Паша и ещё двое матросов стояли
Лёшку разбудили без четверти двенадцать. Полусонный, он натянул на себя робу и отправился на вахту.
В коридорах горело дежурное освещение. Лёшка с полузакрытыми глазами брёл вперевалку к выходу.
Матросы и мотористы умывались перед сном: в каютах журчала вода.
В глубокой шахте машинного отделения тонко звенели вспомогательные электрические генераторы. Главный двигатель отдыхал после многосуточной непрерывной работы.
На открытой палубе было прохладно, и Лёшку сразу зазнобило.
— Телогрейку надень, — сказал Зозуля, он ждал у трапа.
Пришлось возвращаться в каюту за ватником.
Инструктировал боцман недолго.
— Значит, без разрешения — ни единой души. Вахтенного помощника этой вот кнопкой вызывать. Или по чёрному телефону. Второй аппарат, цветной, немцы поставили, городской. Тут и справочник есть, можешь родственникам и знакомым звонить.
— У меня никого нет в Гамбурге, — объяснил Лёшка.
Чёрные глаза Зозули заискрились.
— Проснись, Смирнов. Шуток не понимаешь… Дальше. Эти две кнопки — от лебёдки трапа. «Верх», «Низ» — не спутаешь. Вирать и майнать значит. Уровень воды меняется; прозеваешь — зависнет трап или, наоборот, съедет куда-нибудь. И за щитками от крыс посматривай, заваливаются они.
— Какие, где?
— Забыл, с кем дело имею, — пробурчал Зозуля. — Вон на швартовых кружочки такие, чтоб крысы не лазали. Утром подъём объявишь, меня первым подними.
Как объявлять подъём, Лёшка знал. Заглядывает в каюту вахтенный, кричит во всё горло: «Доброе утро!» После такого приветствия и мёртвый встанет.
— Ну, счастливой вахты. — Зозуля шагнул к двери, но задержался: — Выспался?
— Да я…
— Отстоять с ноля до восьми иметь привычку надо. Паша через раз в сон впадает. Лады ещё, только себя подводил, выговоры хватал.
— Разве что-нибудь должно случиться?
— Не должно, но может. Не у себя дома, за границей. А случай на то и случай, чтоб случаться.
Судно ошвартовалось левым бортом в неширокой прямоугольной гавани. Пакгаузы с оранжевыми светильниками и множество океанских судов загораживали вид на город.
Вдоль стенки выстроились тесной шеренгой двуногие портовые краны. Стальные руки грузовых стрел выброшены под углом над тихим, безлюдным причалом.
Замерло всё и на судне. Лёшка потоптался у трапа с полчасика и присел на широкий комингс в дверях надстройки. Скрестил руки, ладони — под мышки, привалился плечом к косяку, пригрелся и заскучал. Вскоре он ощутил под собой холод и подложил толстую телефонную книгу Гамбурга. Стало совсем тепло и уютно. Убаюкивающе пели генераторы, мерно поскрипывали толстые деревянные сваи под натиском стального борта.
Задремал Лёшка на минуту. Или чуть больше: время остановилось. Когда он открыл глаза, над портом висел густой туман. Оранжевые фонари едва угадывались по расплывчатым пятнам. Краны придвинулись к судну вплотную, над головой призрачно нависли громадные стальные руки.
Лёшка тряхнул тяжёлой головой и вскочил на ноги. Уснул! Уснул на вахте в чужой стране!
Он прошёл быстрым шагом в сторону кормы, потом на главную палубу. Нигде никого, всё спокойно.
Лёшка с облегчением вздохнул и зорко оглядел причал, сжатый туманом до маленького пятачка у трапа.
Ничего не случилось. А что могло случиться? Он стал припоминать разные истории, всё, что читал или слышал. Как чанкайшистские пираты угнали советский танкер и взяли в плен экипаж, как в южноамериканском порту на борт «Мичуринска» нагрянули солдаты и полиция, как на палубу мирного грузового судна посыпались напалмовые бомбы…
«На то они и случаи, чтобы случаться», — вспомнились слова Зозули. Хорошо ещё, что боцман не застал его спящим на вахте!
Вдруг Лёшке почудилось, что кто-то ходит у самого борта. Он напряг слух и зрение. Шаги совсем близко.
— Кто? — сдавленно выкрикнул Лёшка и сжал кулаки.
— Кофейку не желаешь? — раздалось за спиной.
Лёшка вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял моторист. В лицо Лёшка знал его, но фамилии не помнил.
Моторист подал горячую фаянсовую чашку. Пахнуло кофейным ароматом.
— Спасибо, — с трудом выговорил Лёшка.
— Погрейся, — сказал моторист и стал закуривать. Даже в тумане было видно, что он потный и в следах мазута. — Не мало сахару?
Кофе прилипал к губам, как патока.
— Нет, спасибо… Дежуришь?
— Ага.
— Скучно, наверное, там, внизу? — из вежливости спросил Лёшка, поддерживая разговор.
— Да не очень. Работы много.
