— Ладно, я просто предложила, — ответила Джейн, и тут на террасу вышла Келли.
— Хэнк, — сказала она, — можно вас на два слова?
— С удовольствием.
— Это личное. Исчезни, крошка Джейн, — сказала она, и Джейн послушно исчезла, гадая, из-за чего эта таинственность.
2
Тем временем в комнате для слуг камердинер мистера Стикни Кларксон беседовал за стаканчиком портвейна от Даффа и Троттера с Феррисом, дворецким. Выяснилось, что они одновременно служили в Нью-Йорке всего в нескольких кварталах друг от друга, и это положило начало узам, которые быстро скрепил портвейн.
Однако если духовно они были близки, то внешне разительно отличались. Если бы Феррис когда-нибудь сподобился упоминания в «Таймс», его бы описали как полного, румяного, лысеющего Эндрю Ферриса (54). Кларксон, напротив, был маленький, бледный, худощавый (36), со светлой шевелюрой, которой по праву гордился.
Они выпили и замолчали. Феррис, по обыкновению, перенесся мыслями в Бренгмарли-манор, Шропшир, где совсем еще зеленым дворецким провел светлые незабываемые деньки. Кларксон первым возобновил разговор.
— Как вам понравилось в Америке, мистер Феррис?
— Я не одобряю Америку.
— Слишком много шума и суеты?
— Именно. Я служил у мистера Уодингтона, и вы не поверите, чего я там насмотрелся. Драгоценности пропадают, девицы посреди свадебной церемонии закатывают скандал и обвиняют женихов в неверности, шагу ни ступить, чтобы не наткнуться на полицейского. Дошло до того, что я стал помощником шерифа.
— Как это получилось?
— Долгая история.
— Как-нибудь расскажете.
— Если хотите, сейчас.
— Нет, если долгая, то не сейчас. Мне скоро идти в деревню — отправлять телеграмму. Это все было в Нью-Йорке?
— Нет, в нашем загородном доме в Старом Вестбери. Я так устал, что подал в отставку. Без всякого сожаления, потому что коллеги у меня там были самые неподобающие.
— В каком смысле?
— Некоторые — шведы, остальные — ирландцы.
— Вы не любите шведов?
— Я их не одобряю.
— За что?
— Слишком похожи на немцев.
— Ирландцев вы тоже не одобряете?
— Именно.
— За что?
— За то, что они — ирландцы.
У Кларксона несколько лучших друзей были ирландцы и шведы. Ему подумалось, что его товарищ, быть может, очень талантливый дворецкий, но человек явно неуживчивый.
— Они в этом не виноваты, — сказал он.
Феррис закусил губу, словно говоря: «Что значит не виноваты? Захотели бы, исправились». Его молчание означало, что это лишь вопрос старания. Кларенс тактично сменил тему.
— Вы наблюдательны, мистер Феррис?
— Почему вы спросили?
— Не приметили ли вы, что здесь начинает раскручиваться кое-что любопытное?
— Не понимаю вас.
— Параден и наша Келли.
— По-прежнему не улавливаю ход вашей мысли.
— Мне кажется, они друг другу нравятся.
— Нда? Почему вы так подумали?
— По тому, как они друг на друга смотрят. Киньте на них взгляд, когда будете следующий раз подавать напитки.
— Я очень редко кидаю взгляд на своих хозяев.
— Тогда поверьте мне на слово. Я в таком не ошибаюсь. И дай им Бог удачи! Он вроде ничего, а она — просто отличная, и я бы хотел, чтобы она счастливо вышла замуж.
— Если существует такая вещь, как счастливый брак.
Эти слова неприятно задели романтичного Кларксона. Ему подумалось, что даже портвейн от Даффа и Троттера — не в кайф, если за рюмкой приходится выслушивать подобные гадости.
— Неужели вы не одобряете брак, мистер Феррис?
— Не одобряю.
— Вы женаты?
— Вдовец.
— Ну, разве вы не были счастливы в браке?
— Нет.
— А миссис Феррис?
— Сама церемония доставила ей некоторую детскую радость, но это быстро прошло.
— И чем вы это объясняете?
— Не знаю, мистер Кларксон.
— Мне казалось, что когда люди любят друг друга и хотят пожениться…
— Брак — не способ продлить любви жизнь. Он просто мумифицирует труп.
— Однако, мистер Феррис, если люди не будут жениться, что станет с потомством?
— Я не вижу необходимости в потомстве, мистер Кларксон.
— Вы его не одобряете?
