Д-Р ЛИМПФ: «Разрез готов, доктор.»
Д-р Бенвэй впихивает вантуз в разрез и начинает давить на него – вверх-вниз. Кровь хлещет на врачей, сестру и стену… Вантуз ужасающе хлюпает.
СЕСТРА: «Мне кажется, она скончалась, доктор.»
Д-Р БЕНВЭЙ: «Ну что ж, чего в жизни не бывает.» он подходит к шкафчику с препаратами на другой стороне комнаты… «Какой-то ебучий наркоман заболтал мой кокаин с хлоркой! Сестра! Отправьте мальчишку отоварить этот рецепт – мухой!»
Д-р Бенвэй проводит операцию в аудитории, полной студентов. «Ну, мальчики, теперь такие операции вы нечасто увидите, и вот почему… Видите ли, медицинской ценности в ней абсолютно никакой нет. Никто не знает, в чем была ее первоначальная цель, да и была ли она вообще. Лично я думаю, что она с самого начала была творением чистого искусства.»
«Подобно тореадору, своим умением и знаниями избегающему опасностей, кои сам же на себя и вызвал, так и в этой операции хирург намеренно подвергает опасности своего пациента, а затем, с невероятной быстротой и проворством спасает его от смерти в последнюю возможную долю секунды… Кто-либо из вас видел когда-нибудь, как исполняет операцию Д-р Тетраццини? Я говорю исполняет с умыслом, поскольку его операции – это представления. Он начинает, запуская в больного скальпелем через всю комнату, а затем входит и сам, словно солист балета. Скорость его невероятна: „Я не даю им времени умереть,“ говорит обычно он. Опухоли вызывали у него бешеное неистовство. „Ебаные недисциплинированные клетки!“ рычал он обычно, атакуя опухоль ножом, как в уличной драке.»
Молодой человек спрыгивает с задних рядов к столу и, выхватив скальпель, надвигается на пациента.
Д-Р БЕНВЭЙ: «Эспонтаньо! Остановите его, пока он мне больного не выпотрошил!»
(Эспонтаньо – таким словом в корриде называют человека из публики, который выскакивает на арену, выхватывает запрятанную накидку и пытается проделать несколько пассов перед быком, пока его не успели оттащить с арены)
Ординардцы возятся с эспонтаньо, которого, в конце концов, вышвыривают из зала. Анестезиолог пользуется сумятицей, чтобы спереть крупную золотую фиксу изо рта больного…
Я прохожу мимо комнаты 10, из которой меня перевели вчера… Роды, полагаю… Горшки с кровью, тампонами и безымянными женскими субстанциями, которых хватит на то, чтобы загрязнить целый континент… Если кто-нибудь придет навестить меня в мою прежнюю комнату, то подумает, что я родил чудовище, а Госдепартамент теперь пытается это скрыть от общественности…
Музыка из Я – Американец… Пожилой господин в полосатых штанах и визитке дипломата стоит на платформе, обтянутой американским флагом. Разложившийся тенор в корсете – не вмещаясь в костюм Дэниэла Буна – поет Звездно-Полосатое Знамя по аккомпанемент всего оркестра. Он поет и слегка шепелявит…
ДИПЛОМАТ (читая с огромного свитка телеграфной ленты, который все увеличивается и запутывается у него в ногах): «И мы категорически отрицаем, что какой бы то ни было гражданин Соединенных Штатов Америки мужского пола…»
ТЕНОР: «О фкавы, видиф ты…» Голос у него ломается и выстреливает пронзительным фальцетом.
В радиорубке Техник мешает бикарбонат соды и срыгивает в ладонь: «Чертов тенор – ловкий жулик!» кисло бормочет он. «Майк! Рампф.», крик завершается отрыжкой. «Обруби этого пердуна понтяжного и выдай ему лиловый билет. Он уволен с этого момента… Поставь вместо него эту Лиз, атлетку, которая раньше мужиком была… Она, по крайней мере, тенор не по совместительству… Костюм? Откуда я, к ебеням, знаю? Я тебе не хлыщ-модельер из костюмерной! Чего еще? Весь костюмерный отдел закрыли по соображениям безопасности? Что я вам, осьминог? Давай поглядим… Как насчет номера с индейцем? Покахонтас или Гайавата?… Нет, так не годится. Какой-нибудь гражданин обязательно ляпнет, что нужно вернуть ее индейцам… Униформа Гражданской войны, китель с Севера, а штаны с Юга, чтоб как бы показать, что они снова вместе? Она может выйти как Буффало Билл или Пол Ревер, или тот гражданин, что никак не хотел валить с руля, то есть судно подкладывать не хотел, или как Пехтура, или Дохляк, или как Неизвестный Солдат… Так лучше всего будет… Накрой ее памятником, так на нее глазеть никому не придется…»
Лесбиянка, спрятанная в Триумфальной Арке из папье-маше, набирает воздуху в легкие и испускает неимоверный рев.
