– Держитесь крепче, – прошептал Шон, услышав крик из окна. Он схватился за край стены, перепрыгнул через нее, бросился бежать. Ева еле успевала за ним. Они оказались в садике, более ухоженном, чем предыдущий. Грядка салата, грядка лука, душистый горошек, розовый куст, газончик с чахлой травой, посыпанная гравием дорожка. Деревянные ступеньки вели в пристройку, где помещалась кухня и хранился уголь. Шон распахнул дверь, увидел мужчину, изобразил на лице извиняющуюся, умоляющую и заговорщическую улыбку. Пред ними стоял бородач – на толстом носу гурмана роговые очки, на рубашку надет фартук в цветочек. Бородач помешивал что-то на газовой плите длинной деревянной ложкой.
– Черт вас побери, что вы тут…
– Муж не вовремя вернулся, – объяснил Шон, втаскивая Еву за собой, подталкивая ее через кухню.
Бородач перестал помешивать, содержимое кастрюли убежало на плиту. Кухня наполнилась паром, шипением, запахом подгоревшего карри.
– Боже мой! – заорал бородач, схватил кастрюлю и обжегся.
Шон, подталкивая перед собой Еву, бормоча извинения, открыл дверь, и они оказались в неубранной спальне: раскрытая постель, носки на полу, на проигрывателе пластинка с оперой «Дафнис и Хлоя».
– Сволочь! – разорялся бородач. – Ты же испортил мне обед, ты, проклятый бабник… ой, палец!
Шон захлопнул дверь. Они очутились в прихожей, куда через витраж во входной двери пробивался свет; все пространство здесь занимала вешалка, состоящая из зеркал и оленьих рогов. Шон и Ева выскочили из дома, сбежали по каменным ступенькам на тихую улицу с чугунными оградами и живыми изгородями – здесь сдавали комнаты респектабельным и солидным людям. Шон повернул направо, таща за собой Еву, – она не сопротивлялась, пыталась бежать сама; каблуки ее скользили, стучали по тротуару, как маленькие молоточки, она прерывисто дышала, тяжело висела на руке Шона. Впереди ни одного переулка – свернуть некуда. Две машины у тротуара, баки для мусора, кошка, перед дверьми приготовлены для молочника пустые бутылки. На соседней улице кто-то прогревает двигатель машины. Они продолжали бежать. Далеко впереди – переулок. Оттуда выскочил мужчина, который устремился к ним размашистым спортивным бегом. Как форвард-регбист во время тренировочного забега на короткую дистанцию.
Он увидел Шона и Еву, и плечи его словно стали шире, рот ощерился в улыбке, похожей на оскал собаки, которая видит кошку, бег стал короче и быстрее – он явно ожидал, что эти двое подожмут сейчас хвост и, как беспомощные кошки при виде собаки, прижмутся к стене. Шон отпустил Еву; продолжая бежать, он раскачивал корпус то вправо, то влево. Мужчина, несущийся навстречу, повторял его движения, как в зеркале. Их разделяло три, два, один метр – мужчина уже вытянул руки, чтобы схватить Шона одной и ударить другой. Это был тот самый парень, который бил его в туалете. Шон рванулся вперед, пригнулся и, напружинив тело, бросился в ноги преследователю. Почувствовал удар в бок – «спортсмен» споткнулся, одна нога зацепилась за другую, он нырнул вперед, казалось, на мгновение застыл в воздухе и, перелетев через Шона, в метре от Евы врезался в тротуар, проехался по нему лицом, ударился плечом о каменный выступ, завертелся у ног Евы, попытался было подняться, но плечо и левая рука подвели его, и он упал снова.
Шон вскочил на ноги, руки саднило после падения, казалось, несколько ребер сломано, дыхание было затрудненным и неглубоким. Он подошел к лежавшему – тот посмотрел на Шона: кожа с одной стороны лица содрана, рот искажен в злобной гримасе боли, зубы в крови, ноги прижаты к груди для удара. Шон поймал его за ногу, вытащил на середину улицы, ударил по затылку. Тот замер на мостовой; из-за угла с визгом выехала машина. Шон потащил за собой Еву, они побежали, увидели слева проулок, свернули туда.
