– О-о-о! – протянула Лида.
– Теперь вы богач, – закончил Костя.
Октябрь замер, кольнул глазами, снова расплылся и еще поплясал, приговаривая: «Эх, да я, да эх, да я». Потом подсел к столу, между Костей и Маняшей, на угол, приставив кейс к ноге. Скособочился, щелкнул замочком, сунул в кейс руку, брезгливо вытащил черный ком:
– Хламида твоя, Машка, прости, уехал в ней сослепу.
Маняша взяла, развернула. Оказалось, это пропавшая раньше кофта.
Лидия с Маняшей глянули на Костю.
– А мы на Гошку грешили. А он, бедный, совсем спятил, забрали его в Кащенку.
– Все там будем, – рассеянно буркнул Октябрь.
Он снова пьяно пошарил в кейсе, выронил, не заметив, скомканную бумажку, вытащил большую бутылку коньяка «Реми Мартен», взмахнул ею, дешевый пижон, со стуком поставил на стол.
– Богач у нас Горбач, – сказал он.
– Горбачев – уже не актуально, – возразил Костя.
– Не актуально. Зато, когда они с Рыжковым сказали – туши свет и хапай, кое-кто нахапал. Тоже, скажешь, не актуально?
И Октябрь упер глаза в Касаткина.
– Не грабить же вам их, – как бы отмахнулся Костя.
– Нет. Мы другим путем… Ну, да ладно… – Октябрь налил всем коньяк до краев, звякая горлышком о края стопок и оставляя лужицы. – Будет и на нашей улице
праздник.
Он поднес стопочку к остальным трем, чокнулся.
– Бабочки, будьте. А где барышня? – Барышню, Катю, Октябрь Георгиевич, по его словам, уважал. Маняша уронила ложечку на пол.
– Где, где, – сказал Костя и полез под стол за ложечкой спасаться от ответа.
Бодайбо о Косте тут же забыл. О женщинах, казалось, тоже.
– Я на них управу найду.
– На кого, Октяб Георгич?
– А то наворуют и на Кремль указуют. А тот и подставляет им вторую щеку. Ну, ничего, я им подставлю хрен.
– Ох, Октяб, Октяб!
– Цыц. Мне Коська подмогнет. Да, Кось? Это было последней каплей. Костя встал.
– Костенька, куда же вы! – сказала Лидия.
Маняша пошла проводить, поджав губы.
Никогда она не покажет, что ей что-то неприятно. Боится быть искренней. Ну и дура. Пора привыкнуть, что есть на свете друзья.
Костя пошел к себе огорченный. Не помогло и то что съел он четыре пирожных.
«Что ты беспокоишься, – говорил он себе. – Бодайбо вне подозрении. Реку Поперечную к перначу никак не привяжешь».
Костя вошел в квартиру, зажег свет, развернул подобранный у октябрёвой ноги комок.
Талончики: автобусный, банный без даты. Два московских чека: сегодняшний, «thank you» на тысячу, значит, «Реми Мартен», и трехдневной давности «рибокский» на две тысячи, это его костюм, еще новенький – из брючной штрипки, Костя под столом видел, торчал пластиковый хвостик от ярлыка. Интересно, а говорит – только приехал.
Да нет, что ему врать. Он человек деловой, точный. Сказал – в августе, значит, в августе. Если он вернулся раньше, то, значит, просто гулял у бабы. На фиг ему докладываться, где он и что.
Костя засыпал неспокойно. Надо сказать Минину. Касаткин – не стукач. Как говорит Джозеф, я не стучать, я говорить. Да сами оперы, наверно, знают. Сказали – отрабатываем всех.
Да, но у него за стенкой Лида с Маняшей. А что он им сделает? Спи, Костя.
По-настоящему неприятно было, в общем, одно: отношение Бодайбо к хозяйкам. Он был ласков, но лицемерно. А порой в глазах у него мелькала рептильная злоба. Мол, все вы – дрянь. Такой же взгляд у «особо опасных» на стенде «Их разыскивает милиция».
А достал бы Бодайбо кислоту? Он – крепкий хмырь из того же теста, что и комитетчики. Рыбак рыбака… Технолог он, между прочим, тоже алхимик…
У Кости схватило живот.
На нервной почве?
«Или этот хмырь отравил меня цианидом в коньяке?» – вдруг решил Костя.
Отпустило.
Ничего. Я, как Распутин, заел пирожным.
«Пирожное – великая вещь», – успокоил себя Костя, уходя в сон.