«О скажи, вьется ли Звездный наш Флаг…»
Здоровенная прореха распарывает Триумфальную Арку сверху донизу. Дипломат подносит руку ко лбу…
ДИПЛОМАТ: «Что любой гражданин Соединенных Штатов Америки мужского пола родил в Интерзоне или любом другом месте…»
«Над землчю СВОБОООООООООООООДЫ…»
Рот Дипломата шевелится, но никто его не слышит. Техник зажимает уши руками: «Матерь Божья!» вопит он. Его вставная челюсть начинает дрожать, как варган, неожиданно вылетает у него изо рта… Он раздраженно щелкает зубами, пытаясь ее поймать, промахивается и прикрывает рот ладонью.
Триумфальная Арка рушится с душераздирающим, оглушительным треском, обнажает под собой Лесбиянку, стоящую на пьедестале, облаченную лишь в суспензорий из леопардовой шкуры с неимоверными подкладными грудями… Она стоит там, глупо улыбаясь и поигрывая своими огромными мускулами… Техник ползает по полу контрольной рубки в поисках своей челюсти и орет неразборчивые приказы: «Шверх жвуковое фто-то! Жаткни тефь там!»
ДИПЛОМАТ (отирая со лба пот): «Какое бы то ни было существо какого бы то ни было типа или наружности…»
«Над страной храбрецов.»
Лицо Дипломата серо. Он шатается, запутывается в свитке, валится на перила, из глаз, носа и рта хлещет кровь, умирая от кровоизлияния в мозг.
ДИПЛОМАТ (едва слышно): «Департамент отрицает… не-американски… Он был уничтожен… в смысле, никогда не был… Категор…» Умирает.
В Контрольной Рубке приборные панели взрываются… огромные ленты электрического серпантина с треском проносятся по всей комнате… Техник, обнаженный, тело обожжено дочерна, шатаясь, бродит, будто фигура из Gotterdammerung, вопя при этом: «Шверх жвуково!! Эй вы чам!!!» Окончательный взрыв звука обращает Техника в угли.
Ночи доказал
Что наш флаг так же горд…
Заметки О Привычке. Ширяюсь Эвкодолом каждые два часа. У меня есть место, где я могу скользнуть иглой себе прямо в вену. Она остается все время открытой, как красный, гноящийся рот, вспухший и непристойный, накапливает медленную капельку крови и гноя после сеанса…
Эвкодол – химическая разновидность кодеина, дигидрооксикодеин.
Эта дрянь торкает больше как кокс, чем как марфа… Когда двигаешься Кокой в главный канал, к голове стремительно приливает чистое наслаждение… Через десять минут хочется еще одного сеанса… Удовольствие от морфия – в потрохах… После шпиганки вслушиваешься в себя… А марафет внутривенно – электрический разряд сквозь мозг, активирующий связки кокаинового наслаждения… У кокса нет синдрома соскока. Это – нужда одного лишь мозга, нужда без тела и без чувства. Нужда призрака, по которому землица плачет. Стремление к коксу длится всего лишь несколько часов, ровно столько, сколько стимулируются коксовые каналы. После этого о нем забываешь. Эвкодол же – как комбинация мусора и кокса. Если нужно сварганить какое-нибудь действительно адское говно – доверьтесь немцам. Эвкодол, как и морфий, в шесть раз сильнее кодеина. Героин в шесть раз сильнее морфия. Дигидрооксигероин должен быть в шесть раз сильнее героина. Вполне возможно разработать наркотик, формирующий такую привычку, что одного сеанса хватит на пожизненную наркоманию.
Продолжение Заметок О Привычке: Беря в руку струну, я непроизвольно тянусь левой рукой за перетяжкой. Этот жест я принимаю за знак того, что могу шоркнуться в единственную годную вену на левой руке. (Движения при перетяжке таковы, что обычно вы перетягиваете ту руку, которой тянетесь за жгутом) На краю мозоли игла скользит внутрь гладко. Я ощупываю вокруг. Вдруг тоненький столбик крови выстреливает в шприц, на какое-то мгновение острый и плотный, как красный шнурок.
