Глава первая
1
Звезды стояли на месте, а земля плыла, и он тоже плыл вверх-вниз и по долгой равнине.
Скрипели колеса, пахло конским потом и стогами. Стога придвигались к повозке, заглядывали в нее и потом отходили, и он думал о том, что когда-то на земле жили мамонты.
Между стогами висела красная луна. Она не мешала звездам и никому не мешала.
И сколько они ни ехали, не тише и не громче, а все так же печально и торопливо кричал и кричал коростель. Подымался густой туман и не мог приглушить его, приходил со стороны плотный лес и не мог приглушить его, кони храпели, шелестело в повозке сено, а коростель все кричал и кричал.
Были звезды, стога, коростель, и все это было в последний раз. Земля была в последний раз, и ночь эта была последней ночью…
Утром он вздрогнул от холода и услышал: повозка едет по громкой булыжной мостовой. Вокруг стояли красные кирпичные дома. Он тихонько вздохнул и успокоился: все уже совершилось. Они приехали в город, в настоящую жизнь.
Тогда он еще ничего не знал. Тогда он был счастлив оттого, что ночью, тайком, привезли его на другую планету.
Он загоревал о той ночи много лет спустя, когда ему пришлось отправиться в поиски за красотой. Лучшего он не нашел потом, как ни старался. Той давней красоты ему все же хватило на целую жизнь. Это была его трагедия и его счастье.
2
Когда Старожилово проснулось, старый поповский дом, в котором поочередно размещались милиция, контора «Заготзерно», ветеринарный пункт, детские ясли и который теперь, обветшав, доживал век в запустении, — вдруг снова ожил. Над крыльцом висела зеленая вывеска: «Лесничество».
Старожилово уже рассердилось было — не удалось поглазеть на сундуки лесничего, но внимание отвлек Цура.
В пять часов утра, в самое сладостное время, когда снятся хорошие сны, Цура вышел отрясти грушевку у ненавистного соседа Ивана Марковича Флирта. Ненавидеть Ивана Марковича было за что. Иван Маркович каждый день ел хлеб, котлеты и консервы. Все в Старожилове знали, что Иван Маркович, завсельпо, — вор. И Цура решил воздать ему за обиды. Ни в чем неповинные яблоки остались на ветвях дозревать, ибо «народный мститель» сгружал детей и пожитки лесничего и за свою суматошность, которая спозаранку показалась расторопностью, был назначен конюхом лесничества.
И Старожилово не на шутку удивилось.
В свои тридцать восемь лет Цура был кровельщиком, лесорубом, киномехаником, коновалом, кузнецом, солдатом и всякий раз с треском терял свое место.
С крыши он упал вместе с крышей в миг торжества, когда сооружение было готово и для верности, для вечности Цура забивал в него последний гвоздь.
В лесорубах ему помяло ногу, в киномеханиках Цура горел. В кузнецах опять-таки горел. Сам ничего, выскочил, а кузня рухнула. Время было военное, судить не стали, еще раз измерили, убедились, что как было в нем сто сорок четыре сантиметра, так и осталось, покачали головами, поулыбались, но все-таки пополнили Цурой армию.
Про свою боевую деятельность он помалкивал, ибо в первый же день фронтовой жизни был контужен и засыпан землей вместе с временной полевой уборной. И вот Цура стал конюхом.
В то утро ему завидовало все Старожилово. Кроме начальства, конечно. Быть конюхом в лесничестве значило: дома — тепло, у коровки — молочко, спина не ломит, ноги не зудят. И Цура был счастлив. И потому он был счастлив, что знал и умел справить работу. Знал Цура: лошадь надо кормить и поить, конюшню надо чистить, колеса у телеги смазывать дегтем. Цура был счастлив, но не так уж, чтобы трястись от везения. Он вообще считал себя счастливчиком. Да и то! С войны вернулся при руках, при ногах и почти с головой.
Все Старожилово прошло под окнами ожившего дома. Стекла окон были чистые, без единого пятнышка. «Подумаешь, какие чистюли!» — возмутилось Старожилово. Шторы кружевные, отглаженные. Неужто в пять утра гладили? Может, притаить чего хотят от нехорошего глаза или уж горды чересчур? Было двенадцать, а дом спал — баре! Форточки все закрыты. Жуликов боятся — богатые.