26
ЛОБОВ – АСАХАРА
Костя проснулся с мыслью о Маняше. Разумеется, влюбиться в нее он не мог. Но Маняша – женщина, и без нее скучно. Век бы смотреть, как движется она по кухне, хоть она и кочерга.
Кротость, мытье стариков, хмурое лицо, сохлое, но с твердым мужественным взглядом. Всего этого достаточно, чтобы стать интересной. Возраст тогда неважен. Маняша молода как вечная дочь.
Но еще больше волновало Костю Маняшино тайное страдание. Это и понятно. Без любви не может никто.
Касаткин подозревал, что Маняша в него влюбилась. Должна же наконец. А больше не в кого.
Костины подозрения имели основания. Ее нервная ревнивая реакция на Катю. Жажда, под видом ухаживать за бабушкой, приходить к нему. Любование, спиной к Лидии, Костиными движениями, торсом. Скрытая грусть в дверях, когда он уходил.
А самое главное – у Касаткина появилось чувство власти над ней. Костя видел, что водит, как кукловод, ее сердце на веревочке. Потому Маняша и хмурая, что принадлежит не себе, а ему.
Эта Маняшина явная в него влюбленность волновала и очаровывала Костю больше всего.
Но, увы, Маняша была совершенно непрезентабельна – тускла, смешна, неэлегантна. О том, чтобы показаться с ней на тусовке, и думать нечего.
Может, и можно одеть ее в бесформенный балахон и выдать за талантливую художницу. Даже Маняшины говнодавы сошли бы тогда за классные ботинки «Док Мартене». Точно в таких же щеголяет женевский чиновник. А женевец чувствует стиль и понимает искусство, и не только великое, но и постсоветский концепт, включая поделки Брускина. В Женевском же, кстати, музее висят рисунок Первухина «Орхидеи» и картина Булатова «Добро пожаловать на ВДНХ».
Но Касаткин решил отдохнуть и от работы, и от тусовок. Влюбленная женщина лучше всего.
– … Святителя Иоанна сегодня, – бархатно произнес отдохнувший Борисоглебский по радио. – Завтра церковь празднует день равноапостольной Марии Магдалины.
Это судьба. Надо поздравить Маняшу. Хотя, тоже мне, Магдалина.
– Маняша, – сказал он, набрав фомичевский номер. – Вы живы там с мамой?
– Живы.
– Живот не болел?
– Болел.
– Прошел?
– Прошел.
– Поздравления завтра примешь?
– Нет.
– А у меня дома?
– Не знаю.
– Живот не заболит, ручаюсь. Молчание.
– А?
– Приму.
Навязываться на именины к Фомичихам, чтобы тратились они на угощенье, Костя не мог. И потом Костя понимал: при ядовитом Октябре за столом неспокойно.
– Значит, отмечаем у меня завтра?
– Да.
Костя убивал двух зайцев. Можно, во-первых, словить кайф, поймать на себе влюбленный, тем более, тайно, взгляд и, во-вторых, поразмыслить, созвав в гости кандидатов в негодяи. Сам у них не нагостюешься.
Осталось успокоить Блавазика. Петросян просил Касаткина встретиться с этосамовским спонсором.
Встречу назначили на сегодня, днем.
Японско-российский культурный центр находился на Лубянке, как нарочно, если не намеренно, недалеко от редакции, в Варсонофьевском переулке, рядом с бывшими гаражами НКВД.
Странно было видеть в родном московском бельэпокском особняке с колоссальными окнами – азиатские карликовые двери подъезда.
Касаткин вошел в голые игрушечные помещения.
Мебельца – простая. Не то детская комната, не то кабинет следователя во внутренней лубянской тюрьме.
Правда, у входа стояла сияющая «Субару» последней модели. Это облагораживало нечеловечную обстановку.
В приемной гостиной висело два портрета – Секу Асахары и Олега Лобова.
В следующей зальце, полутемном ресторане, уже сидели Блавазик и японец, похожий на русского бурята.
Японец представился.
– Виктор Канава, – сказал он.
Канава говорил по-русски с ошибками, но, как монголы или казахи, без акцента.
Он покивал Косте и уткнулся в тарелку.
Блавазик и Костя также молчали.
После ночного поноса Костя обещал себе не есть.
Но чтобы не сидеть, как просватанному, пришлось заняться кушаньями. Порции, к счастью, были микроскопические. «Рыбьи глаза» – похожие на черную икру глазочки пучеглазой золотой рыбки тойсо – оказались так мерзки, что он проглотил их, как таблетки в скользких капсулах, а из маленьких голубцовых суши, разодрав палочками зеленую облатку, выел рис, больному животу замечательный.
