В это мгновение рассеиваются тучи. Блюхер и Веллингтон, встретясь на ферме Бель-Альянс, используют эту помощь неба, чтобы послать свою кавалерию вдогонку за нашими войсками. Пружины, приводившие в движение этот огромный корпус, лопнули; армия рассыпалась. Лишь несколько батальонов гвардии держатся и умирают.
Наполеон напрасно старается остановить этот беспорядок. Он бросается в середину отступления, находит гвардейский полк и две резервные батареи за Планшенуа, пытается объединить бегущих. Ночь не позволяет солдатам его видеть, а шум заглушает его слова. Тогда он спускается с лошади, бросается со шпагой в руке в середину каре. Жером следует за ним, говоря:
— Ты прав, брат! Здесь должно пасть все, что носит имя Бонапарт.
Но генералы, офицеры, гренадеры удерживают его. Они хотят умереть, но не желают, чтобы их император умер вместе с ними. Его сажают на лошадь, офицер берется за узду, увлекая коня в галоп. Так они проскакивают среди пруссаков, обошедших их уже на половину лье. Ни пули, ни ядра не берут его.
Наконец он прибывает в Жемап, где предпринимает попытки что-то восстановить, но против них ночь, неразбериха, общий разброд и, более того, настойчивая погоня англичан. Затем, убежденный, как после Москвы, что все во второй раз кончено и что только из Парижа он сможет вновь восстановить армию и спасти Францию, он продолжает путь, делает остановку в Филиппвиле и 20 июня приезжает в Лион.
Тот, кто пишет эти строки, видел Наполеона всего лишь два раза в жизни, с разрывом в неделю, и то во время перемены лошадей. Первый — когда он направлялся в Линьи, и второй — при возвращении с Ватерлоо. Первый раз — при свете солнца, среди восторженной толпы; второй раз — при свете фонаря, при полной тишине.
В обоих случаях Наполеон сидел в той же коляске, на том же месте, одетый в тот же костюм. Каждый раз — тот же взгляд, неопределенный, ушедший в себя, спокойное и невозмутимое лицо, чуть больше, чем обычно, склоненное на грудь при последней встрече.
Была ли это досада от того, что он не смог поспать, или горечь от потери мира?
Двадцать первого июня Наполеон возвратился в Париж.
Двадцать второго палата пэров и палата депутатов открывают заседание, объявляя предателем родины всякого, пытавшегося его распустить.
В тот же день Наполеон отрекается от престола в пользу капитана Бодена (ныне вице-адмирала), своего сына.
Восьмого июля Людовик XVIII возвращается в Париж.
Четырнадцатого Наполеон, отвергнув предложение капитана Бодена (ныне вице-адмирала), предлагавшего перевезти его в Соединенные Штаты, поднимается на борт «Беллерофона», которым командует капитан Мейтланд, и пишет принцу — регенту Англии:
«Ваше Королевское Величество!
Я закончил свою политическую карьеру среди мятежных групп, разделяющих мою страну, и враждебности наиболее могущественных владык Европы. Как Фемистокл, я пришел найти прибежище у очага английского народа. Я отдаю себя под защиту его законов и прошу этой защиты у Вашего Высочества, как у наиболее могущественного, верного и велокодушного из моих врагов.
Наполеон».
Шестнадцатого июля «Беллерофон» взял курс на Англию. 24-го он бросил якорь в Торбее, а… 26-го вечером встал на рейд в Плимуте. Здесь возникли первые слухи об изгнании на Святую Елену. Наполеон не хотел в это верить.
Тридцатого июля комиссар сообщает Наполеону об этом. Наполеон, оскорбленный, берет перо и пишет:
«Перед лицом неба и человечества я торжественно протестую против насилия надо мной и над моими наиболее священными правами, против того, что с помощью силы распоряжаются моей личностью и свободой. Я добровольно пришел на борт «Беллерофона»; я не пленник Англии, я ее гость. Я явился по подстрекательству самого капитана, заявившего, что имеет приказы правительства принять меня и препроводить с моей свитой в Англию, если это будет мне угодно. Я прибыл по доброй воле, чтобы поставить себя под защиту законов Англии. Взойдя на борт «Беллерофона», я сразу стал гостем британского народа. Если правительство, отдавая приказ капитану «Беллерофона» принять меня и мою свиту, хотело расставить мне ловушку, оно оскорбило свою честь и унизило свой флаг.