Тело знает, в какие вены можно шоркаться, и передает это знание спонтанными движениями, которые вы совершаете, готовясь к шпиганке… Иногда игла шевелится и указывает, словно прутик лозоходца. Иногда послания я вынужден ждать. Но стоит ему прийти, как я постоянно натыкаюсь на кровь.
Красная орхидея расцвела на дне пипетки. Он с секунду посомневался, затем надавил на резиновый пузырек, наблюдая, как жидкость хлынула в вену, как бы засосанная неслышной жаждой его крови. В пипетке осталась переливающаяся тоненькая пленка крови, и белый бумажный воротничок весь пропитался ею, как бинт. Он нагнулся и набрал в пипетку воды. Когда он выжимал из машинки воду, зараза шарахнула его в живот – мягкий сладкий удар.
Опустил взгляд на свои грязные штаны, не менял их несколько месяцев… Дни скользят мимо, нанизанные на шприц длинной ниткой крови… Я забываю секс и все острые наслаждения тела – серый, привязанный к мусору призрак. Мальчишки-испанцы зовут меня El Hombre Invisible – Человек-Невидимка…
Двадцать отжиманий каждое утро. Употребление мусора удаляет жир, оставляет мускулы более-менее нетронутыми. Наркоману, кажется, нужно все меньше и меньше ткани… Возможно ли будет выделить сжигающую жир молекулу мусора?
Больше и больше статики в Аптеке, бормотанья контроля, как телефонная трубка, снятая с крючка… Потратил весь день до 8 вечера, чтоб нахнокать две упаковки Эвкодола…
На исходе и вены, и деньги.
Откидон продолжается. Вчера ночью проснулся от того, что кто-то сжимает мне руку. То была моя другая рука… Засыпаю за чтением, и слова принимают значение шифра… Одержим шифрами… Человек заражается цепочками болезней, выдающих зашифрованное послание…
Ужалился на глазах у Д.Л. Нащупываю вену в босой левой ноге… У торчков нет стыда… Они непроницаемы для отвращения остальных. Сомнительно, чтобы стыд мог существовать в отсутствие сексуального либидо… Стыд торчка исчезает вместе с его несексуальной общительностью, которая также зависит от либидо… Наркоман относится к своему телу безлично, как к инструменту поглощения среды, в которой он обитает, оценивает свою ткань холодными руками лошадника. «Ширяться сюда бестолку.» Мертвые рыбьи глаза шарят по изувеченной вене.
Пользуюсь снотворным нового типа, называется Сонерил… Сонным себя не чувствуешь… В сон сдвигаешься без перехода, резко выпадаешь прямо в середину сновидения… Я много лет провел на зоне, страдая от недоедания…
Президент – торчок, но не может принять это прямо из-за своего положения. Поэтому он шмыгается через меня… Время от времени мы входим в контакт, и я его подзаряжаю. Эти контакты выглядят, для случайного наблюдателя, как гомосексуальные практики, но действительное возбуждение не сексуально в первую голову, а климакс – момент разрыва, когда перезарядка завершена. В контакт вводятся восставшие пенисы – по крайней мере, мы пользовались этим методом в начале, но контактные точки изнашиваются, как вены. Теперь мне иногда приходится проскальзывать своим пенисом под его левое веко. Разумеется, я всегда могу заразить его Осмотической Подзарядкой, которая соответствует подкожному впрыскиванию, но это означает признать поражение. О.П. испортит настроение Президенту на много недель и вполне может повлечь за собой атомные заморочки. И Президент платит высокую цену за свою Окольную Привычку. Он пожертвовал всем контролем и зависим, как нерожденное дитя. Окольный Наркоман страдает от целого спектра субъективного ужаса, неслышного фотоплазменного неистовства, омерзительной агонии костей. Напряги нарастают, чистая энергия без эмоционального наполнения, в конце концов, продирает все тело, швыряя его в стороны, будто человека в контакте с высоковольтными проводами. Если его связь подзарядки намертво обрезана, Окольный Наркоман впадает в настолько яростные электрические конвульсии, что кости его расшатываются, и он умирает с собственным скелетом, изо всех сил пытающимся выкарабкаться из своей нестерпимой плоти и бежать по прямой к ближайшему кладбищу.
Отношения между О.Н. (Окольным Наркоманом) и его С.П. (Связным Подзарядки) так интенсивны, что они в силах терпеть общество друг друга лишь очень краткие и нечастые промежутки времени – я имею в виду, помимо встреч для перезарядки, когда все личное общение затмевается процессом подзарядки.