— Да.
Кларксон встал — довольно резко, как поступил бы на его месте любой тонко чувствующий человек. Его возмутили взгляды дворецкого на любовь, о которой он с самой ранней юности немало размышлял. Если и дурно с его стороны было мысленно обозвать Ферриса старой пузатой треской, то его надо простить. Он был возмущен до глубины души.
— Ладно, мне пора в деревню, — сказал Кларксон. — И, наверное, стоит сперва спросить разрешение. Это не совсем обязательно, но все-таки приличнее.
3
Как только Джейн ушла, Келли взяла быка за рога. Она не любила ходить вокруг да около, поэтому без предисловий спросила:
— Хэнк, у вас есть капуста?
— Вы хотите сделать салат?
Келли нетерпеливо прищелкнула языком. Как верно заметил Кларксон, она начинала испытывать к Генри нечто более теплое и глубокое, чем обычная дружба, но временами его удивляла его несообразительность.
— Тити-мити. Хруст. Презренный металл. Деньги.
— А, деньги? Я сперва не понял. Сколько вам надо?
— Нисколько. Я не собиралась просить взаймы.
— Это хорошо, потому что с деньгами у меня сейчас не очень.
— Вот это я и хотела выяснить. Теперь можно продолжать. Если бы кто-то предложил вам тысячу фунтов, уж сколько это будет в долларах, что бы вы сделали?
— Упал бы в обморок, а когда пришел бы в себя, наверное, расцеловал бы его. Здорово, если бы были такие сумасшедшие.
— Они есть. Уэнделл, например.
— Я бы не сказал, что он психически неуравновешен.
— У него есть пунктик. Вспомните обед, на котором мы познакомились. Когда он сперва молчал, как рыба, а потом вы спросили, что он собирает, и из него полило, как из гейзера?
— Помню.
— Он всегда такой, когда говорит про пресс-папье. Французские восемнадцатого века. Что он в них нашел, ума не приложу, но он без них жить не может. Вот и на ваше положил глаз.
— На мое? Какое мое? С гордостью могу сказать, что у меня нет французского пресс-папье восемнадцатого века.
— Есть. Крошка Джейн показывала его Уэнделлу.
— Черт, верно. Я забыл.
— Уэнделл только что распинался передо мной, какое оно потрясное. Самое лучшее из всех, сколько он видел. Не знаю, чем одно паршивое пресс-папье лучше другого, но так он говорит, и просил меня прощупать, не согласитесь ли вы его продать. Думаю, его можно растрясти на тысячу фунтов. Ну как, идет? Думайте.
Генри изменился в лице. Челюсть его отвисла, глаза стали грустные, как у медведя в зоологическом саду, которого ребенок подразнил булочкой.
— Черт! — вскричал он, обретя дар речи. — Дьявол! — добавил он и заключил: — Гадство!
Келли удивленно взглянула на Генри.
— В чем дело? — спросила она в некотором недоумении. Не этой реакции она ожидала.
В это время вошел Уэнделл. Он устал слоняться по дому, ожидая, пока его посредница завершит переговоры, и наконец счел, что у нее было уже достаточно времени.
— А, тетя Келли, — сказал он. — Вы говорили Парадену про… э… про то?
Профана такой вопрос мог бы поставить в тупик, но Келли поняла без труда.
— Спросила минуту назад, и он только-только перестал чертыхаться.
Лишь сейчас Уэнделл заметил перекошенное лицо Генри и тяжело вздохнул. Этого он и боялся. Прозвучала фальшивая меркантильная нота, гордый английский аристократ оскорбился. Уэнделл уже формулировал извинения, собираясь сказать, что больше это не повторится, когда Генри заговорил связно.
— Простите, — сказал он. — Я страшно виноват. Я чертыхался, потому что очень хотел бы продать эту штуку, но не могу.
— Не можете? — изумилась Келли.
— Не могу.
— Почему? Она не ваша?
— Не моя.
— Не ваша? — Келли была потрясена. — Только не говорите, что держите у себя краденое пресс-папье.
— Это фамильная ценность.
— Что это значит?
— Вы никогда не слышали о фамильных ценностях?
— Нет.
— И о майорате?
— Нет. Никто мне ничего не рассказывает.
Более подкованный Уэнделл объяснил ей горькую правду севшим от разочарования голосом. Слова Генри убили в нем всякую радость жизни. Пресс-папье Красавчика его обворожило.
