– Может, у наших ребят все сложится? – услышала Таня слова бабушки.
Пьер пунцово, заметно даже в сумерках, покраснел…
– Возможно, и у нас с тобой – также? – ответил французский дед. Его голос звучал взволнованно, он с трудом подбирал русские слова, хотя за обедом говорил почти свободно.
– Оставь это, Жак, – жестко сказала бабушка.
«Ой, они уже на «ты»!» – удивилась Таня. И обрадовалась бабулиной резкости. Обрадовалась за родного, новороссийского деда. Бабушка никогда его не бросит. Даже ради богатого подлизы Жака.
А Пьеров дед не отставал:
– Мы имеем право… Мы можем. Давай закончим жизнь так, как нравится. Пожалуйста, останься. Пожалуйста.
Пьер подался вперед – глаза выпучены, рот приоткрыт: настоящий лягушонок. Тане показалось, что сейчас он выскочит из их убежища, подбежит к деду и крикнет: «Ну, старина, ты даешь!»
– Жак, я не останусь, – твердо сказала бабушка. И мечтательно улыбнулась: – А помнишь, как мы с тобой ушли в горы?.. Каким свежим был воздух, как дрожали на ветру паутинки? И ты собирал одуванчики, а я плела из них венки…
«Горы? Одуванчики?» – Таня повертела головой, отгоняя наваждение.
– Они оба сошли с ума! У нас тут нет гор! – горячо прошептал Пьер.
Таня молчала. Она лихорадочно думала.
Когда? Когда ее бабушка могла встречаться с дедом Пьера? Во время войны? Исключено, ей тогда было лет десять. После? Но когда, где?
Так вот почему бабуля решила поехать вместе с Таней во Францию! Но постойте: она ведь не знала, что Пьер живет с дедом. Или – делала вид, что не знала?!
Пьер, кажется, начал догадываться. А Таня в ужасе подумала: «А вдруг мы с ним – родственники?»
Но она тут же вспомнила фотографию, сделанную на последней рыбалке. Таня с дедом стоят у руля катера с гордым именем «Альбатрос», и у обоих развеваются на ветру волосы, и они так похожи – глазами, овалами лиц, улыбками, что все называют ее «дедовой внучкой». Нет, никаких мексиканских страстей о потерянном дедуле-богаче, к счастью, не предвидится. Но почему все-таки бабушка ей ничего не сказала?!
…Сумерки стремительно наступали. Уже не разобрать лиц бабушки и деда, только смытые контуры и взволнованные слова.
– А помнишь, ты подарил мне платок? Батистовый, с кружевом? – Бабушка негромко смеется. – У меня раньше никогда не было таких красивых вещей… Вот он, смотри. Совсем старенький стал, рассыпается…
Звук поцелуя. Не страстного, не киношного. Просто губы нежно, слегка касаются губ.
– Останься, пожалуйста, – звучит в ночных сумерках старый мужской голос…
***
Таня с бабушкой возвращались домой рейсом «Эйр Франс». Летели первым классом. Бабушка достала из сумочки неиспользованные аэрофлотовские билеты, озабоченно спросила Таню:
– Как сделать, чтобы наш дед не узнал, что они нас послали первым классом?
Таня вырвала из российских билетов листки с надписью «Париж-Москва», разорвала их на мелкие кусочки.
– Выброси в окно, – посоветовала бабушка.
Таня засмеялась:
– Бабуль, мы же не в поезде… Здесь окно не откроешь.
Самолет поднимался все выше над Францией – аккуратной, стройной, выбритой, чистой… Черепичные крыши превращались в размытые красные пятна.
– Спасибо тебе, – вдруг улыбнулась бабушка.
– За что? – удивилась Таня.
– За Францию… За то, что взяла меня с собой… Подумать только, Жак объездил весь мир, а я… А я первый раз добралась до заграницы…
Бабушка вздохнула. Она выглядела усталой, но такой одухотворенно-красивой, что рядом с ней меркли даже расфуфыренные стюардессы, обслуживающие салон первого класса.
– Жак, какой он морщинистый… – вздохнула бабушка. – Неужели я такая же старая?..
Таня начала успокаивать бабулю, но та накрыла ее руку своей мягкой ладонью, призывая к молчанию. Бабушка сказала так тихо, что ее голос еле пробился через рев самолетных турбин:
– Танечка… Я очень давно знаю Жака Дюваля.