А на крыльце загадочного дома сидел загадочный Цура и плел толстый ременный кнут. Одет был Цура в стираное. Прохожих цеплял подозрительным взглядом, и страшные брови его, растущие не в бок, не вверх и не вниз, а вперед, выгнув спинки, наползали друг на друга.
Афросинья Марковна — старуха из бывших, с этикетом, — прошла мимо Цуры трижды. В первый раз она не остановилась, но уронила-таки свое господское: «Здравствуй, милок!»
— В конюхa взяли! — радостно откликнулся Цура.
Во второй раз Афросинья Марковна остановилась перед ним и сказала внушительно, как провидица:
— Доброму человеку все равно когда, а повезти должно.
— Меня Николай Акиндинович в единый миг раскусил, — ответил Цура. Он пока не успел поделиться своей победой ни с одним человеком, и Афросинья объявилась очень кстати. — Лесничий-то наш насквозь людей видит. Глянул на меня и понял, кто я такой в душевном отношении. Ну, и я тоже посмотрел на него и тоже понял: сработаемся. Вдарили по рукам. Ладно, говорю, Николай Акиндинович, ты в меня проник, и я в тебя тоже. Ты ко мне с уважением, и я тебя не подведу.
— Уважаемый Александр Иванович, — обратилась Афросинья к Цуре, — вы теперь человек заметный, и прошу вас не забывать свою соседку и те трудности, в которых мы с вами захлебывались бок о бок. У меня, Александр Иванович, как вы знаете, коза…
— Помогу, товарищ Афросинья Марковна! — сказал Цура вполне официально.
После Марковны на крыльцо пришел нахальный мордвин Горбунов.
В Старожилово он пожаловал недавно. Ехал из госпиталя. Ехать ему было некуда: от войны отказали, родственников не имел. На какой-то станции помог старожиловской бабе затащить в поезд узлы да так и не отлип от нее, и она, конечно, не возражала.
— Кого ж ты этим кнутом стегать собираешься? — спросил Горбунов, забирая у Цуры кнут.
— А что, плохой?
— Кнут хороший, с руку. Только лошади нынче кормлены плохо. Ударишь — убьешь.
Распустил кнут, переплел до середины.
— Теперь сам валяй! Новый-то как?
— Хороший мужик! — вытаращил глаза Цура.
— Зовут как?
— Николай Акиндинович.
— Мордвин?
— Да нет. Русский. Страшнов — фамилия. И нос у него кругленький.
— У меня тоже не осетром.
«Мордвин-то заинтересованный!» — решило Старожилово и стало ждать, что будет дальше. Дождалось. Вышел из темных сеней заспанный мальчик лет десяти, сел между мужиками, спросил:
— А ребята где?
— Это мы щас! — вскочил Цура, зверским взглядом озирая улицу. Убежал. Не из угодничества. Он был счастлив, что стал нужным хотя бы этому мальчику.
Мордвин сказал:
— Спать надо меньше.
— Мы всю ночь ехали.
— Торопились, значит.
— Нет. Ехали тихо. А я торопился.
— А чего торопился-то?
— Сюда. Тут ведь город.
— Какой же это город? Село.
— Неправду вы говорите. В селах дома деревянные, а здесь каменные. И дорога настоящая, каменная.
— Ты, я гляжу, парень с понятием. Отец дома?
— В конторе. У нас в двух комнатах — лесничество, а в двух — мы будем жить.
— Он у тебя строгий?
— Мой папа? Он очень веселый!
— Тогда все в порядке. Я ведь тоже веселый. Заметно?
— Чуть-чуть.
Мордвин расхохотался и пошел в дом. Улица опустела на миг, но тут появился Цура. Он тащил за шиворот крошечного мальчика, кривоногого, запуганного, заплаканного.
— Вот, — сказал Цура, переводя дух. — Играйте.
Ребята стояли друг перед другом. Сын лесничего на крыльце, а тот, кого притащили знакомиться, на земле, в перекошенной одежде. Цура одернул на мальчике вельветовую куртку и с беспокойством посмотрел на сына лесничего.
— Больше не было никого. На речке все.
— Меня зовут Федор! — сказал сын лесничего. — Это меня в честь деда, главного комиссара Красной Армии так назвали.
Притащенный молчал. Цура опять забеспокоился.