— Боюсь, что понимаю, о чем говорит Параден, — сказал он. — В старых английских семьях некоторые ценные предметы переходят от главы рода к наследнику, а от того — к следующему наследнику и так далее. И если майорат не отменят, ни один временный владелец не вправе ими распоряжаться. Они называются фамильными ценностями. Понятно?
— Нет, — ответила Келли.
На подмогу Уэнделлу пришел Генри.
— Все на самом деле очень просто. Раз майорат, значит, эта штуковина должна оставаться на месте. Теперь понятно?
— Не то что б очень, — ответила Келли. — По мне это бред сивой кобылы.
Генри продолжал спокойно, как терпеливый учитель, втолковывающий урок тупому ученику.
— Ну, возьмите, например, меня. Когда я унаследовал дом, то получил и пресс-папье. Прежний владелец не мог его продать. Я не могу его продать. Тот, кто получит наследство, не сможет его продать. Оно должно быть в Эшби-холле, покуда есть семья Параден. Пусть мы разоримся, пусть наши дети будут умирать с голода, загнать пресс-папье мы не вправе. Теперь ясно?
Перед Келли смутно забрезжило понимание. Она по-прежнему не видела в этом бреде никакой логики, но чего хотеть от англичан, которые ездят по левой стороне улицы и называют газировку шипучкой?
— Что будет, если вы его продадите?
— Меня упекут в кутузку. Продавать фамильные ценности — незаконно.
— А если кто-нибудь его свистнет?
— Это другое дело.
— И вас не упекут?
— Конечно, нет.
— Так чего бы Уэнделлу его не свистнуть? — сказала Келли. — Тогда он получит свое пресс-папье, вы — свою тысячу монет, и все будут счастливы.
Слушатели разом ахнули и замолчали от избытка чувств. Уэнделл в который раз корил себя за то, что ввел тетку в рафинированную атмосферу английской аристократической семьи. Генри молчал, восхищенный ее умом. Келли, с ее живой сообразительностью, нашла выход из казавшегося неразрешимым затруднения.
— Это мысль, — начал Генри, и тут же его одолели сомнения. — Одна беда: когда увидят, что это штука пропала, трудно будет объяснить, почему ее нет на месте.
— Кто увидит?
— Попечители.
— Это еще кто такие?
— Не помню. Какая-то адвокатская контора.
— И они могут сунуть сюда свой нос?
— Думаю, они посылают время от времени человека убедиться, что все честь по чести. Я не так давно влип в эту историю с наследством, поэтому точно сказать не могу. Однако мой друг, Уэйд-Пиготт — у его знакомого этой дряни целая куча — рассказал мне о проверках. Звучит правдоподобно. Понятно, они хотят убедиться, что вещички не сплыли.
— Через определенные промежутки времени?
— Простите, я не совсем понял.
— Присылают письмо, что их представитель навестит вас в четырнадцать тридцать пять ровно через неделю после следующей среды, или он просто приходит, когда вздумается?
— Думаю, скорее второе.
— Значит, он может заявиться только через месяц или два?
— Наверное.
— Тогда дело в шляпе. Он приходит, видит, что штука пропала, поднимает бучу, а вы хлопаете себя по лбу и говорите: «Господи! Это, наверное, Стикни!» «Стикни?» — переспрашивает он. «Да гостил тут у меня пару месяцев назад, — говорите вы. — Наверняка он и спер. Помню, он говорил, что собирает пресс-папье. Ну и ну, — продолжаете вы. — Никогда бы не подумал. А с виду такой честный! Ладно, теперь ничего не попишешь». И действительно, ничего не попишешь, потому что Уэнделл давно в Америке, вне юрисдикции, или как там это называется. Не удивлюсь, если в Англии такое случается сплошь и рядом. Вопросы есть?
У Генри вопросов не было. Он безгранично восхищался логичностью ее доводов. Уэнделл, вероятно, нашел бы, что возразить, но у него временно парализовало голосовые связки. Он пребывал во власти смешанных чувств. С одной стороны, врожденная порядочность противилась бесчестному плану. С другой стороны, замысел открывал дорогу к вожделенному пресс-папье.
— Сработает, — убежденно сказал Генри.
— Конечно, — подхватила Келли. — История — комар носа не подточит. Одно дело, если бы вы разыграли ограбление, вызвали фараонов, и они вас в лет раскололи. А так эта штука лежала в картинной галерее, в стеклянной витрине, которая даже не запирается. Уэнделл мог ее свистнуть в любой момент. Я прямо сейчас за ней и схожу, идет? Не откладывай на завтра и все такое.