Говорить с Касаткиным японец Виктор упорно не жаждал. Сближение, значит, символическое. Зачем?
Костя завел дежурные разговоры, но Виктор-сан молчал, а Блавазик молча в полумраке моргал.
Костя вспомнил Катино: «Как Вий».
Взгляда у Петросяна не видно. Только шторки армянских ресниц тяжело: вверх-вниз, вверх-вниз.
Продолжать молчать стало невозможно. Костя пустился в тривиальную застольную лирику, сказал, какая прекрасная вещь – свобода.
Японец не реагировал.
«Ну, Блавазик, ты этого хотел?» – с укором взглянул Костя на шефа.
Но шеф и Канава-сан встали. Костя тоже.
– Молодец, Кося-сан. Мы надеемся на вас, Кося-сан, – сказал Канава и вдруг вложил ему в протянутую на прощание руку ключи. Вложил и накрыл Костину ладонь с ключами Костиными же пальцами.
– Что это? – удивился Костя.
– Это вам, Кося-сан. В Москве химия – не надо. Зарин – не надо. Газета – надо. Вы писать оцень холо-со. Мы довольна. Кремль знает: Канава-сан – «Эта Самая».
От имени «Аум-Синрикё» Канава подарил Касаткину ту самую сияющую «Субару». Стоила она, как знал Костя по рекламам, состояние.
У Касаткина потемнело в глазах. Неужели его покупают?
И как тут быть?
Если рассудить спокойно: отказываться от дара – грубость. Канава ничего не требовал, а Касаткин ничего не обещал. Спонсор наградил Костю за хорошую работу. Но плясать под японскую дудку Касаткин не собирается. Машину он в любой момент может вернуть.
Водительские права у Касаткина были со времен журфака. Но за руль Костя не сел. «Субару» пригнал на Берсеневку во двор шофер, наш, тоже неразговорчивый, парень.
На всякий случай Касаткин позвонил в МВД. Соловьев выслушал и равнодушно сказал: «Владей».
Ни «Аум-Синрикё», ни Виктор Канава следствие не интересовали. Спонсор был, таким образом, хозяином всего-навсего «культурного центра» в тихом переулке.
Теперь во дворе Дома на набережной среди иномарок лучшей машиной стала Костина.
Касаткин, правда, боялся считать ее своей, но она принадлежала ему.
А ведь, в сущности, благодетелем его был не Канава, и не Петросян, и не Соловьев, а яйцеголовый инкогнито.
Всю ночь Косте снилась безволосая голова с лицом Лобова и слепыми глазами Асахары.
27
ФАНТОМАС – БАБУШКА
Проснулся Костя почти параноиком. Мания преследования разыгралась.
Само собой, Фантомасами он представлял всех, кого в честь Маняши позвал сегодня к себе на Мариин день. Но это полбеды.
Как свахе всякие брюки – жених, Касаткину каждый человек казался потенциальным Яйцеголовым.
Неожиданно позвонил «оружейник» Гриша Исаев. Он звал в Оружейку на выставку «Сила православия».
Выставка как выставка. Благотворительная. Проводилась по инициативе Московской Патриархии при содействии фонда, который основал отец Мень.
Но вырученные от выставки средства шли в помощь нижнетагильской епархиальной библиотеке, сжегшей книги самого о. Александра, а заодно о.о. Шмемана и Булгакова. И об этом можно было написать интересно. Касаткин, однако, думал теперь только о Фантомасе и смерти старух.
– Спасибо, Григорий, некогда, – сказал Костя.
Но, видя Фантомаса во всех, Касаткин примерил безволосую голову и к патриарху. А ведь и любой священнослужитель, тем более священноначальник, мог наводить робингудовскую справедливость и грабить панагии и перначи, чтобы заполнить Патриаршую ризницу. Ходы под бывшим Чудовым монастырем знали все выпускники Свято-Тихоновского института.
«Ну, нет, – окоротил себя Костя, – хватит, так жить нельзя. Скоро я заподозрю, что Фантомас – моя бабушка».
Бабушка, кстати, зашевелилась. Приходила врач, села к ней на постель, похлопала по руке и сказала:
– Дружочек, надо вставать, двигаться.
Бабушка встала и задвигалась по стеночке к туалету.
Итак, следовало купить угощенье для именин.
Костя сбегал вниз, хватанул всех, какие были, салатиков и колбасок и настоящий венский шоколадный торт «Захер».
Подарок Маняще Касаткин не хотел покупать роскошный. Она стеснительна, смущать ее нельзя. Маняша и вообще считала бедность добродетелью.