Взглянув через плечо, Шон увидел, как машина резко объехала лежащего, ударилась колесом о тротуар, с рычанием помчалась за ними – два колеса на тротуаре, два на мостовой. Он почувствовал ее приближение, когда они добежали до поворота в проулочек. Там стояли мусорные баки, Шон пустил их по улице, они покатились, рассыпая мусор. Впереди открылась другая улица – пятьдесят метров, тридцать, двадцать; за ними послышался топот. Шон оглянулся, увидел, как мужчина прыгнул через катящийся бак, неправильно рассчитал его высоту, зацепился, растянулся на мостовой. За ним показались еще двое, потом третий. Шон и Ева выскочили из проулочка на улицу с интенсивным движением. Пробежали мимо магазинов, мимо очереди на автобус – один автобус как раз отъезжал от остановки, – мимо машин, стоянки такси. Шон поднял руку – такси занято, второе и третье – тоже. На них оглядывались, Шон перешел с бега на быстрый шаг, обнял Еву за талию, поддерживая ее. Люди все равно продолжали оглядываться.
Седоусый мужчина с зонтиком остановил проезжавшее мимо свободное такси. Шон оттолкнул его, открыл дверцу, втолкнул Еву внутрь.
– На Кенсингтон-Хай-стрит.
Он видел, как первый преследователь, черноусый мужчина с лицом вояки, выскочил из проулочка. Человек с зонтиком, остановивший такси, пытался возражать.
– Два фунта сверху за скорость, – сказал Шон.
– Извините, начальник, – обратился таксист к седоусому и бросил машину в поток транспорта. – Куда на Хай-стрит, майор?
Шон наклонился вперед.
– Сначала поедем через Сохо. Про Кенсингтон забудьте. – Через окошечко в стеклянной перегородке, отделяющей шофера, он сунул таксисту два фунта. – Если за нами будет хвост, постарайтесь оторваться. Это ревнивый муж, я ему совсем не нравлюсь.
– Как скажете, майор. – Два фунта исчезли.
Сзади четверо преследователей пытались поймать такси. Шон видел, как они остановили машину, набились в нее. Они вдруг показались ему персонажами кинокомедии. Шону захотелось рассмеяться, но он понял, что у него совсем плохо с нервами – если засмеюсь, не смогу остановиться. Он закрыл лицо руками. Руки дрожали. Ева, прикрыв глаза, полулежала, глубоко и редко дыша, в углу, куда он не то втолкнул, не то швырнул ее.
– Послушай, – обратился к ней Шон, схватил за плечи, встряхнул. Таксист наблюдал за ними в зеркальце, и Шон нежно улыбнулся Еве, будто говорил, что любит ее больше всего на свете. – Я отправлю тебя к своему другу. Он лежит в больнице в очень тяжелом состоянии, тебе скажут, что к нему никого не пускают. Но ты обязана увидеть его, ты его дочь, понятно? Увидишь его. Передашь книгу. Скажешь, что в ней. Если он под наркотиками, сиди у него в палате, пока он не придет в себя.
А если он вообще не придет в себя? – подсказал Шону разум. Вдруг он уже умер? Таксист назвал меня «майором», словно ответственность за все легла теперь на мои плечи. За что – за все? Что делать дальше? Сражаться против того, чего не понимаешь, но что, судя по всему, является вполне официальной операцией, осуществляемой самим Управлением? А Брайс? Альберт? Хониуэлл? А почему бы и нет? Официальные операции не обязательно осуществлять чистыми руками в духе того, чему учат бойскаутов, и по правилам маркиза Куинсберри[18]. Хотя, судя по рассказам, маркиз не был паинькой бойскаутом.
Жизнь – это заговор, говаривал Никколо. Постарайся стать его участником. Зачем сражаться с ветряными мельницами, если туда можно залезть и украсть зерно? Другое такси следовало за ними. Они объехали вокруг Кембридж-сёркус, въехали в Сохо. Шон постучал в стеклянную перегородку.
– Я выйду у следующего светофора. Даму отвезите в Ричмонд, на Брентвуд-роуд. Там есть больница святого Луки. Будьте любезны, проводите ее в здание. Видите в зеркальце такси, едущее за вами? Я выскочу, попытаюсь его задержать. Если оно все-таки поедет за вами, постарайтесь оторваться. Даме дайте номер своей машины – через пару дней вам пришлют десять фунтов. – Шон надеялся, что его голос звучит убедительно. Он откинулся на сиденье, прошептал Еве фамилию майора, еще что-то, касающееся его. На всякий случай дал фамилию Маргарет, ее домашний телефон. В десяти метрах впереди зажегся красный свет; от такси преследователей их отделял фургончик для доставки товаров, въехавший в транспортный поток из переулка.
