — быстро спросила она.
Я покачала головой: после всех ее мазей, капель и таблеток боль почти не ощущалась, только состояние было слишком заторможенное. Но с этим странным «я — не я» нужно было что-то делать. Все тот же инстинкт криком кричал, что правду лучше не говорить. И я решилась.
— Голова уже не болит, но я ничего не помню. То есть, до момента удара — вообще ничего. Даже… даже не помню, как зовут… звали… мужа. И вас не помню, — я виновато поглядела на приютившую меня соседку.
Врач осторожно дотронулась до моих висков, я вскрикнула — прикосновение откликнулось ослепительно яркой болью и алой вспышкой перед глазами.
— Как тебя зовут? — мягко заданный вопрос влился в уши, я ответила, не думая:
— Марина…
И запнулась. Уверена я была только в имени.
Под осторожными массирующими движениями боль утихала.
— Сильный удар, — объяснила врач, — сотрясение мозга, да еще и психологический шок. Память вернется. Может быть, не вся, но вернется. Не тревожьтесь. Чем меньше тревоги, тем скорее все придет в норму. В больницу вас можно не забирать, сильных ожогов нет, внутренних повреждений тоже, кости целы, повезло. Но как минимум три-четыре дня рекомендую постельный режим. Если будет слабость, головные боли, головокружения — лежите, станет хуже — вызывайте врача. Назначения… — задумавшись не больше, чем на полминуты, она быстро исписала листок списком лекарств. — Найдется, кому сходить в аптеку?
— Конечно, — тут же уверила соседка. — Кстати, Марина, я Вера. Если что не вспомнишь, спрашивай, расскажу.
Мы все расписались в протоколе. Руки у меня снова тряслись, и невнятная закорючка никого не удивила, кроме меня самой — кажется, обычно я расписываюсь не так?
— Оставайся пока у нас, — предложила Вера.
Идти в пустой, чужой дом было страшно, и я согласилась.
— На одну ночь. Не хочу вас стеснять, мне только в себя прийти…
— Даже и в голову не бери, сколько нужно, столько и оставайся! Мы ведь соседи. Ты нам тоже всегда помогала, не помнишь, так поверь на слово.
Я снова закуталась в плед: трясло и знобило так, что зуб на зуб не попадал. Долго сидеть не пришлось: пока выпила еще одну кружку чая, Вера приготовила для нас с малышом гостевую комнату. Отвела меня к кровати, уложила, и я тут же провалилась в сон.
* * *
Мне снился пожар.
Я живу — то есть жила — в старом двухэтажном доме на четыре квартиры, еще довоенной постройки, скрипучем и рассохшемся. Загорелась квартира внизу, у нас там неблагополучные жильцы, от них всего ждать можно. Ядовитый дым тянулся по вентиляции, просачивался на лестницу и под двери, в щели перекрытий. Я не проснулась. Когда разгорелось пламя и случайные прохожие забили тревогу, ни внизу, ни в моей квартире спасать было некого. Наверное, это была легкая смерть, но все равно стало больно. Я вскинулась, просыпаясь, хватаясь за горло и кашляя. Захныкал Олежка — его уложили в старой детской кроватке без бортиков. Я протянула руку, погладила встрепанные мягкие волосы:
— Ш-ш-ш, маленький, тише. Маме приснился плохой сон, не страшно. Все хорошо, спи.
Малыш затих, а я лежала, глядя в темноту, и кусала губы, чтобы не зарыдать. Этот сон был не просто плохой. Откуда-то я знала — с абсолютной, кристальной ясностью! — что видела правду. Что я на самом деле умерла там, дома. Не будет больше споров с дочерьми о всякой ерунде, не стоящей, по большому счету, споров. Не будет сказок на ночь для внуков, летних поездок с ними к морю, семейных встреч на дни рождения и новый год. Не будет насмешек за мою любовь к даче и моих ответных: «А яблочки с клубничкой любите?»
Только в юности кажется, что шестьдесят три — почтенный возраст. Я вовсе не считала себя старухой. Да мне бы еще жить и жить! Правильно дети ругались, что цепляюсь за старую квартиру в глухой провинции, уехала бы к ним, как не раз предлагали — жила бы.
Но я люблю провинцию, а московские ритмы жизни меня пугают. Пугали…
Сдерживаться становилось все труднее, по щекам текли слезы, и я постаралась отвлечься, думать о другом. Тем более что тема для раздумий была, и очень даже актуальная
— что со мной вообще произошло и до сих пор происходит?! Как-то все это не слишком похоже на загробное существование.
Эта мысль словно выключила меня — я провалилась то ли в сон, то ли в очередное видение, снова точно зная, что вижу правду.
Вокруг плясало пламя, я лежала на полу — одна рука неловко прикрывает лицо, глаза закрыты, из-под волос и со лба течет кровь. Ко мне прижимался беловолосый худенький малыш в веселой пижамке с зайчиками, пытался стереть с лица кровь и плакал, умоляя не умирать. Рядом валялся полуголый мужик, придавленный рухнувшим шкафом. Лица разглядеть не получалось, впрочем, как и моего. Но ясно было, что мужик мертв — шкаф вовсю полыхал, а он и не дергался.
