Костя отволок пачку в сорок томов восвояси, плюхнул в прихожей, в угол у вешалки.
Нет, не Иванов. Характер, конечно, у него есть. Жену выгнал, терпит один. Но человек чести. Не станет мараться за квартиру. Фирма дороже. И корректен. Сказал – возьмите, Костя, и всё. Подлецы разговорчивей.
Костя вдохновился и позвонил Кате.
– Ты еще не зарезан? Странно. Бросила трубку.
Напроситься к Потехиным? После кошмара со старухами все, так сказать, очевидцы сроднились на почве взаимных подозрений. Зайти можно и без звонка. Не удивятся.
Костя всё-таки сперва позвонил.
– Джамиля Джохаровна?
– Вай, Костя? – по-восточному криком отозвалась Потехина. – Заходи, гостем будешь.
11
ОМАРЫ И ТАПОЧКИ
Костя пошел в соседний подъезд. Во дворе гулял дебил Виля.
– Виля, здравствуй, – сказал Костя. Считая себя уже детективом, Касаткин поздоровался корыстно: разговорить. Мало ли! Устами младенца глаголет истина.
– Котя, Котя, Котя, Котя, Котя, Котя… – залепетал Виля и выпустил слюни. На этом он отвернулся и засеменил прочь.
Костя вошел в подъезд, поднялся, постучал в стальную дверь старинным дверным молоточком на цепочке.
Открыл Вовка Потехин в смокинге.
– Как раз к обеду.
За столом сидели еще два типа под «качков». Они буркнули что-то, кивнули – и отвернулись к экрану. Телевизор престижный, в полстены. Фильм «Подводная Одиссея».
На столе стояло блюдо, на нем кораблики – половинки папайи с колбасными парусами на щепочках и креветками, как с фото из журнала «Домовой». Бутылки смирновки и спрайта.
Потехина никто не звал по отчеству. Вова или Вовка.
Тонкий, небольшой и кучерявенький: вечно молодой. С годами Вовка не заматерел – только подсох и стал жестче. Мать у Вовки была безответной школьной техничкой Нюсей, отец неизвестен, но на самом деле – еврей, беспутный сынок директора ювелирной фабрики. Потехин унаследовал от него коммерческую жилку и черные кудрявые волосы, а от матери недалекость.
Вовка кончил техникум, отсидел случайно, за плутни, за какие, в общем, не сажают, иначе посадили бы всех.
Но на несправедливость судей Вова не обиделся. Бандитом он не стал. Снова сказались гены. Материна простоватость не дала стать диссидентом. А отцова расчетливость и, несмотря ни на что, древняя порядочность не пустили во все тяжкие.
Выглядел Потехин европейски: кудряв, поджар, одет.
Женился Владимир Борисович так же природно-компромиссно. Дуру взять не хотел, интеллигентка бы не пошла. Жена была кавказкой.
Джамиля тоже не ума палата, но не по-русски, не занудно. Она базарно безвкусна, в оранжево-малиново-золотистом платье.
Впрочем, Джамиля красилась блондораном и не выделялась. Последнее время, когда Потехин стал ездить в Германию, она тоже оевропеилась, надела кашемир.
Потехин Владимир Борисович и торговал частично в России, частично в Германии. И работал он также двояко: с русской удалью и еврейской масштабностью.
Когда стало у нас свободно, Потехин начал с икон. Советские ценности были в новинку, дела сразу пошли.
Насытив рынок, Потехин перешел на машины. Но машинный бизнес был груб и грязен, а Вова тонок и чист.
Чистюля взялся за напитки. Продавал он немецкое вино и пиво: там покупал за бесценок просроченное, исправлял срок годности и здесь продавал, тоже очень недорого, но наваривал хорошо. Потом он возил в Германию ереванский коньяк в варварских армянских граненых бутылях. Последние два года Вова стал совсем приличным. Он примкнул к хорошей фирме и завел связи с респектабельными и, говорили, кремлевскими людьми.
Костю усадили за стол.
– Джама! – крикнул Потехин в дверь. – Скоро?
– Морем пахнет, – сказал Костя. – Хека жарите?
– Хека, хека, – сказал Потехин. – Садись.
Джама внесла омара, обложенного звездочками карамболы.
У Потехина все было престижное. Его «Сааб» стоил пятьдесят четыре тысячи зеленых, телевизор самый дорогой, на запястье «Ролекс» с брильянтами, еда – фрукты моря и фрукты экзотические. И это понятно. Последнее время Потехин добивался признания в большом бизнесе. А в нем встречали по одежке.
– Я наследник, – сказал Костя. – Сорок томов Порфирьева – мои.