Шон подождал, пока зажегся желтый свет, сжал локоть Евы, приоткрыл дверцу. Такси двинулось, и он выскочил. Увеличивая скорость, мимо промчался фургончик, с ревом понеслись машины по встречной полосе. Он встал перед такси с преследователями, махнул рукой водителю, за спиной которого видел четверых мужчин. Черноусый, второй громила из гостиницы «Дилижанс», двух других он раньше не встречал. Таксист, выпучив глаза, затормозил. Шон подошел к окошку, где сидел водитель.
– Я из полиции, – сказал он. – Четверо ваших пассажиров – преступники. Отвезите их в Скотланд-Ярд. – Таксист смотрел на него, разинув рот. Со стороны, где стоял Шон, начала открываться дверь. Ударом ноги он захлопнул ее.
– Э-э, – запротестовал таксист, – ты ж по моей машине лупишь!
– Быстро в Скотланд-Ярд, – сказал Шон. – Это приказ. Я реквизирую ваше такси.
Двое вылезли из машины с другой стороны.
– Черт возьми, что все это значит?
Шон увидел, как такси с Евой остановилось у следующего светофора, метрах в сорока. Он открыл дверцу водителя, нащупал под приборной доской провода зажигания, оборвал их. Мотор заглох. Шофер схватил Шона за руку – похоже, его вот-вот хватит кондрашка. Двое обходили капот, задняя дверца снова приоткрылась. Шон бросился в поток транспорта, чуть не попал под грузовик, проскочил между двумя такси, выскочил на противоположный тротуар. Все преследователи и таксист вылезли из машины. «Полиция!» – орал таксист, потрясая кулаками. Его лицо побагровело, он все еще не мог поверить в то, что произошло и происходит. Четверо преследователей разделились. Они не погнались за Шоном, а перекрыли оба конца короткой узкой улочки. Один из них жестом подозвал к себе таксиста, но тот был настолько разъярен, что не заметил этого, а бросился за Шоном.
Такси с Евой уехало. О чем она сейчас думает? «Держи вора!» – орал таксист. Прохожие начали оборачиваться, один или двое побежали, большинство же просто глазели, смеялись, в изумлении следили за происходящим. Это была улочка зевак и праздношатающихся: рестораны, мелочные лавчонки, продуктовые магазинчики, стрип-клубы, книжные лавки, торгующие порнографическими изданиями. В дверях смуглые мужчины поджидали клиентов. Мимо шли подростки в синтетических прозрачных плащах и расклешенных брюках. Три девицы и два сутенера спорили по-французски. В воздухе стоял запах чеснока, жареных кофейных зерен, выхлопных газов, французского табака; китайский ресторан, окошко в стене, окруженное фотографиями толстушек в перьях.
– «Сансет-стрип» – самое откровенное шоу в Лондоне, фантастические красотки – всего за один фунт, всего один фунт, сэр, – уговаривал небритый мужчина в окошке.
Двое преследователей приближаются спереди – один по одной стороне улицы, второй по другой. Двое надвигаются сзади. Да еще таксист. Нет, уйти не удастся. Шон повернулся к окошку, достал из кармана брюк фунт стерлингов. Небритый протянул ему карточку члена клуба, и Шон спустился по темной узкой лестнице в черноту, пахнущую пылью, потом, тальком, мышами. За спиной он услышал крик таксиста: тот не желал платить фунт и пытался прорваться бесплатно.
Раздвинув пыльную портьеру, Шон прошел в крошечный зал со сценой.
– Прошу вас, пять шиллингов, если вы не давний член клуба, – сказала ему небольшого роста женщина в красном свитере. Он заплатил, стал осматриваться в поисках запасного выхода. Бар, за стойкой блондинка и двое мужчин пьют пиво. Сбоку ряды кресел. Сцена. Чтобы увидеть сцену, надо повернуться спиной к стойке. Девица заканчивала свой номер под барабанную дробь с пластинки. Занавес закрылся. Запасного выхода нет. Есть ли он за кулисами? По крайней мере здесь будут свидетели, может, удастся обмануть преследователей, выскочить на улицу.