Читаю газету… Что-то насчет тройного убийства на рю де Рьма, Париж: «Сведение счетов.»… Продолжаю ускользать… «Полиция идентифицировала автора… Пепе Эль Кулито… Маленькая Срака, уменьшительно ласкательная кличка.» Что, в самом деле так написано?… Пытаюсь поймать слова в фокус… они распадаются бессмысленной мозаикой…
ЛАЗАРЬ, СТУПАЙ ДОМОЙ
Роясь в поблекшей пленке на съемной границе – в вялой серой местности, зияющей зловонными провалами и испещренной отверстыми дырами торча, Ли обнаружил, что молодой планкеша, стоящий в его комнате в 10 часов утра, вернулся с Корсики после двух месяцев водолазания и соскочил с иглы…
«Пришел повыпендриваться своим новым телом,» решил Ли, содрогаясь от утренних ломок. Он знал, что видел – ах да, Мигель, спасибо – три месяца назад, сидя в Метрополе, отключился над черствым желтым эклером, которым два часа спустя отравится кошка, решил, что усилия, затраченного на то, чтобы увидеть Мигеля вообще в 10 утра, вполне достаточно и без невыносимой работы по исправлению ошибки – («что это за ебаная ферма?»), что, к тому же, потянет за собой нынешний вид Мигеля в сильно попользованных областях, как некоего громадного, неудобного зверя, лежащего поверх остальных вещей в чемодане.
«Ты великолепно выглядишь,» сказал Ли, стирая более очевидные признаки отвращения неряшливой, повседневной салфеткой, при виде серой жижи мусора, проступающей на лице Мигеля, изучая узоры изношенности, как если бы и сам человек, и его одежда много лет перемещались по закоулкам времени, а космическая станция, где можно было бы привести себя в порядок, им так никогда и не попалась…
«Кроме этого, к тому времени, как я мог бы исправить ошибку… Лазарь, иди вон… Уплати Чуваку и ступай домой… К чему мне лицезреть твои старые телеса, взятые напрокат?»
«Ну что ж, клево, что ты соскочил… Оказал себе любезность.» Мигель плавал по комнате, гарпуня рыбу рукой…
«Когда там, то о гарике вообще не думаешь.»
«Тебе так лучше,» сказал Ли, мечтательно оглаживаяшрам от иглы на тыльной стороне руки Мигеля, медленными завихрениями пальца водя по изгибам и узорам гладкой лиловой плоти…
Мигель почесал руку… Выглянул в окно… Его тело шевелилось крохотными гальванизированными рывками по мере того, как зажигались мусорные каналы… Ли сидел и ждал. «От одного сеанса еще обратно никто не садился, пацан.»
«Я знаю, что делаю.»
«Все всегда знают.»
Мигель взял пилочку для ногтей.
Ли прикрыл глаза: «Слишком утомительно.»
«А, спасибо, было здорово.» Брюки Мигеля опали на лодыжки. Он стоял в бесформенном чехле плоти, из бурой становившейся зеленой, затем бесцветной в утреннем свете, комьями отваливавшейся на пол.
Глаза Ли шевелились в веществе лица… маленький, холодный, серый проблеск… «Убери за собой,» сказал он. «И без этого грязи хватает.»
«О, э-э, конечно,» Мигель загоношился с совочком.
Ли спрятал пакет героина.
Ли жил на постоянном трехдневном оттяге с, разумеется, определенными, э-э необходимыми перерывами, чтобы подкинуть дровишек в огонь, снедавший его желто-розово-бурое желеобразное вещество и не подпускавший излишек маячащей плоти. В начале плоть его была просто мягка – так мягка, что его до кости ранили пылинки, сквозняки и шуршавшие мимо полы пальто, в то время как непосредственный контакт с дверями и стульями дискомфорта, казалось, не вызывал. Ни одна рана не заживала в его мягкой, неуверенной плоти… Длинные белые щупальцы грибов обвивали обнаженные кости. Затхлые ароматы атрофировавшейся мошонки окутывали его тело мохнатым серым туманом…
Во время его первой жестокой инфекции закипевший градусник сверкнул ртутной пулей прямо в череп медсестре, и та пала замертво с исковерканным воплем. Врач окинул его одним взглядом и захлопнул стальные шторы надежды на спасение. Он приказал немедленно вышвырнуть с территории больницы и пылающую постель, и ее обитателя.