И он рассказал, как получил их.
– Да ну, – сказал Потехин. – Тоже мне, товар. Эх, старуха-дура.
– Володе в тот вечер тоже не повезло, – сказала Джамиля. Она откусила кусочек сухого хлебца, аккуратно не задев крашеных губ. – Он проиграл тогда в казино двадцать кусков.
– Каких кусков? – не сразу включился Костя.
– Зеленых, разумеется.
Потехин, как всегда, смотрел ровно, в пространство.
– Двадцать тысяч! – не удержался Костя. – Лучше бедным деткам дать. Качки хмыкнули.
– Я и деткам дал, – равнодушно сказал Потехин.
– А ушли мы от Розы еще до Тамары, – вставила Джамиля. Она была по-женски догадлива и по-кавказски чутка: поспешила оправдаться.
«Убьет Потехин или нет?» – думал Костя. И вглядывался ему в лицо.
Вовка, опустив глаза, вынимал мясо из омаровых косточек. Он вечно тихий и ровный. В руках – серебряные вилка и нож. Такие честолюбивые пальцы в шею старухи не вцепятся. Нет, не убийца Потехин. Темперамент не тот. И потом у Вовки цель – престиж. Ему не до старухи. Ему до благотворительности.
– Порфирьева можно подарить библиотекам, – предложил Костя. – Они возьмут всё.
– Посмотрим, – сказал Потехин. Костя поднялся, попрощался.
– А-хм-гм, – сказали качки.
– Заведи себе «смит-вессон», Кот, – сказал вдогонку Потехин. – Я устрою.
– Лучше «Стингер», – отшутился Костя.
– «Стингер» – дорого, – сказал Вова. Качки посмотрели на Костю и отвернулись.
– Вай, вай, зачем ментов боишься? – сказала в прихожей, выпуская его, Джамиля. – Не надо ментов бояться. А пушку ти возьми.
– А может, и пушки не надо? – оглянулся на лестнице Костя.
– Пушки нада, вай, нада! – прокричала Джамиля и закрыла дверь.
Последней в пролете Косте мелькнула ножка в черном чулочке и шитая золотом черная тапочка с острым загнутым вверх носком и без задника.
12
НЕ СТУЧАТЬ, А ГОВОРИТЬ
Алиби или не алиби, Вовка мог прийти и после, – рассуждал Касаткин, бредя по двору. – Старуха Тамару отпустила, надеялась на себя. Или ее боялась. Любой, вообще-то, мог прийти после. Иванов тоже. Кто угодно. Вопрос – кому ее смерть на руку. Иванов, делец он или кто, ему нужна квартира. Но он может и купить, он богатый. Хотя, кто богат, тот жмот. И за старухины хоромы Иванов заплатил макулатурой. И ту он не купил: добыл по какому-то своему бартеру.
Потехину выгоды нет. Хотя есть, есть! Он хотел получить от нее картины. Ходил, уговаривал. Она ни в какую. А Вова – бывший иконщик. Мало ли. Престиж! В конце концов, и убьют для престижа.
Прибрать, что плохо лежит, и Блевицкий не дурак.
С другой стороны, тайком прийти к Порфирьевой было трудно. Позвонили бы в дверь, старуха спросила бы: «Кто?» Еще и переспросила бы, глухая. Зато не глухой Брюханов. Посольско-советские ушки у него до сих пор на макушке. Услыхал бы, выполз бы.
Неужели Тамара? Тетка она корыстолюбивая.
– Сволочь он, сволочь. – Хабибуллин пьяно бормотал на лавочке. Рядом сидел Виля, держась прямо, глядя на Костю обиженно, руки прилежно на коленях.
– Кто, Василь Василич?
– Сволочь. Душегуб.
– Вы видели?
– Видела моя, видела. Большой, черный. Старуха он зарубила.
Когда Хабибуллин говорил на русско-татарском, можно было не слушать: слесарь налимонился.
– Задушил, – поправил Костя.
– Зарубила. Бежала из дома, с топором.
– С каким топором? Не было топора.
– Была топор, была. В крови вся выходила.
– Выходила, – прогугнил Виля, – на берег Катюша. Выходила, песню заводила. Гы-ы.
Дебил, а издевается. Обиделся он на Костю за недавнее невнимание.
Костя раздавил окурок, пошел к себе.
«Эх я, психолог. Вычислял убийцу по глазам. И правда: чужая душа потемки. Глупо, но верно».
Воскресенье прошло пусто и скучно. Ни людей, ни вестей. Костя заглянул к бабушке, проверил, не мокра ли, дал каши, сам пошел на кухню. После потехинского обеда захотелось есть.