На этот раз я подскочила молча, зажимая рот. Затошнило. На столике рядом с кроватью стояла вода, я выпила полстакана залпом и тихо выдохнула. Малыш спал. Бедный ребенок, пережить такой ужас…
Снова ложиться было страшно, но голова кружилась, и сидеть сил не было, а едва я дотронулась головой до подушки, как провалилась в сон.
Теперь я рассмотрела своего здешнего «мужа». Небритый коротко стриженный мужик в драных джинсах и майке. Темные слегка волнистые волосы, темные глаза, четкие линии лица. Красавчик даже с этой неопрятной щетиной. И фигура что надо, видно, что сильный, такой обнимет — дух захватит. Вот только чудится мне, что лупил он «меня» не реже, чем обнимал.
Мне снился наш обычный семейный вечер. То есть я-то знала, что это дико, что я бы никогда не стала терпеть подобного, и в моей настоящей жизни, с моим мужем, все было иначе. Но я-из-сна воспринимала происходящее как должное или, по крайней мере, привычное.
Брань супруга, недовольство «неправильным» ужином — в чем неправильность, я так и не поняла. Пиво из горлышка бутылки вместо семейного чаепития. Долгие и нудные жалобы на какие-то непонятные мне нововведения на работе. Отповедь на просьбу поиграть с Олежкой: «Вытирать мелкому сопли — твое дело. Вот подрастет, научу его быть мужчиной». Да уж, такой научит…
Между тем во сне я уложила сына, почитала ему сказку перед сном, поцеловала, переключила лампу на ночник и тихо вышла. Детская была на втором этаже, я спускалась вниз, сама не зная, что собираюсь делать — то ли убраться в кухне, то ли посидеть немного в гостиной. Настоящая я — та, которая смотрела сон и оценивала происходящее в нем — мысленно усмехнулась: «идет, как бабочка на огонь».
«Огнем» был мужчина, сидевший в гостиной — что-то во мне решительно отказывалось воспринимать его как мужа. Но та «я», которая спускалась сейчас по скрипучей лестнице, придерживаясь одной рукой за перила, а второй торопливо приглаживая волосы, и в самом деле стремилась к этому огню. Не думая, не пытаясь понять себя, не стараясь выглядеть привлекательней в его глазах, готовая принять все, что он ей даст.
Я-она остановилась на последней ступеньке лестницы, окликнула негромко:
— Макс?
Значит, Макс. Б-р-р, никогда не нравилось это сокращение.
— Сюда иди, — отозвался он из гостиной.
Того, что было дальше, я предпочла бы не видеть. Или хотя бы забыть. Нет для меня ничего привлекательного в сексе на продавленном диване под бубнящий телевизор, без нежности, без внимания к моим потребностям, с полупьяным небритым мужчиной. Этот козел просто пользовался своей женой, как вещью. Удовлетворил потребность, буркнул вместо хоть каких-то слов любви:
— Сегодня футбол в полпервого, я тут посплю. Разбудишь на работу.
Никогда не понимала женщин, западающих на вот такое. Что эта «я» в нем нашла?!
Словно в ответ, сон продолжался: теперь события перескочили на несколько лет назад. Я училась — во сне я не поняла, где и на кого, но атмосфера шумных студенческих будней мне нравилась. У меня были подруги, приятели, и был Никита — парень, с которым нас считали парочкой. Чем-то похожий на Макса — или это Макс оказался чем-то похож на него?
Целоваться с Никитой было сладко, а от того, как он брал меня за руку, сначала поглаживая запястье, а после переплетая пальцы, я замирала и растекалась от нежности.
Глупая влюбленная девочка… Я-настоящая видела, что этот тип просто забавлялся с симпатичной девчонкой. Хуже того, откуда-то я знала, что у него есть невеста. Это не афишировалось, Никита никогда не рассказывал о себе, о своей семье, «та» я понятия не имела о том, что ее первая великая любовь банально считает ее «неровней». Кем-то низшим, годным только для развлечения.
Он и развлекался — по полной программе. Классика соблазнения — прикосновения, поцелуи, свидания-признания, конфеты-букеты, и в одну прекрасную ночь — постель.
Разумеется, с обещаниями «быть вместе». И, разумеется, это «вместе» только в мечтах девчонки виделось с пышной свадьбой, уютным домом и радостями семейной жизни. Парня вполне устраивал вариант «постоянная любовница».
Гром грянул, когда семья Никиты объявила о свадьбе. Тогда-то «я» и узнала, что его брачный контракт был заключен, когда ему самому исполнилось два года от роду, что его будущая жена совсем ему не нравится, но это не имеет никакого значения, потому что семьи должны породниться. Средневековье какое-то! Хотя, когда идет речь о слиянии капиталов и прочем бизнесе, средневековые понятия о браке вполне актуальны до сих пор…
Тогда же выяснилось, что имел в виду Никита под «вместе». И этот гад еще так все развернул, что девчонка, отказавшись стать его любовницей, сама нарушила собственные клятвы! Я не поняла, что, как и почему, но во сне очень остро ощущалось, что клятвы здесь