— Ну, чего ты! Скажи! Да он хороший парень… Ну чего ты? Скажи! Куком его у нас зовут. Как зовут-то? Дам вот по сопатке за молчанку! С человеком разговариваю или с кем?
— Ярославом меня зовут, — сказал вдруг мальчик.
— Ярославом? — Цура поднял ногу, щелкнул ладонью по каблуку сапога и улыбнулся. — Имя-то какое! Красивое имя! Чуешь, Федя? Имя-то у него! Вот тебе и Кук!
Федя сошел с крыльца, отдал кнут Цуре.
— Пошли, — сказал он мальчику. — Пошли куда-нибудь.
Ярослав последовал за новым жителем Старожилова.
3
Они пробрались между сараями на задворки. Здесь была глубокая канава, за канавой лужайка, окаймленная высокими аллеями древних лип.
Федя сел у забора.
— Садись.
— Нет, — покачал головой мальчик, — штаны станут зеленые…
— Ну как хочешь! — Федя уселся поудобнее, но разговаривать снизу вверх было почему-то неприятно.
Федя встал.
— Ты не думай, — сказал он. — Это Цура такой сердитый, а я — наоборот. У меня отец очень добрый. Я специально добрые поступки делаю. Знаешь, почему?
Мальчик посмотрел на него быстро, но тотчас опустил глаза.
— Потому что только доброму откроется Та Страна.
Мальчик поднял глаза на Федю, мышонок страха сидел в этих огромных серых глазах настороже, но было видно, что сам мальчик готов уже выйти из укрытия.
— В Той Стране — как в русских сказках, — быстрым шепотом заговорил Федя. — Там и Медведь на Липовой Ноге, и Колобок, и Тяп-ляп — выйдет корабль. И Царевна-лягушка там есть. Ты в это веришь? Ты веришь, что такая страна есть на самом деле? Она где-то близко. Ты веришь?
— Верю, — сказал Кук, и глаза его засияли ответным огнем: мышонок страха сгинул. — Где-то она есть. Но вот где?
— Может, там, где ты стоишь сейчас.
— Нет, она в горах, среди голубых льдов.
— В Той Стране не может быть холодно!
— Там льды для отвода глаз. Они сверкают на солнце и отводят людям глаза. А за этим льдом — Та Страна.
— Все равно. Надо поискать ее поблизости. Надо изучить все норы земляных пчел.
— Но ведь не под землей же она?! — испугался Кук.
— А почему не под землей? Вход может быть там, где и не подумаешь.
— А вдруг жители Той Страны на краю гибели? Вдруг там тоже война?
— Надо помочь им. Надо скорее найти вход. Я тебя жду у своего дома завтра, до восхода солнца.
— Я приду! — голос у Кука даже зазвенел.
— Кто будет посвящен в нашу тайну; тот должен носить на груди репей.
Они подошли к репейнику. Федя сорвал для себя с макушки самый красивый, распустившийся. Кук сорвал крошечный серый комочек.
— Так будет незаметно, а то мама заставит чистить одежду.
— До завтра, Ярослав!
— До завтра, Федор!
— А ты знаешь, что один Федор был царем?
— Знаю. Только царей Федоров было четыре.
— Врешь?! — удивился Федя.
— Не вру. Приходи ко мне домой, я покажу тебе историческую книжку.
— Один был Федор. Сын Ивана Грозного.
— Нет, их было четыре. Ты только не сердись. Я недавно читал.
— Ладно, разберемся.
— А Ярослав тоже был царем. Ярослав Мудрый.
— Ладно. Пока, в общем.
Кук помешкал, поворотился и пошел прочь. Маленький, кривоногий.
Федя сразу забыл о новом товарище, повернулся лицом к столетним, подпирающим небо липам. Пошел на них грудью, и они, великаны, расступились, и он оказался на бескрайней аллее. Был он теперь маленький, а вокруг все такое большое. Он шел крадучись, замирая возле кустов, вылезавших на аллею из-за широких лип. Было солнце, но аллея была темная, кусты по бокам поднимались все выше и выше. И тогда он решил пройти сквозь них.