Гречка с маслом вразумила Касаткина.
«Нечего умничать. Соседей не выбирают. Тоже мне, праведник. Сам на родную бабку плюешь. Меньше философствуй».
Костя раскупорил баночку пепси, распечатал шоколадку «Тоблероне», отломил треугольную дольку.
Но и Минин, кажется, недопонял. Он искал, чей чулок.
Можно подумать, что душат своим чулком или жениным.
Парный нашли у старухи в шкафу.
Дело не в чулке, а в банте. Убийца задушил Порфирьеву, а потом завязал удавку совершенно по-хулигански. Значит, это ненависть.
Но кто же так ненавидит, что даже глумится?
Костя вздохнул, отломил еще треугольничек, еще, потом прощай, шоколад, отложенный для женщин. Костя доел его. Остался треугольничек.
Костя вышел на площадку и громко кашлянул. «Кхе!» «Кхе-кхе!» Дверь Брюханова не дрогнула. «Кхе-кхе-кхе!»
Щелкнул замок этажом ниже. Шаги. На лестницу вышел Джозеф Д. Роджерс. Костя приветственно поднял руку.
– Константайн, – сказал Джозеф. – Что мне дьелать?
– А что? – спросил Костя.
– Мистер Блэвиски продаваль мне картина Гау.
– Портрет Гончаровой? – тупо вспомнил Костя.
– О, нет, Пушкина, – удивленно сказал Джозеф Д. – Денег брал мало.
– Мало?
– Мало.
Дверь Брюханова дрогнула.
«Вот и третий», – подумал Костя.
– Заходите, Джозеф, – пригласил он. – Поговорим.
Они вошли к Косте в квартиру. Костя прихлопнул дверь и провел гостя на кухню. Джозеф Д. сел и рассеянно взял последний тоблеровский треугольник.
– И вы купили у Аркаши картину? – спросил Костя с места в карьер.
– О йес.
– А знаете, что случилось?
– О йес. Комиссар Минин задавал меня вопросы.
– И про картину вы ему не сказали?
– Мистер Блэвиски принес картина вчера.
– Возможно, она не его вовсе.
– Я поньял. И что же мне дьелать? – повторил он.
– Хотите стучать?
– Стучать – нет. Говорить.
– Идемте к Аркадию.
Всё то же постсоветское недоносительство повлекло Касаткина не к следователю, а к приятелю.
Костя и Джозеф поднялись на последний этаж, позвонили в дверь с тусклой дощечкой «Блевицкая».
Ждали Костя с Джозефом долго. Наконец Аркаша
открыл.
За эти годы от выпивки он, прежде квадратный, не похудел, но одряблел. Широкоплечесть и приземистость исчезли. Он стал как куль. А в пестрой бабьей блузе он напоминал старую ленивую бабу.
– А-а, – сказал Аркаша не удивленно, а как-то пьяно удовлетворенно.
Аркаша был пьян в стадии благожелательства. При нем находилась полная женщина, уже немолодая, заматерелая. Она, конечно, предложила супу. Джозеф Д. молчал.
– Нет, нет, – сказал Костя, оставаясь в прихожей. Джозеф стоял за ним на половике.
– Аркаш, – продолжал Костя, секунду разглядывая его, – ты спятил?
– А чё такое?
– А то, что старуха задушена, а ты торгуешь ее вещичками, как алкаш в подворотне. У тебя не все дома?
– Дома – все, – расплылся Аркаша.
– Ты чего, Аркаш? – напряженно сказала женщина.
– Ничего, – сказал Аркаша. – Порфирка сама подарила.
– Правда? – спросил Костя. Джозеф улыбался с пониманием.
– Люди видели, – хорохорился Аркаша. – Ее Барабаниха развонялась, когда я долакал весь ликер. А Порфирка ей: «Ликер мой, а не твой». А мне: «Я и тебе, Аркашенька, подарок сделаю». И пульнула мне картинку. При всех. Отдыхайте, ребцы, – сказал Блевицкий. – Есть коньячок. Пошли по рюмашишке с лимоном.
– Пока, Аркаша, – сказал Костя.
– Коньяк с лимон плохо, – сказал, открыв дверь, Джозеф. – Вкус есть не такой.
– Да что вы говорите? – воскликнула женщина.
– Это есть известно, – крикнул Джозеф уже из лифта. – А русские не понимать от бедность.
Они съехали до Джозефа. Директор куриных окорочков вставил ключ в дверь. Его квартира была точно под порфирьевской.
– Жаль старушку, – сказал Костя. – Хорошая была.