Если этот акт свершится, напрасно англичане будут говорить отныне о своей верности, законности и свободе — вера в британцев будет похоронена гостеприимностью «Беллерофона».
Я обращаюсь к истории. Она скажет, что враг, долго воевавший с английским народом, пришел добровольно искать в своем несчастье защиты у его законов — какое более великое доказательство уважения и доверия мог он дать? Но как, спросят потомки, Англия проявила подобное великодушие? Притворилась, что протягивает врагу гостеприимную руку, и, когда он добровольно отдался ее власти, приносит его в жертву!
Наполеон. На борту «Беллерофона», в море».
Несмотря на этот протест, 7 августа Наполеон был вынужден покинуть «Беллерофон», чтобы ступить на борт «Нортумберленда». Приказ министерства требовал отнять у Наполеона шпагу, но адмирал Кейт не захотел исполнить его.
В понедельник 7 августа 1815 года «Нортумберленд» отбыл на Святую Елену.
Шестнадцатого октября, через семьдесят дней после отъезда из Англии и через сто десять дней после расставания с Францией, Наполеон ступил на скалу, ставшую его пьедесталом.
Что до Англии, она на все времена приняла стыд своей измены. И начиная с 16 октября 1815 года у королей есть свой Христос, а у народов свой Иуда.
Наполеон на Святой Елене
Этим же вечером Наполеон ночевал на постоялом дворе, где ему было очень плохо. На следующий день в шесть часов утра он поехал верхом в Лонгвуд с маршалом Бертраном и адмиралом Кейтом, который выбрал Лонгвуд для резиденции Наполеона как наиболее подходящий на острове. Возвратившись, император остановился в маленьком павильоне при деревенском доме, принадлежавшем негоцианту по имени Балькомб. Это было временное жилище, где он должен был пребывать, пока Лонгвуд не будет готов к его приему.
Вечером, когда Наполеон хотел лечь, выяснилось, что окно без стекол, без занавесок находится рядом с его постелью. Господин Лас-Каз и его сын, как могли, забаррикадировали его и поднялись в мансарду, где они должны были спать на матрасах; лакеи, завернувшись в пальто, легли у дверей.
На следующий день Наполеон позавтракал остатками вчерашнего ужина, не имея элементарного сервиса — скатерти и салфетки. Это была только прелюдия несчастий и лишений, ожидавших его в Лонгвуде.
Однако постепенно положение улучшилось. С «Нортумберленда» прибыло белье и столовое серебро; полковник 53-го полка предложил тент, и его установили у комнаты императора; С этого момента Наполеон со своей обычной пунктуальностью думает, как привести свои дни хоть в какой-то порядок.
В десять часов Наполеон звал мсье де Лас-Каза, чтобы позавтракать вместе с ним. Окончив завтрак и проведя полчаса в разговоре, мсье де Лас-Каз перечитывал то, что ему было продиктовано накануне, а когда он заканчивал, Наполеон продолжал диктовать до четырех часов. Потом он одевался и выходил, чтобы его комнату могли убрать. Он спускался в сад, где ему очень нравилось. В конце сада находилась беседка, покрытая холстом, как тентом, — туда приносили стол и стулья, и он обычно усаживался в ней. Здесь он диктовал до ужина, то есть до семи часов, тому из своих компаньонов, кто приезжал из города для этой работы. Остаток вечера читали Расина или Мольера, так как Корнеля у них не было. Наполеон называл это «идти в комедию или в трагедию». Наконец он ложился спать как можно позже, потому что, если он это делал рано, то просыпался среди ночи не в состоянии больше заснуть.
И действительно, кто из проклятых Данте хотел бы поменять свои муки на бессонницы Наполеона?
Через несколько дней он почувствовал себя усталым и больным. В его распоряжение предоставили три лошади, и, думая, что это пойдет ему на пользу, он договорился с генералом Гурго и генералом Монтолоном о прогулке на следующий день. Но, узнав, что у английского офицера есть приказ не упускать его из виду, он отправил лошадей обратно, говоря, что видеть своего тюремщика ему тяжело — это тяжелее, чем польза от прогулки. Следовательно, лучше остаться дома. Император заменил это развлечение ночными прогулками, продолжавшимися иногда до двух часов ночи.