В киоске с газетами, расческами, зубочистками и прочим сорочьим счастьем Костя купил платочек, красную ковбойскую, но дешевую бандану.
Вечером парадного застолья у Кости не было. Гости заходили побыть по-соседски, кто когда. Одни ели, другие ходили, приходили, уходили, возвращались и вставали покурить.
Брюханов и Кусин прибыли первыми и сидели сиднем.
Потом пришли – Лидия и Лидины местные подопечные старушки, всегда готовые покушать и посмотреть на гостей.
Потом Иванов, Володя Потехин, его Джамиля тоже, хотя у нее в последние дни были неприятные выяснения в милиции по поводу сбитого Вили.
Аркаша Блевицкий со товарищи.
Порфирьевская Тамара, уважавшая Маняшу, явилась в длинных жемчужных бусах, ажурном черном платье, яркой помаде и с кавалером-циркачом. Видно было, что пришла она не к Маняше. Барабанова, как всегда, жаждала сплетен и общества.
Пришел нижний мистер Роджерс. Он заглянул к Косте, будто зашел случайно. Однако он сел и засиделся. Его, правда, стеснялись, и с ним в первые четверть часа занимался лично Костя. Дальше Джо освоился и жадно слушал, хотя, кажется, ничего не понимал.
Костя с Маняшей по очереди то ухаживали за гостями, то присоединялись к ним сами.
Но Костя, разумеется, всё время был начеку.
С кражей оружейного пернача дело стало проясняться.
Убитых соседских старух Касаткин связывал теперь именно с ювелирным грабежом. Роза Федоровна имела ценности, более того, открыто кормилась ими. Няня Паня ценностей не имела, зато жила при Розе и знала всё, что знала она, и наоборот. Обе перед смертью хотели сказать что-то интересное.
А что, собственно, говорила Паня? Дело было у Кости за чаем. Костя сказал про парочку. А Паня: парочки у нас сахарные. Сказала: чё им ходить, а ходют и ходют. И почему-то ей было смешно. «Вчерась, – сказала она, – совсем смех».
То есть Паня не удивилась, не выругалась, не испугалась – засмеялась, значит, кто-то не опасный, понятный, знакомый, свой.
Идиот, Касаткин! Ничего не спросил он у этой Веры Хю-хю-хю! Она же ясно сказала: позвони, Костенька. Значит, она хотела сказать еще что-то.
«Что же сказала ей Паня? Надо позвонить Хю-хю-хю, пока жива».
Ждать Костя уже не мог. Он вышел в кухню, набрал крутиковский номер. Гудки. Проклятое лето, Крутикова, наверно, в отпуске.
А счастье было так возможно. Маняша спиной к нему скидывала остатки с тарелок в мусорное ведро. При слове «счастье» Костя нечаянно уперся глазами в старенькую юбку. Только теперь он вспомнил, что забыл поздравить именинницу. Решительно, один Фантомас на уме!
А в самом деле, вдруг яйцеголовый – здесь, за столом, ест свой кусочек «Захера»?
Алиби на воскресенье 17 июля опять было у всех Костиных близких, хотя и тут стопроцентно подтвердить никто ничего не мог. Возможную кандидатуру в негодяи оставалось выбрать методом исключения.
Наименее вероятные яйцеголовые – Брюханов, Лида с Маняшей, Катя, бабушка и он. Брюханов еле-еле душа в теле. Лида с Маняшей не тем живут. Катя нет, Катя – это Катя, Костина подруга. Бабушка – вообще лежачая. А сам он не украдет и не убьет даже в кошмарном сне.
Физических возможностей больше у Блевицкого, Кусина и Тамары. Но психологически они не тянут ни на убийц, ни на головорезов, знающих стратегические подземные ходы. Кусинская суть – диссидентство. Блевицкому с дружками слабо. Тут руки не алкашные, не дрожащие. Наглость и озорство Яйцеголового – от большой силы.
Иванов, Потехин, Джозеф Роджерс подозрительней всех. Они, к тому же, в состоянии нанять исполнителя.
Роджерс связан с европейским бизнесом. У него выход на лондонский аукцион. Мистер Уилсон, директор «Сотбиса», и бывший смотритель британских королевских сокровищ Энтони Блан, да и прочие, наняты, по слухам, КГБ.
Именно «Сотбис» принимает, между прочим, контрабанду и гарантирует продажу. Покупатель же трепаться не станет. Впрочем, украденный российский Филонов гуляет по Парижу не прячась.