Шон сел на свободное место в дальнем ряду. Зал был наполовину пуст. Когда закрылся занавес, он только это и разглядел. Чуть освещена стойка бара. Тени – мужчины – усаживаются поудобнее в креслах, вытягивают ноги, вздыхают. Их в зале человек двадцать. Заполнен лишь первый ряд вдоль небольшой сцены. Человека два стоят в проходах между креслами, ждут, когда освободятся места в первом ряду.
Продолжая кричать, по лестнице в зал спустился таксист. Двое мужчин, сидевших у стойки, двинулись к нему. Как только таксист миновал портьеру, они взяли его под локти, подняли и понесли его вверх по лестнице. Через несколько секунд появились четверо преследователей, заплатили каждый по пять шиллингов. Один остался у портьеры. Трое подошли к стойке, выстроились вдоль нее. Блондинка предложила им пива. Они взяли бутылки, отодвинули стаканы. Похоже, блондинка перепугалась. Вернулись двое вышибал. Черноусый, стоявший у портьеры, поговорил с ними, они встали рядом, принялись шарить глазами по немногочисленным зрителям.
Шон почувствовал озноб и тошноту. Попытался убедить себя: то, что произойдет дальше, уже не имеет значения. Он сделал все, что мог, – отослал Еву; когда его схватят, она будет на полпути в Ричмонд. Шон нащупал в кармане монеты, зажал их между пальцами, наподобие кастета. За занавесом, на сцене, унылый мужской голос объявил:
– А сейчас перед вами выступит… несравненная Дорита, прямо с Гавайских островов.
Снова барабанная дробь, занавес раскрылся. Крупная темнокожая женщина в одеянии из синтетической травы завертела бедрами. Мужчины в первом ряду наклонились вперед. Все они были на удивление молоды. Виднелась лишь одна лысая голова. Двадцатилетний парень ел бутерброды, которые доставал из чемоданчика искусственной кожи.
Бедра колыхались, раскачивались, широкая юбка из травы с шорохом соскользнула вниз – под ней оказалась юбка поменьше, открывавшая взгляду обнаженное тело. Черноусый увидел Шона и начал продвигаться к нему. Остальные тоже придвинулись ближе, но черноусый поднял руку, останавливая их, достал из нагрудного кармана белый носовой платок, показал его Шону. Тот кивнул – черноусый, улыбаясь, пошел к нему по ряду. У него были некрасивые мелкие, редкие зубы, волевой уродливый рот. Он сел через кресло от Шона, наклонился к нему. Под нарастающие звуки гавайской гитары, лившиеся с истерзанной пластинки, упал травяной лифчик, и парень, прекратив уничтожать бутерброды, судорожно перевел дух.
– Давайте выйдем на улицу, поговорим, – предложил черноусый, слегка гнусавя. Австралиец? Южноафриканец?
– А мне здесь нравится, – сказал Шон. – Такая артистическая атмосфера.
У мулатки был огромный бюст. На лице – скука и наглость. Бедра ее ходили взад и вперед в такт музыке, как будто она хотела таким путем сбить кого-то с ног. Она сбросила и короткую юбку, повертела ее на длинном черном пальце. Лысый зритель положил голову на край сцены – лысина его блестела, словно огонь рампы, – уставился на огромную массу шоколадной плоти над ним. Влажные глаза лысого были полны печали и желания.
Парень откусил от очередного бутерброда. Занавес закрылся. Раздались жиденькие аплодисменты. Мужчины в первом ряду заерзали в креслах, завздыхали. В маленьком зале снова стало темно.
– Зачем упрямиться? – проговорил черноусый. – Вы даже не понимаете, в какую попали историю. Ваш же начальник приказал вам кончать это дело. Будьте благоразумны, и мы постараемся сделать так, что у вас не будет неприятностей из-за того, что уже случилось.
– А сейчас перед вами выступит… несравненная Ивона, прямо из веселого Парижа.
Занавес открылся, появилась красотка в черном парике и черном атласном платье с разрезом сбоку. Зазвучала песенка: «Не важно, что ты делаешь, важно – как». Девица на сцене извивалась. Мужчины в первом ряду смеялись.
– Предположим, я все брошу? – спросил Шон.
Черные усы придвинулись ближе.
– Можно ведь по-дружески договориться. Билет в какую-нибудь приятную страну, пару тысчонок. Все будет зависеть от определенных обстоятельств.
– …важно – как»… – Девица на сцене сделала непристойный жест в сторону зала. Зрители захихикали. Потом она дернула молнию на своем блестящем платье, выскользнула из него.
– От каких же обстоятельств?