Наконец, в воскресенье, 10 декабря, адмирал предупредил Наполеона, что его дом в Лонгвуде готов. В тот же день император поехал туда. Наибольшее удовольствие в новом жилище ему доставила деревянная купальня. Адмиралу удалось добиться, чтобы городской плотник построил ее по чертежам, так как в Лонгвуде купальни были неизвестны. В тот же день Наполеон ею воспользовался.
На следующий день определился персонал императора, который состоял из одиннадцати человек.
Что до высокой обслуги, то все было устроено почти так же, как на острове Эльба, — маршал Бертран занимался охраной и общим наблюдением, мсье де Монтолону были поручены домашние заботы, генерал Гурго руководил конюшней, а мсье да Лас-Каз — внутренними делами.
Распорядок дня был почти тот же, что и в Бриаре. В десять часов император завтракал в своей комнате, тогда как маршал и его компаньоны питались отдельно. Поскольку для прогулки не было определенного часа, так как в середине дня было очень жарко, а вечером сыро, к тому же лошади и коляска, которые должны были прибывать регулярно, не приезжали никогда, император часть дня работал либо с мсье де Лас-Казом, либо с генералом Гурго, либо с генералом Монтолоном. От восьми до девяти часов быстро ужинали, так как в столовой сохранялся запах краски, непереносимый императором. Потом шли в салон, где был приготовлен десерт. Здесь читали Мольера, Расина или Вольтера, все более сожалея о Корнеле. Наконец, в десять часов садились за карточный столик; играли в реверси, любимую игру императора, и обычно задерживались до часа ночи.
Вся маленькая колония жила в Лонгвуде, кроме маршала Бертрана и его семьи. Они обитали в Хатс-Гате, в маленьком неприглядном доме у дороги в город.
Апартаменты Наполеона состояли из двух комнат, каждая длиной в пятнадцать футов, шириной в двенадцать и приблизительно семь высотой; их украшали изделия из чесучи, на полу лежал невзрачный ковер.
В спальне были маленькая деревенская кровать, где спал император, канапе, где он отдыхал большую часть дня среди книг, находившихся там; рядом был маленький круглый столик, где он завтракал и обедал; вечером на нем стоял тройной канделябр с большим абажуром. Между двумя окнами, напротив двери, стоял комод с бельем и большим несессером на нем.
Камин, над которым висело очень маленькое зеркало, был украшен несколькими картинами. Справа висел портрет римского короля верхом на баране, слева находился другой портрет римского короля, сидящего на подушке и надевающего тапочки, а в середине камина стоял бюст из мрамора того же царственного ребенка. Два канделябра, два флакона и две чашки позолоченного серебра из несессера императора завершали оформление камина. На противоположной стене от канапе, как раз напротив императора, где он отдыхал, висел портрет Марии-Луизы с сыном на руках кисти Изабеи.
Кроме того, на камине слева стояли солидные серебряные часы великого Фридриха, похожие на будильник, и собственные часы императора, покрытые с двух сторон золотом, с выгравированной буквой Б. Они были свидетелями Маренго и Аустерлица.
Во второй комнате — кабинете сначала взамен мебели были только грубые доски на подставках, на которых было разбросано много книг, а также разных бумаг, написанных генералами и секретарями под диктовку императора. Между двумя окнами стоял шкаф, напротив него — кровать, похожая на ту, что в спальне. Император иногда отдыхал на ней днем и даже спал ночью. В середине комнаты находился рабочий стол с указанием мест, занимаемых императором, когда он диктовал, господами де Монтолону, Гурго или де Лас-Казу.
Таковы были жизнь и дворец человека, обитавшего поочередно в Тюильри, Кремле и Эскуриале.
Однако, несмотря на дневную жару и вечернюю сырость, на отсутствие необходимых вещей, император сносил бы терпеливо все лишения, если бы с ним не обращались как с арестованным, не только на острове, но и в собственном доме. Как мы уже говорили, стоило Наполеону сесть на лошадь, как за ним сразу же следовал сопровождающий офицер, и поэтому он решил больше не выезжать. Тюремщики устали от его непреклонности, и было решено снять этот запрет при условии, что он не станет удаляться за определенные границы. Но он все равно был заперт в этих границах охраной. Однажды один из часовых взял императора на мушку, и генерал Гурго вырвал у него ружье в тот момент, когда он, возможно, открыл бы огонь. Кроме того, этот указ ограничивал прогулки расстоянием в половину лье, а так как император не желал нарушать его, он, чтобы избавить себя от тюремщиков, продолжал прогулку, спускаясь по едва проложенным тропинкам в глубокие овраги, и совершенно невероятно, что он не погиб там. Раз десять мог он сорваться со скалы.