В бортовую обшивку тяжело бухнуло. Моторист перегнулся через планшир, высмотрел что-то и протяжно свистнул.
— Трап завис.
Забыл Лёшка наставления боцмана!
— Давай вниз, — распорядился моторист. — Оттянешь, а я смайнаю.
Через несколько минут запыхавшийся Лёшка — дюралевый трап оказался не таким уж лёгким — опять был наверху.
— Вот спасибо тебе! — с чувством признался он. — Попало бы мне на «полный максум»!
Мотористу такое высказывание не понравилось.
— Ты не для боцмана старайся, для себя.
Пристыжённый Лёшка не нашёлся что ответить.
— Который час? — спросил моторист, докурив сигарету. — О, надо поднажать! Пока, счастливой вахты.
— Счастливо, — эхом отозвался Лёшка и вернулся к трапу.
Спешить некуда, боцмана и команду будить рано.
Боцман явился к нему сам.
— Как дела, Смирнов?
— Нормально. — Лёшка с сожалением сменил удобную позу.
— Нормально, значит, — многозначительно произнёс Зозуля и неожиданно спросил: — Отыскались знакомые? — Зозуля показал носком ботинка на телефонную книгу. Она так и осталась с ночи на комингсе. Лёшка поспешно убрал её на место.
— Извините…
— Может, и извиню, — сумрачно пробасил Зозуля. — Не люблю, когда книжки не там, где надо, читают. Вахтенному сидеть не положено! Ясно?
— Ясно, — виновато пробормотал Лёшка.
— Спал?
— Задремал чуть…
Откровенное признание охладило боцманский гнев.
— Добро, что не отпираешься. И не поверил бы. А так… — он выдержал долгую, мучительную для Лёшки паузу, — прощаю. В первый и наипоследний раз. Знаешь, что за это полагается? — Опять долгая пауза. — Должен знать, не малое дитё, в матросы записался. А матрос на вахте — что солдат на боевом посту. Тем более в загранпорту. Ясно?
— Ясно, товарищ боцман! — с облегчением выпалил Лёшка.
— Положим, не очень тебе ясно, но прояснишься ещё, дойдёт до тебя, что есть матрос! Иди, поднимай народ.
Заглянув во все матросские каюты, Лёшка весело прокричал «доброе утро». Он радовался, что кончилась бесконечная вахтная ночь, что всё обошлось и боцман проявил к нему «максумальное» снисхождение. За минутную слабость на вахте — Лёшка это отлично понимал — Зозуля имел полное право наказать по всей строгости Устава морской службы.
«Нет, — окончательно заключил Лёшка, — наш дракон — человек!»
Лёшка, наверное, больше и не вспомнил бы о своей первой стояночной вахте у трапа, если бы не собака.
Её обнаружили сразу, как вышли в открытое море. Боцман отправил Лёшку на корму брезент подтянуть на рабочей шлюпке. «Подует сильнее — сразу захлопает. А нам такие аплодисменты ни к чему».
Под шлюпкой Лёшка её и увидел. Маленькую, заморённую, грязную, неопределённой породы и масти собачонку. Она свернулась калачиком и старалась стать ещё меньше, а выпуклые блестящие глаза были наполнены, как слезами, голодной тоской и мольбой о милосердии.
— Соба-ака! — удивлённо протянул Лёшка. — Ты чья? Откуда?
Через несколько минут на корму сбежалась половина команды.
Собачка сидела в центре толпы и мелко дрожала всем телом.
Боцман Зозуля допытывался, откуда она взялась на судне. Никто ничего толком не знал. Одни считали, что её пронёс шутник докер, другие — кто-то из своих, третьи — что собака сама сиганула на палубу, когда, в отлив, фальшборт почти сравнялся с пирсом.
— Всё равно дознаюсь, чьих рук это дело! — угрожал Зозуля, буравя глазами матросов. — Чья собака? Последний раз спрашиваю!
«Моя, наверное», — печально подумал Лёшка. Когда же ещё могла пробраться незамеченной собака, если не в ту несчастную минуту, когда он дремал, сидя на телефонной книге города Гамбурга.
Боцман почему-то не смотрел на Лёшку, допытывался у других:
— Сознавайтесь, по-хорошему говорю.
— За борт её, и вся недолга! — озорно выкрикнул кто-то из толпы.
— Но-но! — сразу отступил Зозуля. — Живое существо, друг человека, можно сказать…
На стоянке неизвестную и незаконную пришелицу выдворили бы с судна в два счёта. Но в море… Кто прикажет: «За борт!»?
Зозуля критически оглядел несчастную собачонку.
— Хоть бы путное что-нибудь привели, а то…
— Ни шерсти, ни вида! — опять крикнул тот же голос.
— Артист! — процедил Зозуля, высмотрев поднатчика. — Лады, доложим помполиту, он тебя в самодеятельность художественную включит.
«Сознаюсь. При всех!» — пересилив себя, решил Лёшка и выступил вперёд.