Таня мучительно покраснела и призналась:
– Я в курсе… Мы подслушивали. Прятались за беседкой.
Бабушка с достоинством кивнула:
– Я видела. Это только у Жака зрение слабовато… Так вот. Мы познакомились с ним в пятьдесят седьмом году. В Москве тогда был молодежный фестиваль, полно иностранцев… Одна делегация добралась и до нас, до Южнороссийска. Французы приехали в пароходство, перенимать опыт. Мы познакомились с Жаком…
– Знаю, на пирсе! – брякнула Таня.
– Правильно. На пирсе, как и с твоим дедом, – улыбнулась бабушка. – Саня тогда ушел в рейс, твоего папу отправили в станицу, на молоко… Я скучала и опять стала ходить на пирс, смотрела на море… Жак стоял в самом конце, удил рыбу. Представляешь – темнота, канализация рядом – а он ловит! Причем на «самодур». С пирса – и на «самодур», представляешь?
Таня не удержалась, фыркнула. Вот чайник! На «самодур» и с моторки не всегда поймаешь – не то что с пирса. Впрочем, что взять с этих французов! В их Анган-ле-Бене моря нет.
Бабушка продолжила:
– В общем, я испугалась, думаю – сумасшедший! Пошла обратно. А он свою снасть свернул – и за мной. Лопочет по-французски, за руку берет… Так и шел почти до самого дома… Я боялась, говорила ему: комсомол, КГБ, контакты с иностранцем… В общем, кое-как объяснила, что к чему. Отстал. Но назавтра подкараулил, когда я утром шла в больницу…
Таня нетерпеливо ждала продолжения. Но бабушка, помолчав, сказала коротко:
– Он провел в Южнороссийске всего неделю. Нам было хорошо вместе… Жак хотел бросить все и остаться, я еле уговорила его уехать вместе с делегацией. Он уехал. Но сказал… сказал, что так этого не оставит. Обещал писать…
– И не написал? – выдохнула Таня.
– Писал, – вздохнула бабушка. – Он сейчас дал прочитать мне копии – девяносто семь писем. Писал… Я не получила ни одного. Железный занавес… И во въездной визе ему отказывали… А меня тоже за границу не пускали… Так все и кончилось.
– Но ты любила его?! – воскликнула Таня.
Вопрос остался без ответа. Стюардесса молча принесла кофе и удалилась, бросив на них любопытный взгляд.
Наконец бабушка произнесла:
– Танечка… Я же обещала тебе настоящего мужчину. И, кажется, нашла его… Ведь это я дала Пьеру твой – как вы это называете? – электронный адрес… Сначала я написала по обычной почте Жаку. Написала без всякой надежды – по тому адресу, что он мне оставил сорок лет назад. Несколько строк – я жива, замужем, у меня сын и красавица внучка…
Ее взгляд потеплел:
– Как хорошо, что Пьер не согласился отдать деда в пансион… Жак тут же мне ответил. Писал, что все помнит, помнил все эти годы, что специально не менял адреса, все ждал, когда я появлюсь…
Бабушка махнула рукой и попросила стюардессу:
– Девушка, принесите белого вина.
– A glass of white wine, please, – машинально перевела Таня.
– Ах, да… Она же по-русски не понимает… – спохватилась бабушка. – В общем, Жак очень хотел, чтобы я осталась во Франции. «Я всью жизнь учил рюсский. Хотел говорить с тобой», – процитировала она. И добавила еле слышно: – Он очень хороший человек. Надежный. Добрый. Богатый.
– А как же… а как же наш дед? – выдохнула Таня.
И тут бабушка на нее рассердилась. Рассердилась едва ли не впервые в жизни.
– Татьяна! Мы, кажется, летим домой. И я очень надеюсь, что наш дед ни о чем не узнает.
Таня облегченно вздохнула и спросила сквозь слезы:
– А как ты думаешь… если мы с Пьером поженимся… дед прилетит во Францию на свадьбу?
– Не знаю, Танечка, не знаю… – после паузы сказала бабушка. – Дед, может, и прилетит… Но я с Жаком больше встречаться не хотела бы… Все давно прошло… Слишком давно…
МИЛЛИОН НА ТРИ НЕ ДЕЛИТСЯ
Пакеты для мусора жильцы покупали одинаковые. Однако мусор у каждой квартиры был свой.