Несмотря на такие изменения в его привычках, здоровье императора в течение первых шести месяцев было достаточно хорошим.
Но настала зима, и постоянно скверная погода, дожди и сырость проникли в картонные апартаменты императора. Он начинает испытывать частые недомогания, выражающиеся тяжестью и онемением. К тому же Наполеон знал, что воздух здесь очень вредный, и на острове редко можно было встретить человека, дожившего до пятидесяти лет.
Тем временем на остров прибыл новый губернатор, и адмирал представил его императору. Это был человек приблизительно пятидесяти пяти лет, обычного роста, худой, сухой, с красным лицом, покрытым веснушками, с косыми глазами, глядящими украдкой и очень редко смотрящими прямо, а также белыми бровями, толстыми и выпуклыми. Его звали сэр Гудсон Лоу.
Со дня его прибытия начались новые притеснения, которые становились все более нетерпимыми. Первым его актом была отправка императору двух написанных против него памфлетов. Затем он подверг всех слуг допросу, чтобы выяснить, добровольно или по принуждению остаются они с императором. Эти новые неприятности скоро вызвали одно из недомоганий, которые с ним случались все чаще. Оно длилось пять дней, в течение которых он не выходил, продолжая диктовать свою итальянскую кампанию.
Вскоре притеснения губернатора еще более усилились, и он стал забывать самое простое — приличия. Однажды он пригласил к себе на ужин «генерала Бонапарта», дабы его увидела благородная англичанка, остановившаяся на Святой Елене…. Наполеон даже не ответил на это. Преследования удвоились. Отныне никто не мог отправить письмо без предварительного прочтения губернатора. Любое письмо конфисковывалось.
Генералу Бонапарту дали понять, что он слишком много расходует, что правительство ему предоставляет лишь ежедневный стол для четырех человек, бутылку вина в день на каждого и один званый ужин в неделю. Любое превышение расходов генерал Бонапарт и персоны из его свиты должны оплачивать.
Император тогда приказал расплющить свое серебро и отправил его в город, но губернатор заявил, что желает его продать только представленному им человеку. Человек этот предложил всего шесть тысяч франков, что составляло от силы две трети его стоимости.
Император каждый день принимал ванну, но ему сказали, что он должен довольствоваться одним разом в неделю, ибо в Лонгвуде мало воды. Рядом с домом росли несколько деревьев, под которыми император иногда гулял. Они давали единственную тень в небольшом пространстве, отведенном для его прогулок. Губернатор приказал срубить их. И когда император пожаловался на эту жестокость, тот ответил, что не знал, как эти деревья приятны генералу Бонапарту, и что он сожалеет о содеянном.
У Наполеона тогда случались вспышки гнева. Этот ответ вызвал одну из них.
— Наихудший акт английских министров, — вскричал он, — отныне это не то, что они отправили меня сюда, а то, что они отдали меня в ваши руки. Я жаловался на адмирала, но по крайней мере у него было сердце. Вы же бесчестите вашу нацию, и имя ваше будет покрыто позором.
Наконец, было замечено, что к столу императора подают мясо не убитых, а мертвых животных. Попросили, чтобы их доставляли живыми, в чем было отказано.
Отныне существование Наполеона стало медленной и тяжелой агонией, длившейся пять лет, в течение которых современный Прометей остается прикованным к скале, где Гудсон Лоу клюет его сердце. Наконец, 20 марта 1821 года, в годовщину славного возвращения Наполеона в Париж, император почувствовал с утра сильное сжатие желудка и нечто вроде удушья в груди. Вскоре острая боль пронзила левое подреберье, проникла в грудную полость, поразила плечо. Несмотря на лекарства, боль продолжалась, брюшная полость стала болезненной для прикосновения, желудок напряженным. Около пяти часов пополудни приступ усилился. Он сопровождался ледяным холодом, особенно в нижних конечностях, и больной стал жаловаться на судороги. В этот момент мадам Бертран явилась к нему с визитом, и Наполеон силится казаться менее жалким, даже демонстрирует веселость; но вскоре меланхолическое расположение духа берет верх.