– Карошая, – согласился мистер Роджерс. – Но очьень стучала палкой. А это пльохо. Я затикал уши. Так не есть возможно жить.
Он поднял вверх указательный палец, кивнул Косте и вошел к себе. Костя повернулся к лифту, но он тронулся вниз. Костя побрел вверх по лестнице.
Роджерс снова высунул голову из дверей.
– Значит, я звонью Минин, – крикнул он.
– Зачем? Стучать? – обернулся Костя.
– Стучать нет. Говорить, – сказал Роджерс.
13
«ГОЛОС, КАК В ЖОПЕ ВОЛОС»
Шел июль, а Костя все гадал, кто убийца. Подозревал он всех. Ни за кого он не мог поручиться. Плохи, значит, дела. Выходит, хороший человек, и тот непонятен.
Заметки в газету Касаткин, разумеется, давал, но об убийстве в собственном доме он писал кратко и осторожно. Он всё-таки лицо зантересованное. В отличие от истории с Фантомасом никаких «версий» Костя не высказал.
Виктория Петровна и остальные этосамовцы тактично не приставали. Борисоглебский, правда, подмигнул: дескать, убийца, как всегда, рядом, но Костя молча нахмурился.
Касаткин приходил к себе, заглядывал с газетой к Брюханову, отпускал Маняшу, если та еще хлопотала при бабке, или читал записку с ее указаниями и сразу заваливался спать.
Однажды Костя вернулся домой, совсем размякший от жары, споткнулся о коробку порфирьевских книг и вспомнил про писателя Кусина.
Костя набрал номер.
– Борис Сергеевич? Это Касаткин.
В ответ кусинский хрип. Кусин Борис Сергеевич просидел из десяти семь лет, освободился в оттепель, но здоровья лишился. Испортил он себе всё, «от плеча до паха», глотку ему вырезали. Кусин не говорил – хрипел.
– У меня для вас подарок на память. Можно заехать? Хрип и дутьё в трубку. Даже уху больно.
– Борис Сергеич, если к вам можно прямо сейчас, стукните два раза.
Стук два раза.
Адрес у Кости был записан. Когда-то давно Кусин приглашал Костю из вежливости, как зовут в гости в гостях.
Борис Сергеевич жил в Чертаново. Прямое метро. По этой ветке Костя ни разу еще не ездил. Ни в Бибирево ему не нужно было, ни в какое-то Россошанское. А тут, значит, сама судьба.
Костя заглянул к бабушке. Она лежала, подрёмывала.
– Ба, я к Борис Сергеичу в гости. Далеко.
– Какоэ мео?
– «Чертаново». Прямое от «Боровицкой».
– Не наю такса.
– И я не знаю. Оно новое. Лет десять-пятнадцать. Костя надел дорогую тенниску и отправился, волоча коробку с порфирьевскими книгами.
Дышалось легче. Не так жарко. Летним вечером полупустая Москва прекрасна.
От метро, записано на бумажке, пятый дом.
На выходе, на лотке, Касаткин купил тортик.
Для верности Костя пошел пешком. Но корпуса тянулись и тянулись. Маленькая и большая коробки неравномерно оттягивали Касаткину руки. До пятого Костя еле дотянул.
Дзинь! И щелк. Борис Сергеевич открыл неожиданно, подойдя неслышно. Он был высок и сух. Ходил невесомо. «Оттяпали после лагеря всё, что можно, вот и легок на подъем», – с шипом и присвистом объяснял он.
Коридора не было. Костя тут же нырнул в полутемную от книг на стенах комнату и опустился в обшарпанное креслице шестидесятых годов, поставив на пол по обе руки тортик и коробку с книгами.
Еще в комнате была узкая кровать, как в пансионатах, и у окна письменный стол и стул.
Хозяин сел за стол, за которым сидел, хотя, судя по пустой поверхности, за столом он ничего не делал. Кусин давно ничего не делал. Говорили про него: он, как освободился в шестидесятых, так затих.
Борис Сергеевич Кусин учился с 51-го по 56-й на химфаке в Ленинграде, но писал прозу. А водился он с неофутуристами. Девушкам читал стихи знаменитого друга-кружковца Красилыцикова:
Мы, лирики и шизики,
обходимся без физики.
Кусина в университете не тронули. Хотя смирным он не был. На первом курсе он присутствовал при неслыханном деле: поэты в косоворотках и смазных сапогах сели в университетском коридоре на пол и ели тюрю. А кончая уже химфак, Кусин на ноябрьской демонстрации вместе с другими студентами развернул плакат «Руки прочь от Венгрии».