Он продирался, зажмурив глаза. Ветки стегали по лицу и цепляли за голые ноги. Стена зарослей становилась плотней и плотней, им не было конца, и он чуть было не закричал от страха. И когда он набрал в грудь воздуха, чтоб позвать на помощь, кустарник выпустил его на голубые луга. Федя все же вскрикнул. Так вскрикивают купальщики, прыгая в вечернюю воду. Они ждут холода и попадают в парное ласковое тепло. Он ойкнул и замер, боясь, что луга исчезнут от его ненужного крика.
Луга не исчезли. Они плавно взмывали к небу, а из-под косогора углом торчала красная черепичная крыша одинокого домика.
Здесь живет добрая колдунья. Так он подумал, но в тот же миг дверь домика отворилась и на гребешок косогора ступил высокий голубой старик.
Старик посмотрел на тот мир, из которого прибежал мальчик Федя, и отвернулся от него. Он пошел в свой мир, на ту сторону косогора, а Федя побоялся пойти за ним. Он крепко держался за ветки кустов, которые были последними в зарослях. Отпусти — и попадешь в сказочную страну, и тогда игры уже не будет.
Федя струсил второй раз за десять минут. Он отступил в заросли и скоро был на аллее столетних лип.
4
Большая семья лесничего Николая Акиндиновича Страшнова садилась за обеденный стол.
Стол был дубовый, без скатерти. Возле стола две табуретки, лавка, стул и дубовый пенек. На пеньке сидел Николай Акиндинович, на стуле жена Евгения Анатольевна. Табуретки были красные. На них сидели тетя Люся и шестилетняя дочка ее Милка. Лавка была местом бабки Веры, Феди и маленького Феликса.
Взрослых в столовой еще не было, а Федя с Феликсом сидели уже на своих местах и барабанили по столу деревянными ложками.
Пришла Милка, забралась на красную табуреточку и сказала мальчикам:
— У меня место лучше. Я в окно смотрю.
Федя тут же спрыгнул на пол, за ним сполз с лавки Феликс, они подхватили ее и потащили на противоположную сторону.
Милка вцепилась руками в стол и завизжала.
В комнату ворвалась тетя Люся. Схватила Милку на руки, обняла, расцеловала.
— Доченька! Доченька! Уступи, уступи этому негодяю. Уступи, родная. Садись! Садись, злодей, куда тебе вздумается. Отними у девочки ее табуретку. Ты давно целишься на нее. Забирай, только не трогай девочку. Не смей трогать! Слышишь, не смей!
Вошла в столовую бабка Вера с кружкой воды.
— Успокойся, Люся! Выпей! — глянула в сторону мальчиков и решительно позвала: — Евгения!
Федя отстранил брата, поставил лавку на место и выскочил во двор.
Во дворе Федя еще не успел побывать.
Двор был огромный, огороженный с четырех сторон бревенчатой стеной.
— Древняя крепость! — ахнул Федя.
Здесь можно взаправду атаковать и защищаться. Из конюшни вышел отец, положил Феде руку на плечо.
— Пошли обедать, сынок.
Федя в другой раз обрадовался бы ласке, а теперь плелся через двор и сени в тоске. Отец добр к нему, а дома начнутся жалобы, накажут.
Когда они вошли в столовую, тетя Люся царапнула Федю правым прищуренным глазом и почему-то успокоилась.
О ссоре никто не вспомнил. Федя сел на лавку, спиной к окну.
— Что это окна завешаны? — спросил отец.
— Жарко, — ответила бабка Вера. Она появилась из кухни с рогачом, а на рогаче булькал огненными щами черный большой чугун.
— А щи сегодня с мясом! — закричала Милка, сияя глазами.
Щи разливали по тарелкам, только у Феди и Феликса была общая миска. Кусок мяса в чугуне ради праздничка — с благополучным прибытием — был велик, но с костью.
— Мне кость! — крикнул Федя.
— И мне! — крикнула Милка.
— И мне! — завопил громче всех Феликс, потому что опоздал крикнуть первым.
Тетя Люся нацелила на Евгению Анатольевну свой кошачий глазок. Та отодвинула блюдо с мясом бабке Вере.
— Дели. Не умею.
— А мне что, больше всех надо?
— Кость буду есть я, — сказал Николай Акиндинович.
— Мужчинам полагается мясо, — возразила тетя Люся. — Мужичков у нас мало, подкормить их надо.
Но дело было решенное, никто больше не спорил.
— Я говорил о тебе, Люся, — сказал отец. — После обеда ступай в сельпо. У них есть место в столовой.