Семидесятая квартира жила кучеряво: в пакетах находились бутылки из-под «Реми Мартэн», шкурки от копченой семги и пустые пачки дорогущего «Кэмела» без фильтра.
В семьдесят первой квартире проживал интеллигентный чахлый подросток. Он самозабвенно таскался с Кантом и Шопенгауэром, демонстративно игнорируя «квадратных» ровесников. Однако в его мусоре Витя регулярно находил шприцы, ампулы, папиросную бумагу и прочие наркотические причиндалы.
Витя этому не удивлялся. Он был опытным мусорщиком и знал: скромной оболочке никогда нельзя верить.
Бабулька из сорок второй все жаловалась: дочь ей совсем не помогает, а пенсия у нее грошовая. Витя сочувственно кивал, при этом вспоминал ее мусор: вчера, к примеру, там обнаружилась корзиночка из-под ранней клубники… И еще – обертка от недешевого мыла «Сэйфгард»… И использованная банка от «Вискаса» – для кота, якобы полумертвого с голодухи…
Лишь одна квартира – сорок седьмая – жила в полном соответствии с отходами своей жизнедеятельности. Картофельная шелуха, молочные пакеты, презервативы, тщательно завернутые в газетку. Жильцов сорок седьмой Витя называл про себя «ИС» – Идеальная Семья. Муж в свеженаглаженной рубашке и строгом галстуке каждый день ровно в восемь уходил на работу. Жена бегала по рынку в поисках дешевых продуктов. Никаких машин, никаких вечеринок, никаких скандалов.
Вскоре семидесятую – «кучерявую» – квартиру ограбили: вынесли аппаратуру, золото и четыре шубы из натурального меха.
Юношу-наркомана взяли прямо во дворе. Операцию по захвату провели быстро: уже через пару минут на асфальте остался только томик Шопенгауэра.
Назавтра у лицемерной бабульки из сорок второй украли сейф с антикварным золотишком, которое она еще во время войны выменивала на хлебные пайки.
С сорок седьмой квартирой, с Идеальной Семьей, ничего плохого, разумеется, не произошло.
Однажды свежим июльским вечером Витя вышел во двор. Ему нравилось курить в прохладной летней тишине. Двор спал. У помойки крутились вездесущие кошки.
Из подъезда вышел глава Идеальной Семьи. Он выглядел странно без своей обычной отутюженной рубашки. Витя затаился в тени от дерева и без труда разглядел, как в мусорный бак полетел полиэтиленовый пакет.
При досмотре оказалось, что в пакете находятся три пустые бутылки из-под коллекционного «Божоле», обертка от белого швейцарского шоколада, а также немалое количество презервативов с ребрами и усиками. А сверху лежала отпечатанная на принтере записка: «Витя, я давно заметил, что ты интересуешься мусором».
Витя заскочил домой вымыть руки и уже через пять минут звонил в сорок седьмую квартиру. Дверь открыла Идеальная Жена. Ее непривычно накрашенные глаза сияли. Короткая юбка не скрывала восхитительно стройных ног.
– Прошу к столу, Витя.
***
Десять миллионов долларов – это всего-навсего пять «дипломатов». Или один холщовый мешок. Босс, правда, ворчал: «На хрена столько скопили… Не могли хотя бы по лимону вывозить…»
Но Грек предпочитал одну опасную ездку десяти менее волнительным. Он любил получать адреналин в больших дозах.
«Рэйнджровер» мягко стелился по влажному утреннему асфальту. Четверо мужчин во главе с Греком слегка расслабились: до цели оставалось не больше десяти километров. Водитель уверенно держал сто сорок. Он ехал по скоростному шоссе и совсем не ожидал, что с проселочной дороги выскочит наперерез джипу побитая жизнью зеленая «копейка».
Удар пришелся точно в бок «Рэйнджровера». Джип отнесло к осевой. «Копейку» сила удара развернула и отчего-то поставила поперек «Рэйнджу».
Из раздолбанной «копейки» вылезла дрожащая длинноногая красотка. Она схватилась за голову и безнадежно спросила:
– Теперь вы меня убьете?