— Смирнов! Сбегай на камбуз, принеси чего-нибудь. Покормить её всё равно надо.
Лёшка, так и не сделав публичного признания, побежал вниз, к повару.
— Что за порода? — ни к кому не обращаясь, произнёс моторист, воспользовавшись временным затишьем боцманского гнева.
— Терьер, что ли? — будто самого себя спросил Федоровский. Он сидел на корточках и в упор разглядывал собачонку.
— Разве у терьеров такие морды? Они тупоносые, а у этой остренькая, как свайка, — сказал Зозуля.
Нос у собаки, загнутый и острый, и в самом деле напоминал шило для сращивания пеньковых концов.
— На овчарку она тоже не похожа.
— Пудель это, но без завивки.
— Что вы ей всё благородные звания придумываете! — рассердился Зозуля. — Обыкновенная дворняга, хотя и немецкая.
— Начальника надо, — подсказал моторист.
— Верно, — поддержал Зозуля. — Он — мастер в этом деле. А ну, Паша, пулей!
— Чего пулей? — Паша не участвовал в разговоре. У него были свои счёты с собачьим родом. Сорок уколов от бешенства вкатили, на всю жизнь запомнилось. И обиднее всего — зря искололи: собака оказалась здоровой, просто ей не нравилось, когда на хвост велосипедом наезжали.
— Ты слыхал, о чём речь?
— Ясно, товарищ боцман! — И Паша потрусил выполнять приказание.
«Из-за какой-то твари мастера звать!» — злился он про себя, поднимаясь к капитанской каюте.
«Мастер» и «капитан» по-английски одно и то же.
— Ешь, собачка, ешь!
Собачонка пугливо присела и есть не стала.
— Сытая, значит.
— Не сытая, а забитая. Боится она.
— Стесняется! Ишь какая застенчивая Свайка!
— Какая она свайка! — оборвал Зозуля. — Один ляпнул, а другой как имя повторил! Если назвать, так «Прибой», хорошая морская кличка.
— Она же она, а не он, — напомнил Федоровский. — Какая же она «Прибой»?
Пришёл Паша, красный от смущения.
— Товарищ боцман! К мастеру, немедленно!
— Иду. — Зозуля привычно одёрнул куртку, словно китель. — А начальник где? Придёт?
Паша замялся.
— Занят?
— Занят и… Я сказал, что… А он как глянет через очки! «Это ещё что за новость? С каких это пор боцман капитана к себе вызывает?»
Наступила мёртвая тишина. Лицо Зозули покрылось пятнами.
— Па-ша… — сдавленным голосом заговорил он наконец. — Паша, тебя за кем посылали, Па-ша? За начальником. За начальником, Паша. А кто на судне начальник? Один на судне начальник — начальник радиостанции. Так в судовой роли и записано. А ты куда попёрся, Паша? К кому?
— Вы же сами сказали — «мастера».
— Уйди с глаз!
Пашу проводили таким хохотом, что и в капитанской каюте, наверное, слышно было. Не успел Зозуля и шага ступить, как появился капитан Астахов в сопровождении хмурого старшего помощника.
Матросское кольцо разомкнулось и выгнулось подковой. Собачонка предстала перед капитанскими очами. Они не метали молнии, но и не сияли счастьем при виде такого сюрприза. И тут собачонка поднялась вдруг на задних лапках, передние же свесились на тёмно-серой груди с таким покорным смирением, с такой трогательной доверчивостью, что капитан не сдержал улыбки. И это послужило сигналом.
— Товарищ капитан! Сергей Петрович! — взмолились матросы.
Старпом предостерегающе поднял руки: «Не митинговать!»
— Отмыли бы её, в порядок привели, а уж потом за капитаном посылали, — сказал капитан, не глядя на Зозулю. Тот рыскал сузившимися глазами в поисках виновника своего позора, но Паша исчез бесследно.
— Кого нам благодарить за этого «зайца»?
— «Зайчиху»! — со смешком поправил кто-то.
Капитан холодно взглянул на остряка, и все притихли. Шуточки кончились.
— Боцман!
— Пока не ясно, Сергей Петрович, — хрипло доложил Зозуля. — Может, вахтенные проморгали, может, с грузом как попала. Работали здесь, на пятом номере.
— Кто тальманил?
Счётчиком груза в Гамбурге был Федоровский.
— Я, — спокойно отозвался он и выступил в круг.
У Лёшки мгновенно пересохло горло. Опять за него Федоровскому отдуваться. Собака не иначе как ночью пробралась на судно. Федоровский ни при чём.
— Это я виноват! — почти выкрикнул Лёшка и встал впереди Федоровского. — Это я! — И добавил внезапно осевшим голосом: — Ночью уснул я…
Сказал, и так ему легко и грустно стало — не передать. Легко потому, что не стыдно в глаза людям смотреть. Да, виноват, утаивать, на других сваливать не хочу. Сам в ответе за свой проступок. Наказывайте по всей строгости, но… Но не разлучайте с судном! Без моря не будет мне жизни.