Охрана, вывалившаяся из джипа, пожирала глазами ее бесконечные ноги и стоячие грудки. Грек проглотил готовые сорваться матерные слова. Он подошел ближе. Глаза девчонки горели отчаянным страстным огнем. Грек успел представить, как он вонзается в нее… и умер счастливым человеком. С охраной было покончено двумя мгновениями позже.
Девушка встала с земли и принялась отряхивать одежду. Сердито сказала двум мужчинам, только что опустившим автоматы:
– Не могли аккуратней? Вы мне чуть голову не отстрелили, Робин Гуды!
***
Респектабельный Люксембург засыпал. Тихо шумела река.
В ночном воздухе пахло покоем и богатством: Люксембург по праву считался городом миллионеров.
Трое молодых людей, похожих на студентов, два парня и девушка, в джинсах и с рюкзачками «Рибок», устроились прямо на траве, на склоне с видом на сонную речку.
Они смеялись. Сумма нацело не делилась.
– По три миллиона триста тридцать три тысячи и триста тридцать три доллара на каждого. И один бакс – лишний.
Витя вытащил из портмоне монетку:
– Брошу в реку. Авось вернемся. Мне тут нравится…
Серебристый доллар описал высокую дугу и шмякнулся на асфальтовую дорожку, не долетев до воды.
Усталый мусорщик, который собирал оставшиеся от дневного нашествия туристов бумажки и бутылки, нагнулся и поднял монету.
Затем разогнулся, сунул доллар в карман и очень внимательно, словно запоминая на всю жизнь, посмотрел на беспечную троицу.
ВСЮ ЖИЗНЬ ВЕЗЕТ
Где-то далеко наступает утро.
А отсюда – утра не видно. О нем можно только догадываться. Наверное, небо уже посветлело, заморосило прозрачными снежинками, заколотилось в окна. Где-то там, в заповедном городе, сейчас запоют будильники, их станут ронять и накрывать подушками. Люди – сонные, им не хочется начинать новый день. Не ведают своего счастья… Ведь у них – обычное утро! С заурядной суматохой, с серым небом, с горячим кофе! «Вставай, уже поздно!» – «Нет!» – «Полвосьмого!» – «Сколько?!» И пуховые одеяла летят в сторону, ой, какие холодные тапки, надо было поставить на батарею… Скорей греться, отмокать, умываться! Или сначала кофе? Решено: пока фырчит кофеварка, нырну в ванну, и бухну в горячую воду побольше пены, и дождусь, пока от жары запотеет зеркало… и мне нервно застучат в закрытую дверь: «Вылезай! Хватит греться! Мне еще зубы чистить!» А ты нежишься в пенной воде и отвечаешь весело: «Не ворчи, лучше прыгай ко мне!»
Какая, собственно, разница, как эти люди живут… Та жизнь давно осталась в прошлом. А из этой жизни – вырваться невозможно.
– Кофе. Двойной. Без сахара.
А ехидна-крупье – почему его только тут держат, с отвратной ухмылкой, но сдает, гад, хорошо, даже три валета было с двумя десятками – завистливо вдохнет запах кофе и скажет:
– Думаешь, поможет?
Крупье – математик, да и математиком быть не нужно, чтобы посчитать, что он, сволочь, – в плюсе. А ты – в заднице. Оборвать гада: «Давай тасуй!» Крупье обиженно заткнется, зашуршит картами.
Крупье любят поболтать с игроками, им-то что, они играют не на свои. И не на последние. Шестерка, тройка, дама, туз… опять дерьмо. Еще одна шестерка. Почему я не могу отсюда уйти? А у крупье открыт король и морда наглая, и черт его поймет, что он сдал себе.
Косоглазый сосед слева – как не заглянуть в его карты? – сидит с тремя девятками и столбами фишек. Он-то пару королей легко побьет. И два туза. И даже три восьмерки. Еще и карту меняет, гад, хочет четвертую девятку прикупить. Ворюга желтолицый, ему штуку что проиграть, что выиграть – не убудет. Ему не понять, что такие деньги мне полгода копить. Копили-копили – и скопили… Безвольная тряпка. «Убью пару часов, выиграю по мелочи!» Кажется, так планировалось?! И сначала так и получалось. А потом… Вся ночь – и вагон проигранной мелочи.
Почему все пошло не так? Ведь и выигрыш был, и карты прикупались – в масть, к парам, как угодно… Плюнуть на все. Уйти домой. А если у крупье туз с королем?